*

О, я не люблю небо. Жёлтое, смрадное - нашего дурного города, иссечённое муками электростанций со всеми их проводами. О, мне не нравится небо и я никого не люблю. И мы так много ссоримсся, просто не вообразить. По-женски крича и размахивая лопатками; я ему матерно объясняю правду, а оно мне - плюётся. Маленькие эти плевочки выжигают язвы на теле, как люди, владеющие чем-то опасным, как атомные ректоры позволяют нам ещё сидеть с неуместным какао и сигареткой в полчаса впереди. Зачем и стоит ли сидеть на трижды проклятом моём разношенном стуле, думая о социальном давлении и стрессах; и о 'наблюдать', и о 'обладать'? Это не имеет ни будущего, ни даже настоящего. Скудоумие ловит запахи - жаренного на теле укропа и ещё какой-нибудь еды, - что доносятся изо стены. Мне она говорит, моя кошечка, мол, вот умереть - газом удушиться, вот - да! И я тоже думаю, что да, что моцартовский реквием слишком уж нас приближает к истине, что да - пусть проверит, как я не выключила духовку, что буду, думаю, смотреть, как меняется её взгляд - от всесильнго до вопрошающего.

Или в троллейбусе, набитом тенями, сижу и думаю, как мне расскажут однажды, что пора. Пора! Браво, пора! - буду я бравировать и бахвалиться. Потом, ловя на себе мысли всякого неприличного свойства, наскоро придумать ракушку, она и заключается в грубых тонкостях моих, оборванных пальцах, изучающем, любопытном разуме. Что я? Сколько на мне юбок? Моё лицо богато несовершенствами, и не невзирая на то, а потому и только - прекрасно. Я - смешной человек.

Ночью меня никто не полюбит, и даже это - если только не сорваться. Не отравиться свои собственным голосом - я хочу спать, и мне всё лучше и лучше, хоть и литературно так "некуда податься". Урчит голова, ты мне перед тем, как уйдёшь, можешь ещё сообщить, что его нет - а ты искала? Во сне, в хлебе, в земле, пропахшей насквозь потом, с грязнотцой, с гарью гигантских домнах, оттуда - в сон, в небо, а я тебя больше - нет.

 

 

Когда болит промежность после бессонной ночи, когда выть бесполезно, я одна выйду искать утро, в городе, внутри нас. Этим городом выстилается ковровая дорожка в ад - пускай, ад, но не долго. Собирать остатки друзей на берегу Леты, и отрыгивать порциями вчерашний развратик. Это праздник, как настроение? Вспомнить бы, как это с нами случилось, что же теперь-то, куда прятать голову? Обнажённые ноги - это сама жизнь, или маленькая только сторона правды, обнажённей, голей, не смей...

Спать, выспать бы всю эту горечь, но там, - кто знает? - наверное, ещё жутче, ещё темней. Волосы в лживом порядке, а я соскучилась по своему маленькому платьицу. Зима, о боже мой. Настоящие снега покрыли горбами спины рабов - снег как снег на голову. Маленькие запахи, маленькие разочарования, бесполезные, безответные. Спи, спи, милый мой, на берегу реки, уносящей любую надежду, утонувшей в глазах твоих цвета непройденной ссылки. У тебя кудрявые мысли на дне, узорчато выписанные на тощих бёдрах. Скажи, ты хотел умирать на кресте, ожидая последний троллейбус холодный? Ты холодный, как ум, я расчётлива, как намёк.

Ты найди меня по запаху крепчайшей правды алкогольной, я сольюсь с любым креслом, только чтобы досмотреть спектакль. Очевидное зло в прозрачном конверте - юбки, шорох ресниц, беспокойный покой. Только тут, в городе "ноль", и скупые на лесть отражения, переварят тебя и съедят заживо, и понимается, и плачется, всё намного ясней. Даже если, (даже!) никак не променять мне мою нежность девичью на тебя в этом городе, в этой комнате, в этом теле - тесно и глупо кажется бежать дальше, но мне не будет никогда бесполезней это, чем то, пустое прозябание в городе ресниц, улыбок и истин, и пусть замучат меня пыткой с закрытой дверью, я не брошу невыносимо тяжёлую гордость в несколько граммов. Ты умрёшь, чтобы видеть сверху мою постель?

Глупей ничего не могла сказать. Ещё ваши профсоюзы, европы, давосы - такая дрянь, я хочу в лес - нянчить на груди зверьё, кусать локти, обнимать землю, великодушно слушая её жалобы. Когда ты увидишь меня, то уже никогда не увидишь другую. Только вслушивайся. Как кричит во мне выпь, как плывут во мне синие воды, горькие глазные реки.

Полчётвертого, чужой дом, чужие стены, чужое тело. "Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка".

Всё это очень странно.

- Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь - понимаю, а кто ж надеется? (М.Л.)

                         

Рано или поздно все мои близки знакомые становятся мной.
Стоп, раз-два, шаг назад.
Я становлюсь похожей на соседскую девочку, на джазовую певицу, я не знаю, это как танец: начал говорить - и не знаю, чем закончится, наверное, всё тем же: найдут, и подберут, и назовут словами, и объяснят. Ну-ну, че, вот ты говоришь: все смотрят в это море (шире: в это лето, в эту Америку) и думают так или иначе (рано или поздно) о страхах. Я хотел сказать, че, что, может быть, тебе кажется, что это я ссылаюсь на Достоевского, Кортасара или Маркеса, но самое интересное - это как они ссылаются на меня. И вот они начинают думать, про опыты на животных, я всё так же "за", и забивают головы ненужным, но всё, что осталось, - следы на песке, едкие журналы, купола, съедающие, вгрызающиеся в небо, и по сути ни ты, ни я ни к чему не придём. Знаешь, на меня порой находит такая хандра... Четыре часа - шутка ли - а вот кажется, что за голос этой пластинки, я отдал бы все руки и нити логики. Завтра - это не мечты, нет, это самая настоящая реальность, как кожа - алебастр, мрамор, как там ещё говорят. Нет, твоя: топлёное молоко и карамель - живее, здоровее, смешнее. Для них для всех мы иностранцы, косноязычные, че, звери почти что, и говорить не умеем. А тут у нас (они даже такого не подозревают) свои размышленьица какие-то похлеще всех их декартов и дидро и - ещё лучше - танцы. Это для них, для них - колорит там, ресторан, гитара, сомбреро, "че", "ля", "соледад" (любимое), а для тебя - и это море, и эта Америка, закройте, закройте глаза.
Ты танцуешь на костылях, на инвалидном кресле, под колёсами, мотыльком - нет, пантерой, рыжей кошкой - хлоп-хлоп, клац-клац, я может неясно выражаюсь, но для тебя такое - всегда святость. Сакраментальное - нет, че, видишь, совсем не то: лунная пыль, ночная роса, звёздные перешёптывания, поступь и улыбки дественности; а ты разрываешь своё, чужое, бьёшь тарелки и по земле, не то чтобы шаг и два, а  длинный путь, занимающий целые годы зрелости, начиная с ярости, заканчивая улыбками и общими ребятишками - а им то всего лишь - из одного конца зала в другой.
Ты, че, ведь плачешь, бывает, за бутылкой крепкого, или вот так, в танце, обнимая подружку, проживая свои полжизни за эту мелодию в круге по залу. Остерегайся, чтобы не познакомиться с кем-то в зеркале, побрататься, иначе опять - ищи себя по набережным, по пескам, по пустыням. А, бывает, благодаришь Марию - за то, что здесь, в жаре, липко, сладко, мухи, танцы, алкоголь и море, женщина, и публика внизу бежит покорно рассказать о тебе своим знакомым и незнакомым.
Овечка, овечка, овечка. Люблю тебя, куда бы ты ни бежал.

А ещё - шероховатость тканей и пышные лиловые букеты, улица Третьего Интернационала в моём любимом городе, но, знаете, говорить "я" было бы так кощунственно и лицемерно, поэтому меня звали Адголь. Адголь, Адголь - та, наверное, из книжки, которую все любят. Наверняка, та, с разными париками, чёрным и белым, и с несимметричными ключицами, а может и правда, может и она, но, скорей всего, нет. Северные страны бегут своими реками в далёкое "никуда", а в этом моём городе неспешно дым застилает улицы. У девочки, такой маленькой и детски безнравственной, с длинными ногами и розовыми ушами, распустились волосы и в такт джаза (но, тогда ещё не знали джаза) пружинили, сжимали воздух.
Это была экспозиция.

А она, Адголь, была ветром и играла пальцами со шторами в прятки, украшала комнаты приютившего её дома красивыми и задумчиваыми цветами с поля. Были и другие картинки, не сепия и не похожие на хронику финской войны, а холодные, воздушно-весенние, была и старуха-хозяйка, были и тени ушедших мужчин, и плачущие вдовы, и сотни других маленьких девочек, рассыпанных по всему миру, и одна, которая здесь и сейчас протирала пол косами, устилала ресницами, ставила на стол руки и играла с тенями. Были и другие, веснушчатые мордашки: "Такая грязнуха, посмотри на себя, какие жёлтые руки!" И тогда Адголь зарывалась в угол, складываясь в бесформенную массу, и не плакала, а тихо скрипела, как и старуха в часы воспоминаний.
Старуха была другое: она поднималась в четыре утра со своей бесконечной печи, и уходила в лес, в реку, в небо, надолго, чтобы девочки успели досмотреть свои самые цветные сны. Или, иначе: сползала на колени, под сотню образов, и шептала, и молилась, и шёпот сливался с голосом старых стен, и тут Адголь мерещилось небывалое: песня полей со скрипом дверей, песня старухи, зовущей смерть. Но нет, она, казалось, радовалась жизни, радовалась, рассматривая кратеры морщин, нет, пожалуй, ничего не видя, улыбалась просто так, хоть бы и солнцу, и двигалась из угла в угол, теребила подол дорогого рубища, когда-то, верно, и зеркала, и бриллианты, и всё мешалось вокруг: роскошные платья и парики, белые лошади и горизонты, и так внезапно наступало девять часов, и Адголь открывала глаза и не понимала, куда делась старуха.
Если вам когда-нибудь было двенадцать лет, то вспомните, как грустен и одинок мир, какие длинные пальцы и как хочется исчезнуть, раствориться в чёрно-белых фильмах и волшебных сказках. Драгоценности делаются из разноцветных камушков, а на ней, не смотрите что лоскутки - настоящее бальное платье... Вспомните треугольные коленки с мокрыми ссадинами, и как можно было в тихую сдирать кожицу и облизывать с пальцев кровь. Или подстригать перед зеркалом волосы, одевать чужие очки - и вперёд, в глубь, нам там не было страшно. В глубине Адголь копалась в письмах и пыталась разобрать неровный почерк. И было всё так, только наоборот.


Дальше был оторван кусок, и прекрасный рисунок. Адголь подносила его к ушам и к губам, и он, казалось, звучал шёпотом: "Two-nineteen done took my baby away..." Там сидел парень, а на коленях его - спутанные чёрно-белые волосы, он гладит её по голове и припевает, а она упала, упала прямо на небо.
Широкая улица упиралась прямо в дерево. Горячая площадь, и от асфальта даже пар шёл. Дом совсем ветхий, а внутри одна только койка да печь, и много-много фиолетового и лилового, в цветах и мыслях. В углу - место старухи, а девочки целыми днями ровно ничего не делают, но не берут с собой Адголь, та, прижавшись к стене, наблюдает время, движения старухи - из угла в угол. Точно семьдесят лет уже так. Радио урчит и плачет новостями и страхами, девочкам такое не понятно, старухе их смерти - всё равно.
Но зачем она встаёт так рано и молится? Зачем она слепо перебирает сокровищницу (там Адголь уже всё просмотрела), точно запахи затхлые навевают воспоминания и свои собственные площади. А девочки тем временем гадают, сколько же лет ей и говорят, что, наверняка, ей никогда не было двенадцать. Если вам когда-нибудь было двенадцать, вы запомниате мельчайшие оттенки цветов, цветы особенно пахнут, и девичьи комплексы из-за плоской груди, потому что старшая сестра уже ходит танцевать, а у тебя даже нет и платья. Такое было лето в городе, те, кому нечего было вспомнить, придумывали и издевались, те, кто помнил, умирали на фронтах, и единственное, что оставалось - молиться.
Днём можно было залезть в прогнившую коробку и читать письма, и иногда здесь волшебно обнаруживалось что-нибудь новое, разумеется, когда старухи и девочек не было дома. Тут уже было добыто бледно-жёлтое платье и дырявый зонтик. О, милая леди! Кружева танцевали в воздухе вальс, зал шумел светской болтовней, Адголь была принцессой и касалась рукой чьих-то губ, темнели фраки, светлели лица, журчала музыка. О, ужас! Коробка рассыпалась в пыль, все письма взлетели на воздух, что же делать, куда же прятаться? И тут, как во сне, она нащупала руками что-то мягкое, стряхнула пыль, распутала, а там: сети париков, два, белый и чёрный. И ужас накрыл её с головой, парики, парики, Адголь... Стоило проснуться: дверь скрипнула, старуха скрючилась под тяжестью писем, обняла за голову Адголь, хотелось плакать, но не всё сказано:
- Вот смотри, правда. Правда, - и кричала, и смеялась, будто сама не верила, карточки из-за пазухи посыпались на пол, в глаза Адголь: там прекрасная молодая женщина с белыми волосами, с чёрными волосами была хорошенькая, как девочка, угловатая, с хрупкими ключицами, в лиловом, но и неожиданно напоминала старуху каким-то мертвенным блеском глаз и жёлтыми руками.
Старуха упала прямо на буквы, погребла всю ненужную рухлядь памяти под собой. И прощальным движением повернулась к Адголь с улыбкой на том, что когда-то было милым лицом.

Я теперь люблю трипхоп
Читать далее

невозможно.

1. Дева Мария

Читать далее