Уехав из Москвы, мама совсем забросила грибы. Не было компании. Потом у нее просто не было времени – новая работа, диссертация, новый круг знакомств. И грибы, в конце концов, стали маме сниться. Маслята, подосиновики и белые смотрели на нее коричневыми шляпками из-под налипших сосновых игл. Красные сыроежки водили хороводы, а конопатые опята карабкались на мшистые пни и протягивали к ней рыжие головы – возьми нас с собой! Просыпаясь в очередной раз после грибных кошмаров – мама сказала себе – пора! Натали взялась вывезти ее в лес. Тем более, что лес начинался прямо за дачей, где Наташино семейство любило проводить выходные. Приехав из лесу, мама вытаращив глаза сказала: «Мне срочно нужен полный атлас грибов. Тут я ничего не знаю. Вот это, например, что?». Мама сунула мне под нос что-то напоминающее коричневую мочалку, которая пахла как гриб.
- Водоросль какая-то, - ответила я.
- В том-то и дело что нет. Это гриб оказывается. Сейчас он съежился и помялся, а в лесу он выглядел, как КОРАЛ оранжевого цвета. Народ называет это – гусиные лапки. Немного похоже.
- Можно мы не будем это есть?
- Не вопрос. Но в следующий раз обязательно попробуем. Только с атласом сверимся. Кажется мне, что это чудо - из условно съедобных. А еще какие-то гаркуши, скрипицы, польские, зонтики… Мрак. У меня такое ощущение, что я в тропики попала. И ведьмины круги из поганок и мухоморов всюду. Какой-то лес бабы Яги.
Проштудировав атлас, мама решилась на следующий шаг. В воскресенье они с Натали запланировали вояж в Карпаты за грибами. Был взят компас и запас воды. Еду две путешественницы не взяли – худеем. И двинули с корзинками на раннюю электричку до Мукачева.

Конечно, они заблудились. Полдня они потратили, чтобы выйти к железной дороге. И вышли. Только к вечеру, когда уже начинало темнеть, за деревьями показалось большое село. Две незадачливые путешественницы, голодные, с промокшими ногами, с обломанными ногтями от карабканья по скалам, потерявшие во время этого марш броска половину собранных грибов подошли к воротам новенькой церкви. Двери церкви были открыты. Шла служба. Пара старушек у алтаря, священник спиной к ним стоит у царских врат, читая молитву. Мама и Натали огляделись. В сумерках, при свете свечей свежие фрески сверкали, казалось еще не просохшими красками.

- Мама моя, - сказала моя мама.
- Точно, «мама моя»! Красота. Где они такого художника нашли?
- Нет, это – моя мама. Сволочь он. Пошли отсюда.
Храм был освящен в честь Богоматери. Всю левую сторону занимала фреска – Пиета. Мертвого Христа оплакивает Богоматерь. В склоненной красивой голове, волнистых черных волосах с серебряными ручейками седины заметно было большое сходство с прототипом – моей бабулей. Да что там сходство! Это был портрет! Тело Христа - на ее коленях, лица Спасителя - не видно, только запрокинутая голова с редкой щетиной на подбородке. Горе, мука. Но ноги… Длинные вытянутые ноги на первом плане, тонкие щиколотки, длинные пальцы – это были ноги моего отца. И вся эта сцена подозрительно напоминала историю знакомства моих родителей, когда мама принесла бесчувственное тело моего будущего папы домой и бросила его на бабушку. Не хватало только нашего старого зеленого дивана, стоящего в гостиной. Личные переживания сделали «Оплакивание» очень убедительным, но мама усмотрела в этом некое кощунство, хоть и была не верующей.
- Что ты сделал, зачем ты это сделал? – кричала она на моего отца, вернувшись в дом родной.
- А что такого? – защищался папа. Муся Моисеевна – святая женщина. Я святее ее никого не знаю. С кого мне еще писать Богоматерь? С Лильки?
- Ладно, маму я тебе прощу, только Лильку не трогай. Но зачем ты Христу свои ноги приделал?
- Тебя волнуют мои ноги,- сказал папа и блудливо улыбнулся.
- Размечтался, не свети глазами, ничего не будет, Рафаэль.
Рафаэль - была студенческая кличка моего отца. Прозвали его так не только за завидное мастерство, с которым он копировал классиков на третьем курсе. Прозвали его так коллеги из зависти.
- Ты, Левка умрешь, как Рафаэль. В 39 лет от полового истощения.
- Да, и на натурщице. Именно так я и хотел бы умереть, - говорил мой папа.
Но Кличку свою он не любил. Не получались у него портреты-букеты под импрессионистов. Не умел он работать мастихином. Но зато иконы выходили у него -загляденье. Но тогда этот промысел не пользовался популярностью. В монахи Рафаэль не собирался. Тихонько сполз в графику и аминь, проявляя свою скрупулезность и любовь к деталям в книжных иллюстрациях. Но иллюстрациями много не заработаешь. А деньги у папы водились. И летом он вечно где-то пропадал. Алименты он платил исправно, но норовил еще сунуть маме денег «на булавки» для меня. Мама брала. Она подозревала, что папа где-то халтурит. Но расписывать церкви… Этого она не ожидала.
- Ну что ты кипятишься, говорил папа. Узнают – из партии не исключат, тем более я - беспартийный. Это тебе не Москва. Пару икон нужным людям – и все, работай спокойно.
- А мама?
- Что мама? Мама не узнает, если ты ей не скажешь. Мама у тебя просто класс! Все же не зря я ее терпел столько лет. Пригодилось, все таки.
Семирадский просто умер бы от счастья, была бы у него такая теща.
- Семирадский? А ты не умрешь от скромности. Хотя… Тебе бы его гонорары.
- Погоди, еще не вечер.

Но гонорары надо было еще заработать. Мотаться по селам с рюкзаком, набитым красками было тяжело. Поэтому он так оживился, когда узнал, что папа Ванды продает свою машину. Хотя его красненький фиат машиной назвать было также трудно, как нашу Рорку - собакой. Вандин папа был патриотом Польши, но не в автомобилестроении. Волга ему нравилась больше. Папа, которой был щедр со своими феечками и на меня денег не жалел, богачом не был. Тысячу он наскреб, но остальное собирался отдавать по частям. Так уж вышло, что Ванда жила с нами по соседству и ее отец решил встретится с моим на нейтральной территории для передачи денег. У меня дома. Пан Станислав зашел в комнату и замер на пороге. Утреннее солнце, пройдя через занавеску, мягким светом окутало портрет на стене.
- Кто это? - спросил он, не узнавая в этой юной деве с распущенными волнистыми волосами, одноклассницу своей дочери, - Матка Боска?
- Да, что ты, Господь с тобой. Это ж наша Лилька.
- А ты Матку Боску так сможешь нарисовать?
Папа замялся.
- За пенензе.
- Не смогу, времени нет, но знаю одного, он сделает лучше.
- А как его зовут.
Папа приумолк, а потом выдал:
- Радзивиловский его фамилия.
Пан Станислав поднял бровь.
- Поляк?
- Возможно, не спрашивал.
- А зовут как?
- Артур.
- Может жид?
- А тебе не все равно.
- Сведи меня с ним, я тебя отблагодарю.
- Не выйдет. Скажешь, что хочешь, он сделает. Он иконы пишет, собственной тени боится. Только через меня.
- Пусть напишет Матку Боску. Я ему…
Дальше пан Станислав что-то зашептал на ухо моему папе.
Матка Боска оказалась ничего так, потому что брови уже поднялись у моего папы встали домиком.

Красненький фиатик, божья коровочка стал первой папиной машиной. И скоро в спальне Вандиных родителей появилась очень юная Матерь Божья кисти вымышленного художника Радзивиловского, подозрительно похожая на меня. Предприимчивый пан Станислав на этом не остановился. Художнику Радзивиловскому были заказаны парочка Марий из Магдалы, Иоанн Креститель и святой Николай – покровитель торгового люда, Иисус, куда без него – все для польских родственников. Папа работал как проклятый за себя и за того парня – Радзивиловского.

Тут встал вопрос – как переправить картины в Польшу «без лишнего шума и пыли». Вызов, разрешение на вывоз и зеленый коридор – все это организовал деловой пан Станислав. В папин паспорт была вписана я, на всякий случай, и случай представился очень скоро.

Счастье улыбнулось внезапно. Отчиму. Генерал, его начальник, отказался от дико дорогой путевки в Трускавец. Целебные воды, горячие ванны, прогулки в осеннем парке – и никаких хлопот с детьми, то есть со мной. Ведь у меня школа. «Поезжайте», - сказал папа, - «Я за Лилькой погляжу». Мама и отчим уехали, а папа, для верности, переехал ко мне. Через два дня он спросил:
- Лилька, что мама делает, чтобы от школы тебя отмазать на несколько дней?
- Папа, да я никогда…
- Лиля, я все знаю. Повезло тебе с родителями, цени. Так что мне делать?
- Записку пиши, что я заболела.
- И хватит?
- Позвони нашей классной. А что такое?
- Я тебя похищаю дней на пять.
- Здорово! А мама?
- А маме мы не скажем.
Папе надо было везти картины в Польшу. Ко мне у него был шкурный интерес. Я нужна была, как переводчик. Благодаря Ванде и ее польскоговорящей семейке я бегло щебетала по польски. Это был наш с Вандой тайный язык.

- Хорошо, что это не идиш твоих бабушек, - сказал папа, - от этого тайного языка может быть толк.

Папа позвонил в санаторий, где наслаждались отдыхом мама с отчимом и сообщил, что телефон не работает, что пару дней звонить бесполезно, мастер обещал прийти. Мама ничего не заподозрила. Телефон у нас ломался часто. Все уже привыкли.
И тут вылезла новая проблема. Черная, вертлявая, о четырех лапах. Рорка. Феечка, с которой она должна была остаться панически боялась собак.
- Возьмем с собой, сказал папа. Кто в трезвом уме скажет, что это собака. Она в карман спокойно влезет. Провезем, как-нибудь.

Распевая «Бригантину» и «Паруса Крузенштерна» мы подкатили к границе. А знаменитый бордовый саквояж, в который мы прятали Рорку остался дома, в лучших традициях нашей сумасшедшей семейки.
- Что делать будем, куда собаку денем, – волновался папа.
Я молча расстегнула молнию на своей модной куртке. Запихнула Рорку за пазуху и вернула замок на место. Получилась странная девочка, с большим животом, немного съехавшим на бок.
- Сойдет, - сказала я. - Поехали, папа.

Пока мы проезжали нашу границу, Рорка молчала. На Польской – решила для начала, выкопать во мне нору. Коготки пребольно стали раздирать мой бок, и я прижала животину локтем к себе.
В это время папа сладко улыбался пограничнику.
- Цо пан взет?
- Картины.
- Поцо?
- На спшедаж.
- Пан ест жидэм?
- Откуда знаете?
- Бо пан спшедаэ Езуса, - пограничник вытащил на свет божий одну из папиных картин.
- Так, - сказал покорно папа, - естем жидэм и спшедае Езуса.
В тот момент Рорка в недрах моей куртки окончательно обнаглела. Решила выбраться наружу и стала рыть подкоп, прокладывая себе путь к свободе. Я прижала ее сильнее. Рорка не выдержала и подала голос.
- Тяф.
- Кто там у пана ест? - заинтересовался пограничник.
- Децко, - сказал папа, - Хоре.
Я притворно закашляла. Получилось плохо.
- Не то не децко, то пес. Пан везе пса. Попроше о документы.

Рорка была извлечена на поверхность.

- И вы это называете собакой?
- Нет, то котка… Документы попроше.
- Держите.
Толстые щеки пограничника покраснели, усы встали дыбом.
- Пан, то документы на Езуса, я проше документы на панську суку.
Я огляделась. Около нашей машины стала собираться толпа. После пассажа, соединившего в себе Езуса и «панську суку», один из таможенников всхлипнул, но коллеги быстро ему закрыли рот руками и замерли в ожидании. День обещал быть веселым.
- Что делаем? Громким шепотом спросил меня папа.
- Что, что? Выпускаем.
На том и порешили.
- Пан поручик, я вернуться не могу. Поэтому…
Я, всхлипывая, отстегнула поводок от Роркиной красной шлейки и опустила собачку на землю.
- Цо пан роби?
- Отпускаю.
- Пан не..
- Могу.
- Але…
Рорка, почувствовав свободу, затрусила к границе, оглядываясь, но не увидев погони, стала притормаживать.
- Это уже не моя собака, это какая-то польская бродячая собака, - сказал папа.
- Ах, бродячая.
Пограничник еще больше покраснел. В порыве праведного гнева он
вытащил пистолет из кобуры и направил на Рорку.
Я вовремя сообразила, и как только дуло пистолета было замечено Роркой, я громко хлопнула вогнутой ладошкой по капоту. Раздался «выстрел».
Рорка подпрыгнула, сделала пируэт и повалилась на землю со стоном, сделавшим честь самой Саре Бернард. Затем ее задняя лапка дернулась несколько раз и застыла в трупном окоченении. На границе стояла мертвая тишина. Пограничник недоуменно смотрел в дуло своего пистолета.
- За цо пан забив суке?
Граница потонула в хохоте, который постепенно перешел в рыдания.

Только подумайте, сколько раз пришлось повторять этот жест моему отчиму, пока Рорка сообразила, что от нее требуют. Отчим вынимал пистолет или просто направлял на собачку два пальца и «стрелял».
- Тыц, тыц.
Рорка комично подпрыгивала, переворачивалась в воздухе, валилась на бок и дрыгала задней лапой, изображая агонию.
Мы отъехали от границы. Рорка, подпрыгивая бежала рядом с машиной. Я на ходу открыла дверь, и мы все вместе покатили дальше по польской земле.
- Пан ест зварьеваный, ма пан зварьевану цурку и зварьеванего пса! – несся нам вдогонку беспомощный вопль стража границы.


Эпилог

Много лет спустя, в Англии, Ванда – солидная дама была приведена в гости к известному коллекционеру, выходцу из Польши. Замерев перед пышными формами Марии Магдалины на старинном холсте, Ванда проявила эрудицию, которую от нее трудно было ожидать.
- Радзивиловский, - сказала Ванда.
- Пани – знаток. Польский художник, о котором никто ничего не знает. Наша легенда.
- О, да.
- Жаль, что он рано умер, оставив нам всего несколько картин.
- Он жив.
- Откуда пани знает?
- А откуда я знаю про это? – и Ванда ткнула пальцем в красную точку в углу холста, где был изображен унылый пейзаж.
Гости заинтересовались. Хозяин поднес большую лупу к холсту и тогда все увидели, что по дороге среди пестрых кибиток, которые наводили на мысль о передвижном цирке, двигался маленький польский фиат NN-года со львовскими номерами на борту.