Некоторые вещи не могу видеть. Вот вернулась от Валика, пили кофе, утешали меня, любили мои слезы и мои речи, утомленные, пьяные. "Мне странно, что она так сражается: она ведь не желает победы". Как про меня, а! И согбенные плечи мои - кому? кому? Умирает у него кошка, и он не плачет: он умеет терять. А как бы я хотела! А вместо этого я бы сейчас втерлась как следует герой: забыть, забыть имена, телефонные номера забыть наизусть, этот гнилостный привкус во рту: пьянь, пьянь. И не сплю всю ночь, и, по большому счету, нечего больше ждать. Только старые друзья, кому в шею рыдать раненым зверем. Так рыдать! С завываниями, причитаниями, как-то язычески. И есть кому утешать меня, все эти славные ребята со своим шепотом: "Я тебе говорил". Да, да, все говорили, только я почему-то не верю пророчествам. Ну вот, Хлостик, конец тебе. Хоть давись. А сейчас бы - как сладка мысль! - в петлю, петелечку, найти себя утром в телефонном проводе, или все-таки спать? Никак не могу решить. Ну подскажи. Где мой устрашающий меня самое нож, и как далеко я сегодня зайду? Быть может, совсем далеко, а, может, только по старому, затянувшемуся шраму, вниз - и оттуда вверх. Я не люблю запах крови, а вот боль мне приятна, физика боли, рвань раны, она избавляет меня от. Дерьмишко, да. Но вот у меня же друзья, семья почти что: Валик, Кутас, Конь. Сонмище, я их всех люблю. Обидно вот так себя порешить. В карты начну играть. А ведь гадалка говорила, говорила, только мы же - сильнее! - решаем судьбу свою. Но мне в две недели - отбыть, может быть, пить начать опять? Страшно пить, по земле валяться, грызть ее, матушку, славить дворовых собак, с бандюгами жарить спирт. Ну вот: кровища моя дурная капает на клавиатуру, дура ли, опять опять. Что ли опять глотать коктейльчик из золофта и зипрексы? Когда ждать твоего прихода, депрынька? Давай еще парочку - а потом давай! Жги меня, обугливай лицо холодом, чтобы встать не могла, и вот тогда уж точно - да! Ты моя единственная, следуешь за мной по пути, и никогда, никогда не оставишь меня. Когда я засыпаю, кажется, проваливась в твои объятия. На той стороне реки ты меня всегда ждешь. Привет-привет! Заждалась, небось? Думала, я не смогу? А я вот так, ход конем. Хуй тебе. Мы с тобой обе дурочки, обе на что-то надеемся. С кем не сведет нужда. Я бы хотела бы бояться чего-то страшней себя, но такого нет. А ты, весь опьяненный предубеждениями, ну ушел вот, и хуле, хуле. Значит не засыпать с именем твоим на устах, и не будут мне снится ровным счетом никакие сегодня сны.

"по-моему это нихуя не любовь, а просто желание поебаться"\

...ночь - самое неудобное время для письма. Вроде бы каждую ночь хочется написать, потому что это самое тяжелое время: днём выйдешь в магазин, выкуришь сигарету, выкуришь сигарету, выкуришь сигарету, утро начнётся в полдень, в лучшие дни почитываешь, а потом - оп-ля!..
Я засыпаю немного, это хорошо. ...Потом можно переступить порог комнаты и я даже не знаю, какое слово написать о том, что не называется.
Какое это одиночество и какая это скука! Говороить об этом, думать, думать, говорить, планировать, злиться, чаще всего злиться, не так, чтобы предпринять что-то, а быть злой, нет, быть ничем. у меня мысли сбиваются, а все же ночью так плавно думается, так медленно и так о многом, и нет никого и ничего, облекающего тебя в привычные формы, забивающего в тесноту автобуса и проч. и проч.
Улавливаю - и забываю. Хорошо - забывать.
Вот. У меня уже несколько ночей так: сяду на кровать и не слышу своего дыхания. Как в барокамере.
Курсор мигает.
Чем я займусь? Что я? Все они - суетные, пустые люди. Сегодня написала Яна, как дела, как моя жизнь, господи, Яна, я тут разваливаюсь на куски, разваливаюсь, орать хочется, резаться. Только как я тебе это скажу, милая? В этот момент мне хочется, чтобы её никогда не было и так - со всем.


septembre, 03

Вы никого не любите! Вы не любите
наши великие идеи. Идеи Маркса и Ленина.

ты расскажи ему,
как я скучаю.
провожали вчера поезда в москву, пили коньяк, я читала стихи, любимые и свои, хуево рифмовалось с каким-то словом.
поезда уходили, я пыталась заплакать. там где-то, в этих больших составах, оставлено мое сердце. прага - москва.
хороший маршрут.
- спб.
какая-то хуйня творится. я первому и каждому рассказываю, как я все время кончаю с собой. вы все хорошие люди, но вы не можете мне помочь.

"... Желаю, чтобы твоя жизнь впредь была не такой стремной..."

...Ему кажется, что обесценивание в моих глазах вознаграждения и похвал (или, наоборот, осуждения), доступных мне в обществе, не является отверганием этих ценностей как таковых, а лишь указанием на то, что я не чувствую себя достаточно хорошим (или достаточно плохим), чтобы их принять. Вместо того, чтобы выйти и сказать: «По моему, у меня нет этих качеств» или: «По моему, я лучше», я говорю: «В любом случае, это груда ёбаного говна».

Вы знаете, я очень пьяная, и "две тысячи восемь" - это ведь уже прошлое. Быть может, я теперь единственный раз не знаю, о чём пишу. А может, это и правильно. Голова раскалывается тысячью градусов. И такой осязаемый кто-то так близко, что мне хочется кричать, и пальцы не попадают на клавиши. Но, как знаете, место уже занято. Для таких, как я, место всегда занято. Я прерываюсь на паузы, а хоть я и маленькая, мне хочется писать времена, когда не боялись людей. Время, в котором не было других женщин, в котором не было бы так трудно передавать свои мысли другому, я совсем вся в страшных снах, чёрт возьми. Господи, если бы только сейчас у меня не было никого дома, я бы да наплевала на все «хватит» или «не помню где», я бы говорила одними согласными, а вы не видите никакой мистики в расположении букв на клавиатуре? Да, я хочу вас трахнуть. От вас останется послесловие, мама прочитает мои нервные записи, мой мужчина предложит мне вместо обручального - спасательный круг, в городе - это танго будет совсем не танго, и я запомню эту прощальную мелодию на глупой машине, как то, что было так здорово, но – увы! – протухло и подлежит утилизации. А разве вы не слышали эту музыку прежде? Это же я, это же снова я. Я же бог, помоги мне. Я же пропущенные буквы, я же письма, я же люди, которые никогда не смогут умереть, и, вы знаете, я буду писать об этом, когда стану взрослой, собственно, о том же, как глупая женщина преследует меня своими притязаниями на заботу обо мне, своим желанием быть матерью, о чёрт, о чёрт возьми. Я уже совсем.

Мои книги - если вам посчастливится их прочесть - сожгите, лучше прогуляйтесь со мной по полу, гораздо больше узнаете, о том, кого я любила, и о том, кого я хочу любить, и о том, на кого я бы променяла месяцы и годы, лишь бы узнать чертовщину мыслей и беснующуюся вереницу идей, и снов, и всего, что называется «ум». Но я уже не влюбляюсь так просто, ни в ум, ни во что бы то ни было.

 

Моя голова. Боже, ну почему они не пишут послесловия, с утра, когда такая жажда, и так же тяжело; потому что есть вещи, которые должны быть написаны, а они оставляют их разлагающимся «вчера» в туалете? Итак, поговорим. Однажды я опять встречусь лицом к лицу со своей неутолимой печалью, но сейчас ещё не время. Однажды я замолчу, – так хотелось – потому что мой язык, моё слово будет извиваться на простынях фруктовыми поцелуями. И кажется, есть что-то невыносимо приятное, в языке немых – в том, как они любят. Быть и глухой, и слепой, и молчать – только бы не натыкаться на эти углы, не щупать в этой холостяцкой квартире нищету одиночества. В противном случае придётся бежать. В другое время, в другой город, в другую страну. Я не буду пить, - этого не будет, потому что есть только две вещи, которые делают нас безнравственно молодыми - алкоголь и любовь.

Жизнь развернёт меня в неприличную позу, а потом прогонит взашей – целовать сны и ловить насекомых. Только это уже было (только это я, а не ты), я свободна как бульварная девка в полшестого, я буду жить, я буду ждать. Мне тоже нравятся несправедливости и не нравятся схемы, а здесь, единственное, что я хочу успеть, – спрятаться в шкаф от всех этих уродливых идеальностей, не то, чтобы носить рваные колготки, (хотя и это тоже) а писать непостижимо длинные предложения о каком-нибудь одном человеке, очень хорошем, очень плохом, писать, чтобы жить, ревновать и ошибаться, готовить варенье, здороваться по утрам с соседками, ходить за молоком. Слова обманчивы, а я навек в их плену, связанная утренней болью, связанная десятками «но», но этим абрикосовым утром нас стукнет по голове «но» и переоденется в шелка и шерсть, в лёгкость и тёплоту, в маленькую пушистую белку, которая теперь уже не даст покоя – «а вдруг?»

 

Конец.