Чтобы голос прозвучал спокойно, пришлось приложить немало сил.

- Следуйте за мной, пожалуйста.

Только после этого Джош решился взглянуть на… на «него».

«Он» был совсем не похож на Вито. Почти не похож. Разве что, глаза… И горбинка носа. Больше ничего.

«Он» с готовностью последовал за Джошем.

Очень хотелось броситься бежать. Но бежать – и даже спешить! – было нельзя, иначе на них сразу обратят внимание. В этой клинике никто не бегает. Здесь никогда никуда не спешат.

«Он» не отставал ни на шаг. Вопрос, к которому Джош заранее приготовился, прозвучал, только когда они спустились в подземный гараж.

- Разве мы идем не в операционную?

- Именно в операционную. Но мистер Трэйси в последний момент пожелал, чтобы трансплантацию произвели в другой клинике. Мы едем туда.

Больше «он» ничего не спрашивал. Спокойно сел в машину, спокойно пристегнул ремень безопасности и даже кивнул Джошу со спокойной улыбкой: мол, я готов, можно ехать. Джош немного удивился. Удивляться по-настоящему у него не было времени.

Он ехал быстро – хотя мог бы и еще быстрее, но выдавать себя было еще рано. Часто поглядывал в зеркало заднего вида: нет ли погони или «хвоста». В момент очередного поглядывания «он» задал второй вопрос.

- Зачем вы меня украли?

Джоша словно окатили ледяным кипятком. Он едва успел затормозить на очередном светофоре.

- Я? Украл? – он фальшиво рассмеялся. – С чего вы взяли? Я просто очень спешу, чтобы успеть…

- Сколько нам еще ехать? – перебил «он».

- До клиники…

- Не до клиники.

- А куда?

- Туда, где мы сможем спокойно поговорить, мистер Вискли. Ведь вы – Джошуа Виксли из «Си-Эн-Эн», не так ли? Если вы пообещаете после интервью отвезти меня обратно в клинику, я отвечу на все ваши вопросы.

И чуть тише «он» добавил:

- Это давно пора сделать.

 

«У меня трясутся поджилки», - сказал сам себе Джош, пока они шли к квартире, которую он снял вчера специально для этого «проекта» (слово «проект» нравилось ему больше, чем «авантюра»). «Трясутся, как пятнадцать лет назад, когда я шел на свое первое интервью к пресс-атташе русского посольства».

Профессиональное чутье журналиста подсказывало, что с этим собеседником будет очень трудно справиться. Даже невозможно. Но для Джоша не существовало слова «невозможно».

Джош отпер дверь, сразу прошел в комнату и включил свет.

- Сюда, пожалуйста. Присядьте здесь.

Он указал своей жертве на диван. Впрочем, жертве ли? «Он» таковым не выглядел. «Он» выглядел спокойным. Это было не наигранное, не натянутое спокойствие – оно было естественным. И это спокойствие ничуть не всколыхнулось, когда Джош достал видеокамеру и стал прилаживать ее на штатив.

«Такой выдержке позавидовал бы любой наш политик, - подумал журналист. – А может быть, у «него» просто нет страха? Вырезали этот ген – и все? Точно! Поэтому «они» и не боятся операций. А ведь это будет классный вопрос для начала!»

И, разрушив все свои заготовки (впрочем, он очень часто это делал; считал это особой чертой своего профессионализма), Джош задал первый вопрос:

- Скажите, чего вы боитесь в жизни?

«Он» поморщился, покачал головой… «Он» поморщился?! «Он» все понял?! У «него» что, тонкий вкус?! Джош опешил.

- Знаете, мистер Виксли, давайте начнем несколько иначе. Я ведь тоже готовился к этому интервью. А на ваш вопрос о страхе я потом обязательно отвечу. Это хороший вопрос, только преждевременный.

Джош растерянно кивнул.

- А начнем мы так…

 

 

… Меня зовут Марек. Марек Вито Трейси. У нас так принято – каждый получает второе имя и фамилию от своего про-родителя. Про-родитель – это слово из профессионального сленга генетиков-клонистов. Так называют организм-источник генетического материала. Соответственно, по нашим вторым именам и фамилиям всегда можно безошибочно узнать, чьи мы клоны. Хотя, разумеется, вся информация записана на паспорт-чипах.

- Кроме того, основные данные продублированы на брелоке.

-Итак, я – клон мистера Вито Трэйси. Мне двадцать три года – я на тридцать с небольшим лет моложе моего про-родителя. Сегодня мне предстоит донорская операция, в результате которой я перестану существовать.

- Ну, если уж вам так не терпится это узнать… Я боюсь всего, что может угрожать моему здоровью. Боюсь болезней, боюсь попасть в аварию, стать жертвой преступников, боюсь упасть с лестницы, промокнуть под дождем, перегреться на солнце, подавиться рыбной костью… Словом, я опасаюсь и стараюсь избегать всего того, чего боится обычный нормальный человек. Что же касается страха смерти… Знаете, я очень хочу, чтобы вы постарались понять следующее: клон – это не просто мой генетический статус. Клон – это моя профессия.

- М-м… Нет. Мой выбор был в значительной мере предопределен. Ведь мои создатели не только сформировали мое тело из заданного набора генов. Они еще и особым образом воспитали меня. Но выбор у меня действительно был. Я мог от всего отказаться и стать обычным человеком.

- Очень просто. В один прекрасный день ко мне пришли мои воспитатели и спросили, готов ли я стать клоном-донором. Я сказал: да, готов. Ну, и подписал соответствующие бумаги, разумеется.

- Пятнадцать.

- Никогда. А почему я должен об этом жалеть?

- Не знаю. Таких никогда не было. Бывает другое – невостребованные клоны. Когда заказчик клона по каким-то причинам разрывает контракт, и его ближайшие генетические родственники не хотят контракт перекупить, - тогда клон вновь получает возможность выбора.

- Между все тем же: судьбой человека и судьбой клона-донора. Людей, кому нужна пересадка органов, очень много. Варианты тканевой совместимости находятся всегда. Вы же знаете, что собственный клон – это очень дорогая медицинская страховка. Поэтому очереди за органами не становятся короче. Так что при нынешнем уровне развития медицины любые клоны нужны. Но технологии совершенствуются. Возможно, ситуация изменится. Когда-нибудь. Хотя, пожалуй, больших успехов могла бы добиться сегодня терапия и профилактика. Но они упираются в другую проблему. Люди не хотят вести здоровый образ жизни, регулярно обследоваться и планомерно лечиться. Что поделаешь, видимо, такова человеческая природа. Свобода ассоциируется у людей с возможностью грешить. Столь высоко ценимая свобода выбора очень часто приравнивается к свободе выбрать порок вместо добродетели.

- Разумеется, я – не человек. Я – клон. Сохранение здоровья входит в мои профессиональные обязанности. Ведь больной клон никому не нужен. Поэтому нас с детства обучают, как сохранить здоровье. И мы это делаем.

- Можете мне не верить, но это действительно так. Я же сказал, нас воспитывают особым образом.

- Во-первых, от нас никто не скрывает, что мы – клоны. Мы с детства знаем, что у нас нет папы и мамы. Нам преподают биологию и генетику, объясняют, как получаются люди, и как получают клонов. И, конечно, нам объясняют, зачем нужны клоны.

- Разные. Научно доказано – нормальное физическое развитие невозможно без развития духовного. В нашем образовании упор делается на гуманитарные науки и философию. Но если кого-то интересуют другие направления – он всегда может посетить библиотеку, пообщаться с преподавателями. Например, в моем классе был парень, который очень увлекся астрономией. Ему купили телескоп, выписали специальные журналы. Он посещал лекции в университете и даже работал в настоящей обсерватории.

- Нет. Он стал донором.

- Хотите узнать, в какого бога я верю?

- Ни в какого.

- Нет. Я не отрицаю существования Бога и не сомневаюсь в нем. Но я познакомился со всеми основными мировыми религиями. И пришел к выводу, что все они созданы для людей, для детей Божьих. Я – не божественное творение, я – произведение рук и ума человеческого. Дитя науки. Для таких, как я, религии еще не придумали.

- Позвольте напомнить, что меня ждут в клинике.

- Пожалуйста.

- Знаю.

- Знаю, что он владелец крупной сети ресторанов и казино…

- Знаю. И глубоко об этом сожалею. Но я подписал контракт и должен выполнить его условия.

- Нет. Но это не имеет значения. Я клон. Это моя профессия. И я обязан выполнить мой профессиональный долг.

- Я – не судья, чтобы решать, кто заслуживает моих органов, а кто – нет. Так что простите, но у меня нет больше времени. Я должен идти.

- Я скажу вам напоследок вот что. У нас, у клонов, есть одна легенда. Миф, так сказать. Мы верим, что с нашими органами мы передаем акцепторам еще и частичку своей души. То есть, конечно, не души. Души есть только у людей. Скажем так – частичку нашего характера. Поэтому мы стараемся быть лучше. Можете считать это моей религией.

 

 

Джош выключил магнитофон.

- Дурацкое интервью… Он переиграл меня по всем пунктам.

Этих слов никто не слышал – в аппаратной Джош был один. Вообще-то, он ни за что не стал бы пересматривать эту давнишнюю запись. Но сегодня он прочел в информационных сводках одно сообщение…

«В результате покушения был убит Вито Трейси, владелец крупной сети ресторанов и казино. Официальная версия пока не озвучена властями. Однако из конфиденциальных источников стало известно, что покушение организовано мафиозными структурами, а его причиной стал отказ мистера Трейси продолжать сотрудничество с наркодилерами».

 

 

Мой пропуск на космодром недействителен уже двенадцать лет. Теперь каждый год летом, в первый день своего отпуска я приезжаю к сетчатому забору, стоящему посреди степи. Степь перед забором и степь за забором совсем не отличаются друг от друга. Только там, за забором, у самого горизонта, видны силуэты зданий, размываемые жарким маревом.

Я знаю, что там. Сначала гостиница, склады и ангары. Потом – ВПП. Потом – три стартовых комплекса. Стартовых комплексов от забора совсем не видно, хотя они огромны. А лет триста назад – я читал – они были еще больше. Впрочем, тогда и ракеты были больше.

В прошлом году мне повезло. Едва только я вышел из машины и подошел вплотную к забору, сухая земля под ногами задрожала. И я задрожал вместе с ней. Давно, ах, как давно не ощущал я этой дрожи, и почти забыл ее. Но тогда разом вспомнил и чуть не заплакал. Хотя зачем я вру? Заплакал. Потому что рядом не было ни души, и никто не увидел бы моих слез. Поэтому и заплакал.

А земля дрожала все сильней, и далекий грохот наполнил воздух. Из-за горизонта всплыла в выгоревшее небо ракета и, медленно ускоряясь, стала подниматься к зениту.

Я долго смотрел, как она уходит вверх по плавной дуге. Когда заныла шея, я лег на голую землю и продолжал смотреть. Наконец крохотная звездочка погасла, и серо-голубой небосвод снова стал пустынным.

 

В этом году так не повезет. Конечно, можно было заранее узнать день ближайшего старта и приехать именно тогда. Но ведь я приезжаю сюда не за этим.

Я отпустил проволочные ячейки забора и вернулся в машину. Руки пахли металлом. Я медленно поехал вдоль забора, и вскоре впереди показалась дорога и КПП. Оставив машину на обочине, я зашел в будку дежурного.

Чуть слышно пискнул сканер, считавший мой паспорт-чип. Дежурный - молодой парень в линялой форме цвета сегодняшнего неба - оторвался от экранчика своего КПК, мельком взглянул на монитор сканера и только потом вопросительно посмотрел на меня. В его глазах не было ни настороженности, ни даже любопытства. Я хорошо его понимал – сам когда-то так дежурил. Скука смертная. Я поздоровался и спросил:

- Позвонить можно?

- Пожалуйста.

На территориях космодромов во избежание помех разрешалось пользоваться только местными частотами связи. Впрочем, эта инструкция давно устарела - современные космогационная аппаратура надежно защищена от любых помех. Поэтому инструкция нарушалась всеми, в том числе и сотрудниками космодрома. Но я все-таки взял трубку местного телефона. Ответили после первого же гудка.

- Куманин слушает.

- Здравствуйте, Петр Сергеевич.

- А, это ты, - голос начальника космодрома сразу потеплел. - Приехал уже? Впрочем, глупый вопрос, ты ж по местному звонишь.

- Так точно, Петр Сергеевич.

- Ладно, располагайся, сейчас предупрежу охрану. Ты на каком КПП?

- На пятом.

- Там и будешь?

- Да нет, отъеду километра на полтора на север вдоль забора.

- О-кей. Надолго?

- Как обычно, дня на три.

- Ну, ладно. Если что понадобится – звони.

- Спасибо.

- Дежурному трубочку передай.

Я протянул парню трубку и вышел из будки.

 

До самой темноты было шумно. Через КПП то и дело проезжали грузовики. Возможно, завтра или послезавтра будет очередной старт. Но когда небо потемнело и стали видны звезды, суета на дороге прекратилась. Теперь только цикады звенели в редких островках полусухой травы.

Я выбрался из палатки, вытащил матрас и лег – лицом к небу. Богатая россыпь южных звезд была знакома мне до мелочей – как лицо матери. Я заложил руки за голову и стал думать.

Мне вспомнилось недавнее сообщение на каком-то из инфопорталов. Там было рассказано о том, как один садовод-любитель, вскапывая свои грядки, нашел в земле стеклянную бутылку едва ли не трехсотлетней давности. Пробка была залита какой-то смолой. В бутылке оказалась записка примерно следующего содержания: «Мы, люди двадцатого века, посылаем это письмо в будущее. Тот, кто откопает эту бутылку, пусть отвезет наше письмо в Главное Космическое Министерство и передаст для отправки на Альфу Центавра. Мы верим, что вы, наши потомки, туда обязательно долетите». Записка была написана детским почерком, с большим количеством ошибок и без единой запятой. Подпись – что-то вроде «Ваня Иванов и Саша Александров, ученики 2-го «в» класса такой-то школы». Даты не было. Кроме записки, в бутылке оказалась смазанная картинка на очень плохой то ли бумаге, то ли ткани. Точно такое же изображение – только гораздо лучшего качества - есть в любом учебнике истории. Юрий Гагарин, первый человек в Космосе.

Бутылку передали в какой-то музей. А куда еще ее девать? Хотя, наверное, надо было закопать обратно в землю. Это было бы честно. Ведь на Альфу Центавра мы не ходим. И Бог знает, пойдет ли туда кто-нибудь когда-нибудь вообще.

Жаль, что нельзя отправить письмо в прошлое. Я бы написал этим ребятам о том, как недалеко продвинулись мы за три столетия в области космонавтики. Сейчас, правда, все больше говорят на американский манер – «астронавтики». Но это, по-моему, еще больший самообман. Если в Космос, в смысле внеземного пространства, мы действительно ходим, то к звездам еще никто не отправлял даже искусственных аппаратов. Астрофизики, конечно, уже давно продавливают такие проекты, но пока безуспешно. И я, честно говоря, полностью согласен с руководством Всемирного Космического Агентства – бесполезные это проекты. Все, что нужно, уже выяснили с помощью телескопов. В более детальных сведениях нет необходимости. А космогонические теории можно строить и на том, что уже известно. Заказывай себе часы на квазикомпьютере и моделируй, насколько фантазии хватает.

А если быть до конца честным, то мы вообще не ходим в Космос. Несколько сотен человек работают на орбитальных заводах – условия невесомости очень удобны для производства некоторых материалов. Время от времени уходят чартерные рейсы к двум орбитальным отелям. Но этот бизнес, насколько я знаю, идет все хуже и хуже.

Такой профессии как космонавт давно уже нет. Все старты и посадки идут в автоматических режимах. Доказано - это надежнее.

Лет двести пятьдесят назад была провозглашена вполне разумная доктрина: космонавтика должна быть беспилотной. Действительно, после НТР-2, нанотехнической революции, посылать людей в Космос стало экономически невыгодно. Автоматические аппараты решали все задачи не только дешевле, но и гораздо лучше.

Да и что человеку делать в Космосе? Все, что нам нужно от просторов Вселенной, – это околоземные орбиты. Приусадебное, так сказать, хозяйство. Космос давно стал словом с маленькой буквы. Связь, мониторинг, кое-какие производства да туризм – больше там делать нечего. Освоение других планет и тем более других планетных систем нецелесообразно.

Правда, время от времени люди отправляются на Марс. Отправляются примерно с той же целью, с какой раньше покоряли Северный и Южный полюса и самые высокие горы. На этих людей смотрят, как на… Выражусь мягко – как на чудаков. Они тратят собственные деньги – немалые, кстати! – на снаряжение, но при этом умышленно отказываются от лучших достижений техники. Сгонять до Марса и обратно на автоматике может даже обезьяна! Вся суть экспедиций – в ручном пилотировании.

Последняя гибель трех таких чудаков на Марсе произошла более полувека назад. Теперь никто не гибнет. Все возвращаются. Вернулся и я.

 

Где-то в верхних слоях атмосферы надо мной сгорела пылинка – «упала звезда». Надо желание загадать, машинально подумал я. Но зачем? Единственное, чего я желаю, невозможно. Совершенно невозможно. Абсолютно… Или все же?.. И я загадал.

 

Космодром, который начинается за забором, – 502-й. Это не потому, что их на Земле более полутысячи. На самом деле, всего тридцать два. Первая цифра – это номер мередианальной зоны.

На этот космодром я пришел работать сразу после инженерного колледжа. Здесь же познакомился с ребятами из клуба спортивной космонавтики. Здесь же в заброшенном ангаре мы собрали наш аппарат. Потом разобрали и по частям отправили в «Хилтон-Орбита» - там находится единственная площадка, откуда разрешены спортивные старты. Потом в течение года по очереди брали отпуска за свой счет и ездили собирать наш «Марс-502».

Спортивный космоход – вещь бесхитростная. Минимальных размеров биомодуль с солнечной батареей, одним маршевым и четырьмя маневровыми двигателями и кабиной управления.

Биомодуль – изобретение еще эпохи пилотируемой космонавтики, которое, однако, не было реализовано из-за некоторых технических проблем. Это что-то вроде аквариума в запаянном шаре – крохотная самодостаточная биосфера. Почти все свободное место занято грядками с суперпродуктивными генетически модифицированными растениями. Впрочем, это не значит, что космонавты становятся на время полета вегетарианцами. Во-первых, есть некоторый запас консервов. А во-вторых, кроме растений, в биомодуле обязательно есть несколько видов насекомых. Хорошо откормленные опарыши – великолепный белковый продукт. В сыром виде – особенно вкусный.

Хорошо отлаженный биомодуль может самостоятельно существовать до двадцати лет и даже дольше…

Отсюда же, с 502-ого, на одном из грузо-пассажирских кораблей я с Ником Субботиным начал свой путь к Марсу. 28 марта мы стартовали с околоземной орбиты. У нас была задумана рискованная программа – впервые мы должны были пройти в десяти километрах от поверхности Красной Планеты. Так низко еще никто не проходил…

Впрочем, это неважно.

 

В нашем клубе был один немного странный парень. Конечно, с точки зрения нормальных людей, мы все были странными. Но он отличался от других. Он был специалистом в какой-то труднопроизносимой сфере биологии, а в клубе выполнял обязанности медицинского консультанта. Его родители были весьма известными учеными, владельцами крупной научно-промышленной корпорации, и было не совсем ясно, почему он с такими предками прозябает лаборантом отдела биоконтроля на 502-ом.

Поздно вечером того дня, когда на общем собрании клуба были окончательно утверждены наши с Ником кандидатуры, этот парень пришел в мою комнату. Принес пиво и вареных креветок. Мы поговорили о том о сем, а потом он вдруг сказал как бы между прочим:

- Слушай, помоги мне с одним экспериментом, а?

- Что за эксперимент? – спросил я.

- Копиклонирование.

- Чего-чего?

- Копиклонирование, - повторил он и начал объяснять. Сначала я ничего не понял, потом удивился, потом усомнился, потом рассмеялся:

- Брось, да разве такое возможно?!

Он обиделся:

- Не веришь?

- Не-а!

- А если своими глазами увидишь – поверишь?

- Своим глазам я всегда верю, - усмехнулся я.

- Заметано.

В ближайшие выходные мы поехали в его лабораторию.

 

То, что я там увидел, потрясло меня. Во-первых, было ясней ясного, что оснащали ее не на оклад лаборанта-биоконтролера. А во-вторых…

Копиклонирование было по сути технологией копирования живых существ. Причем весьма высокоразвитых живых существ. Например, мышей.

Многих деталей я не понял – у меня другое образование. Но в целом процесс был приблизительно таким. Парень особым образом объединил хорошо известные технологии выращивания органов из стволовых клеток и относительно новую технологию восстановления нейронных связей. В результате всего за пару недель из нескольких клеток, взятых из организма животного, воспроизводилось это самое животное. Точнее, биоголем – так называл его наследник техномагнатов. Жить самостоятельно это существо не могло – у него не было мозга. То есть, мозг как орган был, но он не действовал.

Но на моих глазах парень извлек из биораствора плававшую там копию мыши и воткнул ей в загривок провод. Оказалось, в мышином загривке имелся для этого специальный разъем. Другой конец провода был подключен к компьютеру. Парень бросил мышь обратно в биораствор и позвал меня к монитору:

- Сейчас самый ответственный момент! Смотри. Выбираем из архива файл «mouse» и закачиваем его.

- Куда закачиваем? – не понял я. Но парень меня не слышал. Он быстро настраивал какие-то параметры программы, бормотал что-то себе под нос. Потом звонко щелкнул клавишей ввода и откинулся на спинку кресла, довольно улыбаясь. На шкале загрузки стали нарастать зеленые точки.

И через минуту мышь ожила! Правда, потом пришлось откачать из ее легких биораствор и сделать зверьку искусственное дыхание и массаж сердца. Но меньше чем через час эта мышь бегала, пищала, ела и гадила!

Мне показалось, что я сплю. Но это был не сон. Молодой последователь Льва Бецалеля предложил выпить за его изобретение. Мы выпили – бутылку весьма недешевого коньяка. А перед последним тостом претендент на Нобелевскую премию сказал мне заплетающимся языком:

- Ты полетишь на Марс, так?

Я кивнул.

- А мама у тебя есть?

Я опять кивнул.

- И девушка ведь есть? – допытывался он. Я кивал.

- А ты ведь можешь погибнуть в космосе, так? Как они будут без тебя?

- Ну… - протянул я, и не нашелся, что ответить.

- Я п-предлагаю тебе страховку. Идеальную. Совершенно бесплатно. Я тебя заранее скопирую, а перед самым отлетом отсканирую твой мозг. Если ты погибнешь, я загружу твои мозги в готовый копиклон – и нет проблем! Гарантирую – никто не отличит! Даже ты сам. Ха-ха-ха! Идет?

- Идет! – воскликнул я, и мы ударили по рукам.

 

По пьяни чего не натворишь! Но почему на следующий день я подписал договор? Почему позволил взять образцы клеток? Почему за два дня до полета дал подключить себя к нейрокомпьютерному комплексу в научно-исследовательском центре его папочки? И почему никому ничего не сказал?!

 

Тридцатого августа во время очередного сеанса связи Ник радостно сообщил, что точка 10 000 метров от поверхности Марса успешно пройдена. Еще минут пять мы болтали всякую ерунду – ждали, когда придет ответ от ребят, оставшихся на Земле. Вдруг я заорал не своим голосом: «Ник, дубина, ты что наделал?!» И связь прервалась.

Это была последняя радиограмма с борта «Марс-502».

 

Десятого сентября ко мне – или не ко мне? – пришел мой идеальный страховщик и еще два очень серьезных человека. Мне вшили паспорт-чип и предупредили, что теперь я «по состоянию здоровья» не имею допуска к работе в ракетно-космической отрасли. И отпустили на все четыре стороны.

Доктор Франкенштейн ХХ111 века выполнил свои обещания. Никто ни о чем не догадался. Даже моя мама…

 

С ребятами из клуба мне удалось встретиться только год спустя. Неохотно, избегая смотреть мне в глаза, они рассказали то, что я и так уже знал. Экспедиция была прервана из-за внезапной болезни Ника Субботина. «Марс-502» вернулся с полпути. Ник умер в больнице, не приходя в сознание. Где его похоронили, ребята не знали. Марсоход отправили в орбитальный мусоросборник.

Кое-как попрощались. Капитан нашего клуба единственный решился пожать мне руку.

- Надеюсь, ты все поймешь, - тихо сказал он.

В моей ладони остался тоненький кристалл – карта с записями всех переговоров с бортом марсохода.

Больше мы не встречались.

 

Года через четыре я вновь услышал о своем страховщике. Технология копиклонирования была обнародована. Тут же разгорелся ожесточенный спор о ее нравственной стороне, о праве человека брать на себя обязанности Господа Бога, о невозможности копировать душу, о правовом статусе копиклонов, о мерах по недопущению применения копиклонирования в антигуманных целях… И так далее, и так далее, и так далее.

Мне прозаично намекнули не высовываться. Да я и не собирался.

Споры о копиклонировании постепенно сошли на нет. Этой технологии не нашлось применения в мире, где весь риск взяли на себя роботы и автоматы. А использовать ее для реализации бессмертия не удалось – не получалось загрузить в молодое тело память и разум пожилого человека. Впрочем, мой страховщик своего «нобеля» все-таки получил.

 

У меня претензий к нему нет. Он скопировал меня точно. Даже мечты остались у меня такими же. Именно поэтому каждый год я приезжаю в выжженную солнцем степь, к сетчатому забору, за которым начинается путь в недоступное теперь для меня небо.

Два года назад мне показалось, что я видел в толпе на улице Ника… Я не очень удивился и не захотел выяснять, мираж это или нет.

И все-таки применение у копиклонирования есть. Может быть, хотя бы с этой «идеальной страховкой» люди наконец отважатся на настоящее освоение Космоса. Только вот будет ли это подвигом?

А желание, которое я загадал… Оно у меня одно. Нет никаких доказательств того, что мы с Ником разбились на Марсе. Мы пропали без вести. А значит, есть шанс, что мы сейчас несемся где-то в пространстве. И есть шанс, что мы все-таки несемся к Земле. Запаса свободного хода у нашего аппарата – на три таких экспедиции. На бортовом компьютере вполне можно рассчитать траекторию с применением гравитационных сил других планет. Резервов жизнеобеспечения должно хватить еще лет на восемь. И спускаемый модуль вполне мог сохраниться…

Шанс – ничтожный. Но: пока живу – надеюсь. И пока надеюсь – живу…

 

 

 

Февраль 2005 г.