Вы напрасно стараетесь – я и так чувствую себя идиоткой почти постоянно. И с вами, и без вас.

Меня это не интересует. Мне насрать на мое прошлое лето и на всякие там воспоминания, мальчики, улыбочки, осклабившись, иду гулять. В ушах – РЖБ – поверьте, самый лучший бит из всех, что я когда-либо слышала, хочется подпевать «if only»; вперемежку с каким-то пониковым или барбитурным репом. Набор для двух человек: любовь, дружба, ревность. Блядь скука-то, фантазия безнаказанности ограниченна: лгать – и выходить сухим из воды (а я не люблю-таки идиомы!), и все по кольцу: «Я люблю тебя больше жизни». Я люблю тебя, я люблю тебя, я. Тебя. Люблю. Всего хорошего. Все эти слова должны быть перемешаны, вывешены мокрыми полотнищами просушиваться, проглаживаться. Тогда и только джаз-бэнд начинает играть, музыка окутывает руки и талию, обнимая мужчиной, я стою курю у своего окна, а за окном темно, и я уже давно спокойная, как сталь, безупречная, как мамино молоко. Будешь меня? Будешь. Посмотрите на этого идиота! Посмотрите, как он ловко сцепляет обещания, пояса верности, как он выплел паутину и сам запутался. Он сидит дома перед компом и считает в уме столбиком. Он никогда не звонит, никогда не целует меня. Он боится при мне дышать. Когда он о себе читает во всех моих текстах, слышит обо мне из китайских колонок, у него руки трясутся, такой вот мальчик.
Мне за него бывает огненно-стыдно, когда он глупит, когда он наивно полагать стремиться, что вот оно все, что так просто меня стереть, говорит пошлости, становится предсказуем. И то, что обещало быть приключением из опасных, становится рутиной, хлеще, чем утренний кофе на кухне, лодыжки одной и той же каждый день женщины, хуже, чем все его тани, противней, чем кислый вкус удаляющегося по снежным проталинам последнего троллейбуса. Я совсем плоха, совсем пропащая: он себе жену ищет, а я ношу кроссовки, понимаю незыблемую сущность настоящего хип-хапа; и меня это так радует, так радует. Вот вам любопытно, меня зовут Таня на самом деле, я ожиревшее и охуевшее создание, живу в центре, а не на окраине, катаюсь на такси, когда полные карманы денег; и вот мне минута славы. Читайте, Андрей, читайте. Будем честны, я не самая лучшая девушка, но я тоже болею, и когда болею, мне кажется, что между нашими мозгами начался очень сложный процесс, не телепатия, но что-то похожее. Я выросла во дворе, курить начала в тринадцать, и первый ром с текилой – то же, горячие ночи, убойные треки, качало, и – странно – качать продолжает. Иногда пишу музыку, но чаще – тексты, и - если быть уж совсем откровенной – мню себя вроде поэта улице данного, как телеграфный столб и макияж разметок.
Меня от другой девушки отличает не холодная голова, не трезвость рассудка, не гордость отчаяния, а просто то, что если на чашах весов с одного боку порядок в голове, мужчина, теплота, красота; с другого – литература моя, бдение ночное, одиночество, то я выбираю второе, то ли потому как первого не знала, то ли потому что там – бесконечность, бесконечность. И может, как-то не так меня воспитали, что сердце екает у меня, когда меня провайдер сконнектить не хочет с сетью, а не когда он мне звонит в полвторого ночи. Я не прячу пальцы ломая, когда сказать хочу, - я говорю, вид мой залихватский стандартам и идеалам не отвечает, до двадцати четырех я наверняка сторчусь в питерских колодцах; зато я никому не должна, и должна не буду. Все на чистоту, на полном серьезе – слезы ли, песни ли. Но и меня любят, любят, такую, такой. (За Бриджет, такую, какая она есть!) Пока я пишу, в такт головой качая, пока ищу какой-нибудь дым, оно само срастается, как свежая рана: глаза, губы, если я плачу, похожая на немку, светлая, острые скулы, мрачные тексты. И вот оно, вот оно – fascinating! Однажды просыпаешься – я люблю это «однажды просыпаешься», - а я стягиваю твою простынь, широко улыбаясь, и сам понимаешь, что это только воспоминание. Одно из немногих, предельно крепкое; и можно уже не пытаться пятиться в глаза другой девочки, уже не поможет.
Я так трезва, по-моему, бываю редко, но вот сегодня какое-то особенное чувство - то ли пустая голова, то ли пустое, без меня платье валяется на полу. А я мягкая, валяюсь как кошка перед избавлением своим – клавиши, пальцы, опять же, бит в колонках. И нет страха. День расписан с точностью снайпера: идти, дышать, курить, петь, наступая на копошащиеся под ногами тени, и бархатные глаза, запомни, бархатные. Как когда смотришь на них - и кажется, что они слезятся.

набоковское такое

далее

За полночь, а Катичке не спится. Она переворачивается съ бока на бокъ, а потомъ решительно поднимается и ходитъ туда-сюда по комнате, какъ какой-нибудь унтеръ въ ночь передъ дуэлью. Если выйти, могутъ ведь подумать, что она одна въ ночь и что Алеша её наконецъ бросилъ. А оно такъ и получилось, впрочемъ. Ведь две съ половиной недели – это уже само по себе объяснение, ну даже почти не жаль, всплакнула, конечно, намедни. Море бухаетъ о берегъ, штормитъ. Три дня тому Аркаша вернулся из Мариенбада, заскочилъ в номеръ, радостно сообщивъ, что безъ Сарочки, такъ сказалъ певуче «Сар-рочки», и изъявивъ желание поужинать съ Катишь, какъ онъ её самъ нарёкъ. И вотъ сегодня она ждала его, а не Алёшку, какъ читателю могло показаться. Аркаша былъ совсемъ мальчикъ, хоть настаивалъ на томъ, что ему двадцать пять, ну, она думала, двадцатипятилетние хотятъ, напротивъ, казаться моложе. Она дала бъ ему едва ль двадцать. Онъ уверялъ, что Сара – его кузина, но её природное очарование и какая-то еврейская хитринка въ глазахъ убеждали въ обратномъ. И значитъ не сестра она ему никакая, а самая настоящая содержанка. И когда Катя такъ думала, то невольно морщилась. Пока ещё действовалъ нансеновский документъ хорошо бъ уехать черезъ Прагу, Брюссель, в Парижъ, быть можетъ. И совсемъ одной. Хотя какъ тамъ получится… Въ какомъ бы городе ни была «мужчины назначали собственное самоубiйство на семь часовъ вечера въ четвергъ, на полночь въ сочельникъ, на три часа утра подъ окнами»… Какая досада! Тогда она признавалась, что русская – действовало безупречно. Найти общий языкъ получалось только съ Алёшей, и вотъ его нетъ, с остальными – только спала. Пару разъ её посещала мысль даже вернуться въ Россию, но Алёша посчиталъ это дуростью. Летомъ они планировали уехать въ Ниццу, но Катя и такъ съездить, ужъ очень хочется. Она любила лишь однажды, в Петербурге, её тогда звали ещё Катерин-санна. У неё былъ большой домъ на пятнадцатой линии. Ахъ, какъ она всё-таки любитъ Петербургъ и его сырые ночи, пляжъ на Петропавловской, конку подъ окнами, пьяницу-консьержа и целоваться въ парадной. А его звали Владимиръ, как Сирина, Ленина и ихъ нового героя Маякофф… Какъ тамъ? Онъ завладелъ ей полностью; она тогда ещё мнила себя поэткой, носила косы, это теперь острижена чуть ли не подъ мальчика по новой моде, чай завели фарнцузы. Онъ былъ на голову её выше, был другомъ её отца, и было ему всего только двадцать, а ей семнадцать. Она старательно учила французские неправильные глаголы и недурно играла на фортепьяно. Онъ ничего такого не умелъ. Катя увлекалась зодиакомъ, сама она была стрелецъ въ скорпионе с сильнымъ влиянием Марса. Бабка говорила, что огонь-девка. Он былъ рыбой, прозрачный такой знакъ, любитъ, говорятъ, приврать. Онъ воевалъ въ позорной японской кампании, оттуда шрамъ. А правда умелъ онъ и остроумнымъ быть и рассказывалъ часами про свои злоключения, и какъ его обожали пограничные японки, ну и всякое такое, что на девушекъ действовало необратимо. Потомъ они целовались, он сжималъ её подбородокъ и смеялся, говоря шёпотомъ прямо в мягкое ушко, что онъ не каменный и его такъ обнимать нельзя. Потомъ онъ ушёлъ на войну, а въ России гремела революция. И какъ офицеръ онъ не могъ вернуться, написалъ ей пространное письмо откуда-то съ Елисейских, что женится, на богатой, разумеется. Это былъ удар въ спину, и просто целые моря слёзъ. Где жъ ты сейчасъ? Ещё причина убраться поскорей в Парижъ, плюнуть ему в лицо, хотя ужъ шесть летъ прошло, какъ сонъ. И въ то мгновенье, когда фантазия завела её ужъ слишкомъ, в то время, какъ онъ просилъ прощенья где-то на Сене, постучалъ Аркаша, вовремя. Она обрадовалась несказанно. Какъ будто не помнила, какъ плакала у него на плече, знала его брата ещё с самого пятого года, знала эсеромъ, все время какимъ чудесным образомъ выволакивая его из тюремъ. Какой ты хорошенький, Аркашенька! Ей будто бъ даже показалось, что вотъ он тотъ самый, кого так страстно ищутъ все женщины; и она заснула подъ однимъ одеяломъ с нимъ, упираясь сопливымъ носомъ в шею. Ей снился Парижъ, где она никогда не была, старые письма, обрывки фразъ, Володенька, совсем не изменившийся, тискающий ей плечи, смеющийся, мёртвецъ в памяти. Сознание уводило её далеко вглубь, где не было одиночество; она была твёрдо уверена, что родитъ от него двухъ детей, двухъ мальчиков, чтобы испытать это знакомое всемъ материнское горе, когда одного убьютъ в Испании въ тридцать девятом, другого – по случайности, въ странную войну проткнутъ штыкомъ… И значитъ не стоило и думать объ этомъ, а тогда, в пурпур петербургской ночи покончить со всемъ разомъ легкимъ движениемъ рукъ. Въ семнадцать оное такъ легко. И шумит море в ушахъ, за окномъ, близко, далеко, повсюду.

Утро, потери, Москва, любовь моя. По случайному стечению обстоятельств, а затем и по вдруг развившейся в нем тираническом привычке влюблять в себя, мы встретились; он молчал. В его чертах, уже мало напоминающих человеческие, казалось, застыла засуха. Он уже не мальчик. Я думала о том, что завтра на работу, потом домой – напиться. Я сказала, что хочу остаться, дура. Декабрь, горький кофе, сколько потерь. Он говорил о своей сестре с придыханием. Я говорила о нем, даже если о других. Он не понимал меня. Он был высоким и хорошо сложенным молодым человеком. Я была дурой.
Он сказал, что мы увидимся. Увидимся ли? Такой туман, промозглый, вонючий вокзал. Он говорил о сестре, которая давно умерла. Мне было интересно. В силу природной склонности я организовала жизнь таким образом, что всегда приходилось думать о сумасшествии. Женщины льнули к нему, все закружилось. Он стал большим и забыл свою сестру. Он сказал, что ему даже немного стыдно. Я покраснела.
Один раз мне довелось близко общаться с сумасшедшим. Они были похожи – вызывали во мне объективную необходимость обладать. Это было затмение. Я снова хотела писать. Человек, могущий написать длинное письмо, неглуп. Я писала ему о любви, я не знала куда послать. Сначала только в целях совершенствования, потом привыкнув каждый день отмечать чернилами лист, я писала, окоченевшими пальцами сжимая перо. По ночам, в июль, я была влюблена. Необходимое, но недостаточное основание. Он писал в ответ о сестре, ни словом больше. Я рыдала, засыпая на полу.
Мы целовались на Патриарших, на Страстном, гонимые болью. Москва, любовь моя, девяносто шестой. Он звонил ей каждые полчаса; я тонула в пруду. Чувства, фаланги в чернилах. Город опутан пылью. Я начала забывать. Я жду его по вечерам, потом не зная о ем говорить. Он говорил о сестре; я видела его впервые. Мы шли к нему, она умерла, он её никогда не любил. Он забыл её, как забудет меня. Осень была моей. Я люблю лес, вечерний лес, когда начинает смеркаться. Он знал каждую здесь тропу. Деревья раскинули ветви, разомкнув объятия. Я хотела уйти, я не знала, о чем говорить. Он сидел, прижавшись к стволу, я курила его сигареты. Сегодня выпал снег, я нашла работу. Сегодня, всё, уйду домой. Читаю книги, пишу песни. Курю свои сигареты. Я собираюсь в Барселону. Постриглась. Дела нормально.
Он вошел комнату, забыв портсигар. Он увидел её, она была неподвижна. Её кисти свободно парили во тьме, свет фонаря освещал лодыжки. Шея была исцарапана, платье изорвано; она улыбалась. Он говорил о ней, не говорил о ней, молчал о ней, снова говорил о ней. Звонил ей. Искал её – но я не она. Она так любила жить, она так жила, она повесилась, выцарапав вены. Она наглоталась лекарств, но, неудовлетворенная, прыгнула с крыши. Она утопилась в ванной, предварительно включив газ. Она надела его свитер, он до сих пор в нём. Она пила шампанское, она любила курить. Он водил меня по лесу, искал то дерево и те ветви. Искал её пульс, слушал мое дыхание, снимал с петли, выбивал дверь в ванной, обнимал, уговаривая вернуться. Он любил её, как никого никогда. Москва, был февраль, тридцать шестой. И только дым от нас, сигаретный дым.

Председатель беззвучно исчезал в своём номере. Вместо него высокий брюнет шаркал по полу, поправляя занавески и вновь возвращаясь, чтобы поправить, не зная как полагается в таком случае и надо ли это вообще. В этой затхлой комнате средиземноморская зима безжалостно грызла память. Председатель иногда так вот отрывался от работы, чтобы ходить, или, не отрываясь, уносился куда-то, увлекаемый пряными запахами и алкоголем. "Эта гордость..." - не унимался он, пронизывая пальцы швейными иглами горничной - сухие, жёлтые пальцы. Секретер, слабый от древности, вторил председателю сжатыми губами звонких стеклянных дверец: "Это - трусость, синьор". "Прости меня," - подсказывали оконные рамы; душно - и он распахивал окна настежь. "Прости меня, милая..." - срывалось с губ и не находило выражения, измученный, человек вырисовывал в дыме воображения знакомые сицилийские силуэты или искал их в бездушных тенях от кресел, воспалёнными от бессонницы глазницами - искал.

Его женщина имела привычку сумерничать, не зажигая свечей. Сколько пройдено было дорог, сколько женщин, немых и продажных, было сорвано по пути, перед тем, как овладеть ей - беспощадно и бессовестно... "В этом городе мы не живём, мы здесь умираем," - она говорила перед дождём, легко так, будто и не стоило это ей ничего, будто не пропасть под ногами, нет. "Ах, плакать, плакать, или сразу - в подвал", - картинно закатывая глаза. А ему нравилось её веселить, потому что каждый раз, утоляя своё ненасытное одиночество, он шептал безнадёжно в темноту подмышечных впадин: "Мёртвая, мёртвая, мёр-твая..." И не находил ответа на неё, ни на эту видимую манерность и холодность, ни на хмельные диалоги блудницы и шутника.

И искал в шкафах, упорно раздражающих пустотами, скрипящих и безответных, как она - хотя бы ещё часы, минуты - вдали у окна, курит, милая, глотая рыдания, покрываясь пеленой дум, тёмных, мрачных, возможных, быть может, только у женщин, а то и только у колдуний. Глупая, глупая, дурочка, влекла его - навсегда, думая - на угрюмую робость простынь, будто и вещи способны запомнить, что ей в тяжесть хранить. И облегченно сбрасывала эту ненавистную всем несчастным светскую тяжесть, оставаясь в одном исподнем... Боль, щедрая, долгожданная боль вывела председателя из нервного забытья; откинув иголки, он постарел на десять лет.

Добро пожаловать в мой дерьмовый рай.

Четверг. Как бы не так. Скупые на нежности весенние улицы проводят дождливыми лапищами по волосам. Смотришь: недалеко гремит бутылками твоё будущее. Может быть (лишь может быть), объятый лишениями, какими-то мусорными пакетами, с неизменной сигаретой в зубах, за поворотом ты вдруг будешь пойман ножницами спичечных ножек. Это ещё одна рыжая самка, уродливо красивая, влечёт тебя запахом следа. Ты прикидываешь, что это за духи и любит ли она цветы (неприличное?). Зачем ты здесь? Зачем она здесь? Зачем сегодня так пакостно? Пойдёшь дальше, по переулку, посвистывая, играя с камешками. За ней, тихой кошкой, спрятаться за деревом, проскользнуть в открытую дверь. Запах мяса и пота, потом - навстречу постели, подержать за руку... Зачем это началось? Она будет говорить, после того, что уже случилось, говорить, и говорить, и говорить, а ты заставишь её замолчать, целуя по-мальчишески грубо, мучительно... И вдруг покажется, что здесь и кофе, и карамель необыкновенно слаще, а рыжие кудри постелют тебе мягко поспать, под головой, где-то в горле разольётся что-то тёплое, что ты сразу выплеснешь в неё, в её живот, в её женственное, сильное, порочное тело. Но дождь, чёртов дождь возвращает тебя из нежного полузабытья прямо в эту ванную, тогда ты дернёшь её за руку, больно, со злости сорвёшь шторы и подаришь ей букетом, обнажая её тщеславную надежду обладать. Тогда тебе одно, одно, перед входом во всю эту дрянь, когда она уже будет, на всё согласная, обмякать в твоих руках, когда, может быть, и это утро снова, и эта дешёвка-карамель будет в соседней комнате обгладывать нового тебя по телефону с подругой, да когда угодно... Но до этого ты, пожалуй, в один момент станешь её слугой, ей красивым пажом, её собачонкой, вылизывающей пряные внутренности её существа, терпко обнимать будешь и, не отрицай, будешь внимать каждому её колебанию, может быть (лишь может быть) будешь рад, хитро сплетая локоны в паутину... Но довольно метафор, тебе одно: выгнуться, одёрнуть её за платье и воткнуть отвёртку прямо в горло, смеясь и плача, прямо в её красивенькую шейку. И ты это сделаешь, потому такие люди и существуют, чтобы мучить и любить, и будешь любить ещё сильнее с каждой минутой её потерянной жизни, в этом-то и состоит темное наслаждение, есть такие люди, что любят пробовать на вкус, жевать и сплёвывать... А ты очень любишь. Отчего бы не попробовать, ведь так легко и, вместе с тем, охлаждает спину: испытать себя, от скуки что ли?
И, съедаемый одиночеством и гордостью вседозволенности, отыскивать захочешь новое, пустое, только из потребности удивиться, но нет, и это снова - нет. Какое-то время ты ещё проведешь там, курить в открытую форточку, равнодушно слушая шорох её платья на сквозняке.

(Да, вот тебя и хочу).

Август. Выйду мумией в полотенце, закурю небрежно, осыплюсь ловко всем телом на стул, вдыхая городское утро, пропитанное таким нежным, грустным морем. Отвращение, гибкое, налаженное, работающее, как механизм, как струна, - это маска, это всего лишь тонкая красивая шея, то, что делает меня мной. Грязные улицы попрячут свои маленькие гадости, пока выпью чай, напиток, от которого не устают. То утро и то солнце, которое тысячу раз являлось во снах, будет моим раз и навсегда. До полудня солнце золотит грани стакана с водкой, белье треплет в воздухе печаль полусонную. Откроешь глаза - и спазм, и режет, и харакири, и будто видишь своё отражение, боясь признать неоспоримое сходство. Что такое революция? Что такое, если нам осталось допивать из чугунных горшочков, доедать пыль соседей, улыбаясь в форточку, таясь по углам, инфантильно опасаясь звонков взрослых? Всё выпито, всё съедено, трудно поверить, а ведь я ещё девочка. Стоит только сказать, стоит только поверить - слово перехватывается стоном сиесты. Прости, что разбудила. И донесётся ли, и кому, что я пою? Кому?
А я, всё так же невыносимо красная, пишу агитлисты, ласкаюю кровью мечты о том, что, наверняка, уже скоро всё у нас будет общее. Шестьдесят восьмой на двоих.
Je t‘aime! Oh! dites-le avec des pavés! (Я тебя люблю! О, скажи мне это с булыжником в руке!)
Мне стоит чуть подрасти, чуть отрастить волосы, чуть больше каблуки, чуть больше минут на балконе, чуть больше. Флаги вытрутся о мои бёдра, улица бессовестно обнажит побережье, и случится, быть может, непоправимое: памятник поставят опять кому-нибудь мёртвому, а живым - драться, любить и верить, верить в войну, которой никогда не будет.
Порыбачить что ли с балкона, поймать вечер за хвост, который будет хвастаться моим нездоровым румянцем, моим неумением объяснять, моей жаждой жить, жаждой?
Умница я, дерзкая, щетинистая.