Ты рассказала мне, как мы бежали, спотыкаясь о толстые коричневые корни, скользя по оврагам, не думая - зверьё. Мы плакали и ревели, кусали друг друга за лодыжки, оставляли клоки свалявшейся шерсти помечать нам путь. Предследуемые преследователи - превращались то в уродливую обнажённость, то вновь, в шкурах, привычней и злей, когтистое утро, шершавые лапы, рычание в хвоях, устилающих кровавые тропки. Или вдруг - попасться, вгрызться в тощую шею, чтобы захлебнуться жидкостью крови, пока фиолетовое утро не вырвет тебя из моих объятий. А потом, одержимые, сношались механически, рьяно, как только это может быть у кота, топчучещго руку хозяйки. Оторвавшись, мы гнали куда-то от редких выстрелов, видно, окружили, пристрелят, и я тогда выпрыгнула из вагона, где много скрещивающихся линий. Они говорят, что это - о страхе. О единственном - захлебывающемся страхе убийцы, о возможности потеряться, поэтому я из всех сил била о стены. Стен нет? И дальше - составы с огромной скоростью, ну почему они не пишут об этих ветках на главной карте, туда, обратно, надеюсь, мы найдёмся. Вышибали искры из рельс, запрыгнуть - быстро, убежать - навсегда. Быть может, в стёклах где-то прозрачное отражение - зелёная твоя футболка. Окей, всё в порядке.
Что по-другому, я тебе рассказала, будет и у тебя, и у меня. Пусть даже какие-то красивые мерзости, как небритые подмышки и волчьи морды каждое утро и каждый незабываемый вечер, без телефонных звонков, и карты метро без конечной. Вспоминай меня, когда будешь ужинать чем-то осязаемым и тёплым, может я в слюне, бегущей по косматому пеплу волос, может я в глазах, поверженного тобой зверя...

А ваши Уолл стриты - всего лишь стриты, собранные из последних сил в кулак сифилитиком. Если бог прикинется улицей, то, наверное, такой, где чума и холера, где девки будут поднимать юбки и всех прощать пухлыми складками губ. Море кончит в меня маленьким осьминогом, что подтачивать будет, язвить, язвы - на лице, на руках, спасибо, но лучше я буду спать. А вы, вам не хватает шубы до неба, но знаете ли вы о тех улицах, откуда не выходят живым, где крупные парни насилуют времена года, и плевать они хотели на ваши религии, на вашего бога, но они, верите, более человечны, чем вы, дура, в своих лавсанах, капронах, сатинах. Они, если увидят цветы - плюнут, если надежда вдруг - затопчут, они знают вдруг, что такое "чистая", и чистоту эту будут выколачивать ногами, пока вы будете в переулках блевать своими деньгами и ананасами.
Я вас люблю, и поэтому вам сюда никогда не попасть.
Но представьте себе, как закат собирает с улиц гондоны и накрывает опухшие лица вуалью темной, как паучихи вылазят язычком баловать своих детишек, как бог придумывает всякие жуткие шутки: инцест, и ещё: про-ми-ску-и-тет. Там самая красивая - у кого золотые зубы и меховые глазницы. Я, я окунаю лицо в такие обычные коньяк и виски.
И тогда, после часа, или полутора, мне не нужны будут ваши полумеры и полусветы (и "вы такой смешной", и "вы с ума сошли"), я крикну и растворюсь, я выбегу, выреву всю свою боль в улицу, самую прекрасную улицу самого прекрасного города.
Утро придёт и поволочёт нас в адище, освещая изъяны болезненной синевой, наполняя мешки под глазами чем-то густым, кровавым и жутким.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь, подержаться за руку: люблю тебя, ты лучше всех, - а получалось всегда что-то бесстыдно банальное. Всё наладится.
Нас переехало, разорвало на липкие клочья лопастями, завязало мокрым от слёз и соплей узлом... Господи, что вы наделали! Видишь, я улыбаюсь, и это лишь потому, что я не бежала за ней по песку и не плевала вместо неё в это чёрно-белое небо. Я закрывала бы её глаза, в то время, как она пряталась от преследующих её призраков, а их было так много, так настойчиво они будили её от пьяного забытья, вырывали цепкими пальцами клоки волос, а она, широко открытыми глазами, внимала ужасным зверям, и её, наверное, тошнило от того, как безучастный ветер развевает по площадям последние минуты этого её мальчика, меня бы тошнило от безжизненного силуэта, горлом привязанного к ветвям исполинского дерева.
Это не игрушки, понимаешь. Это стоит сотни тысяч моих слов. Никто из нас не вернулся назад.
В водах этой реки не найти спокойствие, за паузами и точками с запятыми не спрятаться, от того, что казалось так близко, от того, что послесловием длинной сигареты легло на безумие, которое вы прошли. Вы вышли оттуда? Мне хочется верить, но я не могу, потому что у меня - мягкие простыни и одеяла, на шее кошка, а у неё - под сердцем свинец, который не вырезать скальпелем.
Осень не будет ждать. Асфальтовое небо навалится, чтобы превратить нас в пыль. А рядом с ней я кажусь себе такой маленькой. Наверное, дело в росте.
Так листья будут падать обратно в кроны деревьев. Все клубки памяти распустятся однажды, как приторно-сладкие бутоны, время пришло, (заметила, сегодня весь день вечер?); в полутьме в одеялах мерещится старый друг, она гладит его по щеке и убегает прочь, спасаясь от блёклых надежд, бежать, бежать, бежать… некуда. И может быть, страшные тени провалятся в темноту, и какие-то люди, жёлтые лица, клубки, нити, сочувствие и истязание; может быть, хоть и маловероятно, ни в чём не виноватые ветви могучего дуба, верёвки, его, стоящего на коленях, перед чем-то столь непонятным, его, уже в толпе наблюдателей, его, в диком и осмысленно жестоком деянии, его ноги в нескольких сантиметрах от вязкой почвы – спрячут и обесцветят петли беспокойного тяжёлого сна.
Я выбрала её, он выбрал вечность, она – забыть.

А в телефонной трубке, между длинными гудками, шумит море. Я привязала к себе скулящего зверька, и мы ушли кромсать себя на куски.
И я хромаю уже недели три - хромаю головой и ногами. Как проститутка без ноги в какой-то истинно муракамской книге. Перевернув страницу, уже забыл где ты её видел и что ты, милая. Так вот, тебе ещё много прочитать - увидишь, передай ей привет.
Художник-чудак привязал собаку, чтобы вы видели, как она умирает от голода, и это была интересная выставка.Однако я знаю, что он сказал, он сказал:

И ты тоже палач, и ты, и ты, и ты.

в смирительной.

...
Жизнь не плохая, плохие мы. У всех хороших людей гнусный характер. Я верю в чудеса, даже если музыка заедает, в этой жаркой комнате, затопленной моим углекисклым доверха; в углу, в котором себя можно обвинить лишь за равнодушие или даже за равнодушие я жду прихода, необратимость которого такая же, как и у того, что я потихоньку взращиваю в себе.
Мы бы сейчас были на джанке, да вот похоже, будет что-то покруче. Прощай та, кто в зеркале, думаешь: "А ведь и с таким лицом бросаются в реку..."

Глазунья на блюде без блюда на бале без Хлост - это и есть Хлост.
Литературный труд ошмётками разумами и препарированными чувствами.

Пища для Гения

Я удачно подхожу для роли третьего человека.
Чёрт, а вот именно я тот резонёр из пятого акта, косвенно виноватый; я - разрешение каждой маломальски трогательной и сентиментальной драмы.
Я Вас сегодня решительно не могу порадовать ничем новым: дело привычки - научиться молчать, даже не подозревая об этом. Верьте, я ценю это больше, чем вопросы, на которые мне не нужны ответы.

Вскоре всё изменилось. Моя душная душевная келья мне наскучила, я выдумал презабавное приключение, поэтому теперь я здесь. С тем, о ком мы не говорим, не всё понятно. Сегодня долину под нашими окнами накрыл туман, я спустился по дощатому крыльцу и впервые,слышите, впервые, пошёл к морю (Нам, правда, и недолго идти. Всего лишь вниз, от реки к морю). Ничего не видно, зябко, и я люблю такую погоду; помните, ваши этюды на фортепиано, они вдруг заиграли и зазвенели где-то на уровне висков, и я зашёл случайно в море. Холодно. Туман. Путь домой скользок...
_Дома_ не грустно, кажется всё время, кто-то есть, или, свернувшись клубочком в уголке 3*3 лежит, посапывая, а я стираю с него пыль. Ночью, бывает, ветер морской ударяется о стёкла - страшно первобытно; такая диковинка - все эти чувства в северном море!
Закроешь глаза - тут такая карусель как в снежном стеклянном шарике: много лиц, масок, музыки, слов - всё это меня порядком истощило, и ,как отзвук на барабанных перепонках после шумного вечера, во мне всё это живо, болезненно, отвратительно. Перестаньте же рвать меня на куски, вы втроём!

Я не притягиваю заведомо положительных людей. Поздно вечером, помню наши прогулки где-то в N; ничего сентиментального, посто _два одиночества_, скука наложилась на скуку, и, если я улыбался, не значит, что Вы меня любили. А Вы приятный человек... Я бы впился в Вас зубами и не отпускал. Но зачем? Мне так хорошо, делать вид, что всё забыто, что мы обоюдно утомлены, эдакие страдающие недо-друзья и недо-любовники. Прошлые люди!

В моей жизни много шкафов, из них вываливаются чужие скелеты...
Я - трагедия, утопленная в мишуре; это когда актёр блестяще страдает, но занавес опускается, и верные спешат его поздравить с успехом, ошеломительно, а ведь он умер, умер там на сцене и погребён под ней, но никому это _неважноненужнонепонятно_.

Сожгите мой дом, ударьте меня ножом в подворотне за то, чего я продолжаю не делать.