я отлично вписалась в эти оранжевые напротив
я усвоила позавчера, вчера еще усвоила дважды
я была домашней, была ручной однажды
мое дерево испортилось, загнило мое дерево
в его листья воткнуты трупики мелких мух
а ветка, что лизала с той стороны окно, грубо отломана
и ствол, что главный, основной, - протух
так что была, однажды - эта хуйня вообще не имеет смысла,
очнитесь

в тот раз город встретил меня в конце весны, это было время гроз - одинаково густые тучи и листва.
Ася ждала меня первый раз в гости, замыслив обед из жареных грибов со шпинатом. "7 часов готовила", - как было написано в её жж.

я явилась с ненамеренным опозданием, а ладошки мои были мокрыми. она пригласила меня на кухню, познакомить с мамой. из-за этого я, главным образом, и переживала.
как раз когда я вошла, у Аси зазвонил телефон, так что знакомиться нам с мамой предстояло самим. кухня оказалась совсем небольшой. мама сидела за столом перед пепельницей, в темно-зеленом махровом халате, курила. волосы были обриты примерно под полсантиметра. высоко держа голову, она смотрела в окно, но тут же повернулась ко мне и воскликнула, что я очень миленькая. зная о её глубокой религиозной увлечённости и не менее глубоком отторжении к прошлым асиным девушкам, я опешила. потом она осмотрела меня еще раз с ног до головы и заметила, что моё платье, должно быть, очень дорогое. я ответила, что нашла его у бабушки. в ответ она одобрительно кивнула и заметила, что тоже любила таскать бабушкины вещи. Ася в это время всё еще разговаривала по телефону, стоя у двухкомфорочной переносной плиты и помешивая на сковородке шпинат. высокая и статная, в шерстяном прямом синем платье с глухим воротом, волосы собраны на затылке - слишком похожая на Ахматову, слишком красивая.

потом мы переместились в гостиную, где чинно прошел обед. мы с её мамой сидели друг напротив друга, она всё курила и широко улыбалась. Ася была спокойна, но почти не поднимала глаз.
две маленькие собаки без конца крутились около моих ног - каждая пыталась отвоевать внимание себе. они же на прощание сплясали в коридоре на задних лапах нам с Асей несколько этюдиков.

мы вдвоём вышли на улицу и направились гулять по длинной аллее. Ася смотрела под ноги, я - восторгаясь про себя - на неё. тучи сгущались.

и, конечно, зима эта не сможет закончиться,
и, само собой, не оборвется строкой чтеца,
и, конечно, я ототру тебя с асфальта после
попытки стать птичкой.
неудачной. зато мы выяснили:
тебе даже не нужно питаться дичкой,
чтобы успешно достигнуть конца.

и человек ты, конечно, совсем неплохой,
ведь даже бумага - потертая, желтая - пахнет тобой.

на полу остывшие билеты, контрамарки.
смотрю в грязное окно в белой органке.
заволокло.
а эти формулы, знаки бесконечности,
твои, мои - теперь уже врозь впредь - конечности -
это было когда-то или
снова лишь стук зубов?
о таком, похоже, не снимал (да и снимет ли?) Михалков.

бывает такой вид зуда - "от отсутствия". на спине.
и пусть почесать некому, но, представляешь себе,
этот зуд от того, что теперь уже врозь впредь -
я смогу
смогу
смогу я
перетерпеть.

тогда совершенно здравствуй.
когда мне было 8, я никогда-никогда не терялся в днях недели и числах,
когда 16 - мечтал потеряться,
а вот сегодня, против собственной воли, обнаружил, что поник в сугробах неизвестности. меж тем - воскресенье. кто бы мог подумать, паш, скажи? ты бы мог? сам понимаешь, говорить о возрасте в таких условиях просто бессмысленно. поди разбери теперь, сколько мне.
поник, между прочим, - еще и мое домашнее животное. только оно сейчас в отпуске, на ферме в сенегале. любит морковные капли, морковь с медом и аргументы в пользу морковки.
мой любимый цвет варьируется,
мое место жительство всегда ставится под сомнение полями "адрес прописки" и "адрес фактического проживания" (его еще перечеркивают временами по несколько раз, подписывая ниже что-то новенькое).
если быть откровенным до конца, могу сказать, что я как-то написал записку соседке по парте. дело было во втором классе частного колледжа, где на стенах - зеркала и английский алфавит, а время пребывания - с 8 утра до бесконечности. "Софья, больше всего на свете я хочу трахаться", - было содержание моей записки. обнаружил я ее через семь лет в кармане юбочки, когда наводил ревизию в шкафу. да, забыл сказать, я - девочка.
втайне люблю картины Рей Сезара и шпионить - очень. подглядывать, то есть, - все втайне, тайну люблю, если ты еще не сообразил.
мое любимое блюдо - розовая сахарная вата перед новым годом, продающаяся около эйфелевой башни. только ее бы и покупал. покупал и терял, и снова покупал. но ни в коем случае, не ел - нет, конечно. ел бы я лишь яблоки в карамели, да и то не целиком, наполовину. желудок-то совсем как у поник.
зовут меня Ася. или Ась. этот вопрос еще не до конца решен.
что до любимого вида спорта - так такого вообще никогда не было в анкете, так что я в растерянности, а потому отвечу просто: хочу тельняшку.

так и я - снова грязный поэт,
в период творческого кризиса -
моя муза
грызет сережку в губе и отводит глаза,
сама в это время строча очередную поэму. у нее
грязные ногти и аромат,
на который тянешься.
она разговаривает строго
и похабно.

а способность опуститься на дно стойко -
это самое главное. и от условий, в первую очередь,
зависит степень
удовольствия.
при всей тяжести положения, окружение должен составлять человек, в котором
можно быть уверенным.

и ты, пожалуй, единственный,
кому я могла бы
доверять.
и если бы ты
был рядом, мне
было бы не страшно
старчиваться.

но я, по-прежнему, хочу только,
чтобы она,
моя муза,
еще и еще
показывала мне новые созвездия.
еще и еще.

однажды, будучи одиннадцатиклассницей,
я отморозила себе пальцы ног на похоронах.
один мой друг, оставив нам подарки, повесился -
это все та зима-кудесница,
для него тот декабрь последний был альманах,
это все та зима-проказница.

оказавшись в пустой квартире,
сидя на полу ванной с белыми конечностями нижними,
я видела на кафеле стен его улыбки последние,
и считала, что страны соседние,
с их людьми горячими, менее подвижными,
из-за отсутствия холода счастливее - как и в остальном целом мире.

и проснувшись на трех табуретках,
сдвинутых вместе, на кухне, уже этой зимой,
я ощутила тот теплый вечер, когда кафель ванной
стал на 2 часа тогда моей постелью исправной,
стал твоими проводинами на покой.
я была и являюсь воланчиком в этих зим ракетках.
я была и являюсь в этих зим ракетках тобой.

километрами воздух сытый -
самолетом, автобусом, морем.
твоя летопись пахнет горем,
а мой почерк - такой размытый.
дед мороз волочет по снегу
старый рваный мешок подарков.
принеси мне свечей огарков, -
я готовлю себя к побегу.
не грусти, я не кану в Лету,
стану Англии лишь королевой.
или - самой большой проблемой.
(открывай каждый день газету).
замыкается дверь моей будки.
чемодан уж давно закрытый.
просто воздух - настолько сытый,
что нет места в его желудке.

в моей колоде карт несостыковка:
там сорок дам, там тридцать королей,
там есть валет пикей, есть две шестерки,
и джокер производит апогей.
в моей колоде карт хватает места
семеркам - их так много иногда!
восьмерка треф без всякого протеста,
десяток - десять, бубен города.
в моей колоде карт несостыковка:
в ней сорок дам и тридцать королей.
в ней есть валет пикей. есть две шестерки.
но нет ни одного туза червей.

я пошла со своим бывшим парнем покупать себе ноутбук. последняя неделя августа. асфальт в листьях, голова в кепке. пиджак, кеды, сумка с кошельком, в котором 20 с лишним тысяч.
зайдя в пару магазинов, мы, как обычно, рассориваемся вдрызг, я говорю, что уже не хочу никакого ноутбука, расходимся в разные стороны. по пути к дому есть маленькая булочная, в которой мы по вечерам иногда пили пиво, когда я училась еще в школе. решаю зайти туда по старой памяти, купить хоть чего к чаю. вижу за прилавком чудесное создание - это девушка, ростом чуть выше меня, в разноцветном старом полосатом свитере с гигантским горлом, длинные темные волнистые волосы и такая искренняя улыбка. я еще ни разу не выбирала булки полчаса. в конце концов, мы с ней начинаем разговаривать, она смеется, смотрит на меня, боже, какой цветочек. говорит, что у нее рабочий день заканчивается через пятнадцать минут, предлагает перекурить, поболтать. я готова ждать хоть три часа.
и вот, она выходит из-за прилавка, мы садимся на диван. смотрит на меня ласково. общаемся, будто знаем друг друга уже не один год. она, улыбаясь, кидает невзначай что-то про то, что я еще мала. в ответ, тоже улыбаясь и разглядывая витрины, заявляю, что учусь уже на третьем курсе и все такое. она снова заливается, я не могу на нее наглядеться, и в воздухе - будто тонкий слой тумана, это сказка, это волны ее волос.
она представляется мне каким-то непроизносимым именем на "М", которое я никак не могу понять, так что решаю звать ее просто Наташа. Наташа говорит, что страшно не выспалась, хочет отдохнуть хотя бы полчаса, а после - хоть на край света. так что я, конечно, укладываю ее на диван, сама ложусь рядом, она обнимает меня сзади и убаюкивающе дышит в ухо.

когда я очнулась, мы занимались сексом под голубым пледом в одном пафосном закрытом клубе нашего города. на диване посреди зала. Наташа сверху, мне горячо от ее дыхания, от ее ресниц. высовываю голову из-под пледа, беру в руки сотовый - сотовый сломан, показывает только дату и время. я вижу, что уже обед следующего дня. в панике говорю, что мне нужно домой, родители уже, наверное, поседели. на что она отвечает, что ее телефон тоже не работает, и что сегодня она должна купить на вокзале билет, она уезжает.
ничего не понимая, сажусь с ней в машину, едем на вокзал. а там - повстанческая облава. иранские солдаты с пулеметами хватают людей и грозятся расстрелять их прилюдно. идет ливень, серо. один из них хватает Наташу вокруг шеи и посреди площади кричит свои требования. никто не решается к нему подойти, я - лечу. кусаю его руку, рву его пальцы, тяну ее к себе, Наташа вырывается и бежит. я бегу за ней. но она уносится гораздо быстрее, куда-то в сторону моего дома. кричу ей вслед - все равно. не останавливаясь, вдруг замечаю, что сумки со мной нет, равно как и кепки, а вообще-то я - босиком.
начиная догадываться, что со мной произошло, двигаюсь в сторону дома. мама спокойной спрашивает, почему я так поступила с родителями, и, не найдя ничего лучше, решаю рассказать ей правду. облегчив мою участь, на моменте про туман вокруг в булочной, она уже все понимает и начинает успокаивать, рассказывая подобные случаи развода и ограбления.

переодевшись, я отправляюсь в булочную. за прилавком - по-прежнему улыбающая длинноволосая красота. увидев меня, старательно принимает вид крайней занятости. рассказываю о своих пропажах, она сочувственно гладит меня по плечу. предлагаю выйти покурить, она: "у меня нет времени, слишком много работы". тогда я говорю, что через пару дней уеду учиться. предвещая легкое от меня освобождение, соглашается покурить. тогда я говорю, что у меня нет сигарет, она уходит в другую комнату, в которой хранятся их вещи, я - следом, на цыпочках. там, в груде сумок, вижу свою.
оттолкнув Наташу, забираю сумку, забираю сигарету, выхожу.
усевшись на деревянный ящик, наслаждаясь вкусом ментола, изо всех сил ищу ей оправдание - это моя главная проблема и мое главное умение - уметь находить людям оправдание.

вспомнив про мамины деньги, решаю проверить кошелек. открываю сумку. открываю глаза. утро.

дело было в третьей четверти XIX века.

помню, мы собирались каждый вечер в деревянном зале, на столе всегда стояла емкость с чем-нибудь мучным - своим, конечно, домашним. благо, и печь топилась вовремя, и руки целые имелись в наличии, - все, то есть, по заведенному обычаю. сидело там, как правило, много женщин: будущие врачи, бывшие учителя, "расчешись, держи ровнее плечи, а голову - выше". я на этих моментах дышала глубже, чтобы не зевать так часто.

- ...а мальчик-то этот, Петя, вы слышали, совсем распустился. как его фамилия... как же... ну, как его... сын Машки Хегай...
- может, раз он ее сын, то у него тоже фамилия Хегай?..
- ах, и правда!
дружный хохот. я смотрела на мух и думала, что было бы интересно размазывать их по стенам раскаленным утюгом.

далее следовали неизменные наставлениям девочкам о том, что нельзя связываться с такими, как Петя; пространные намеки в духе: "главное - береги себя!"; пачками рассказы о неблагополучных отношениях сошедших с правильного пути школьниц. мамы-бабушки даже не подозревали, что предупреждаемые, насмотревшись на своих непросыхающих чавкающих отцов, уже давным-давно решили вычеркнуть из жизни все, кроме мастурбации.

но у нас тогда были и свои, особые развлечения: ночью, когда в деревянном зале никого не оставалось, мы садились в кресла, замирали и, еле дыша, слушали, как скребутся мыши. после - кратковременные приступы паранойи. как следствие - кишмя кишащие сны об электрических угрях и темненьких длинноволосых семилетних лапочках, у которых со звоном взрываются глаза.

и, проснувшись, я еще долго наблюдала за вежливыми мухами и красными паучками.
ой. а с третьей четверти XIX века ничего не изменилось.

отведи меня за руку к морю
я вросла в это кресло в квартире
мы запрем в одиночестве горе
и отправимся мыться в эфире

наши рыбы откусят фаланги
и о влажное море взметнемся
в глубине влюблены акваланги
мы уснем под водой и проснемся

- еб твою мать!! - кричал я, - где ты?? я снова искал тебя по всем моргам, мне нужно поговорить с тобой о том, как прошел твой вечер, твой день, твоя неделя, твой месяц - я же опять не знаю, где ты была все это время! мне нужен твои губы, твой раздвоенный язык, - да, змея, я больше не знаю, как тебя назвать. БОЖЕ Ж МОЙ!! твой убитый взгляд мне нужен! я жду твоего звонка до 00.00 и прыгаю из окна. - это было, наверное, пятитысячное мое сообщение на ее автоответчике и с каждым разом угрозы о самоубийстве придумывал я всё изощреннее. не доводил дело до конца я еще ни разу только потому, что решал подождать еще минуту, еще 6 минут, еще 40 минут, еще 1440 минут на случай, если она вдруг все-таки позвонит. позвонит мне - засаленному неудачнику в вязаном растянутом свитере, употребляющему пищу только для того, чтобы дождаться, когда задрожит этот чертов телефон. со стороны могло показаться, что это уже превратилось в тупую гонку за достижением цели, в невиданную принципиальность, потому что ТАК долго и с такой маниакальностью заниматься одним и тем же делом - по меньшей мере, смешно. тем более, если это дело - ожидание одного-единственного звонка. но, могу поклясться: я был искренен в своих действиях, как никогда. и, могу поклясться еще отважнее: если бы вы ее знали, вы бы поняли меня. или, еще вероятнее, - оттолкнули бы меня от телефона, сели бы около него сами и не подпустили бы обратно ни за что.

иногда она так долго говорила не замолкая, что сигарета, только что подкуренная, сгорала до фильтра, ни разу так и не затянутая, а иногда от нее по несколько недель слова не вытянешь. иногда она красила, как богиня, губы и брезгливо меня отталкивала, когда я пробовал ее поцеловать, а иногда затаскивала в кусты, одной рукой торопливо стягивала мои штаны, а другой - задирала свое в клетку платье, и брала меня сама так, что я чуть не падал в обморок от оргазма. хотя, что там говорить - ваши оргазмы длятся несколько секунд, мои - столько времени, сколько она находится с поле моего зрения. иногда она выкупала на ночь бары, чтобы никто посторонний не мешал ей провести вечер так, как ей хочется, а иногда я несся через весь город на нечеловеческой скорости, сшибая коляски и перепрыгивая машины, потому что она хриплым шепотом говорила в трубку, что у нее нет денег на булку хлеба уже 3 дня. иногда она кидала мне в окно камушки, подпрыгивая повыше - маленькая пацанка в кедах и майке с принтом самолета, а иногда, шатаясь, нагло не отпускала кнопку дверного звонка глубокой ночью, падала прямо в своем шикарном, "привезенным из Италии и не терпящем складок", платье и мгновенно засыпала, а я тихонько садился рядом и караулил, когда из ее носа пойдет кровь, чтобы вовремя, если придется, предотвратить Черное море под ее ангельской усталой головкой.

она говорила, что у нее нет мужчин, кроме меня. и хотя я ни разу не видел ее с одним и тем же, все равно верил беспрекословно, потому что мужчина - для нее - тот, кто делает ей хорошо. а я был уверен, что счастливее, чем со мной, она ни с кем не будет. я не спорю: сначала легкие будто плавятся, а в горле - наждачка, но зато очень скоро станет так спокойно, что даже кафель перестанет пугать, что даже сотни невидимых движущихся насекомьих ножек, не дающих покоя по трезвости, вдруг исчезают, что нам больше становится не охота наорать на весь мир вокруг, чтобы он заткнулся. мне очень нравится наш секретный ритуал: перед принятием мы машем друг другу рукой, вроде как, на прощание; вроде как, на всякий случай; вроде как, "если что, до встречи в следующей жизни". но пока везло - мы счастливчики. а еще, она выдыхает дым, как никто другой. разве я мог спать, когда ее не было рядом?

я не понимал, почему она так надолго от меня упорхнула, ведь эта дурочка сама говорила: "без тебя я по утрам не просыпаюсь, - включаюсь". я сидел на двпшном полу и в миллионный раз пересчитывал гвозди, руки сводило, головой об стенку отсчитываю 20 секунд, набираю номер. тягучие гудки заставляют плакать снова. я вдыхаю новую порцию плотного воздуха, веки становятся мягкими, звуки стройки - музыкой, пыльная лампа в углу - самым красивым солнцем. поворачиваю голову вправо - Куба, влево - ПГД, где я родился, поворачиваю голову на 180 градусов назад и вижу небывалой красоты сад: аллея дамских наманикюренных пальчиков, озеро невинных сладких слез, тропа бархатой нежной спины, и всё это - её. на ветках сидят воробушки, они на разные лады чирикают те же песни, что, лежа на набережной под дождем, пела мне она. воробушки чирикают все громче и громче, а где-то вдалеке, за пределами парка, глухо звонит телефон. и мне ничего не остается, кроме как молча помахать рукой в ту сторону, откуда слышен звук. вроде как, на прощание; вроде как, как всякий случай; вроде как "до встречи в следующей жизни, моя небоглазая, моя маленькая, мое спасение".

Нет, ну, ты только представь!

Мы встретились бы в каком-нибудь лондонском пабе, закутались бы в один толстый синий шарф и отправились бы гулять по аллеям и красным двухэтажным автобусам. Спустя некоторое время мы замкнули бы наши квартиры, выбросили бы ключи в Атлантический океан и отправились бы жить в какую-нибудь горную деревушку. Там бы у нас росла недалеко от дома ива, а в клумбе под окном - духи рыженьких веснушчатых семилетних мальчиков. Они заглядывали бы в наши окна и тоненько пели бы песни про ветер в крапинку.

Иногда ты бы меня спрашивала:

- Хочешь, я приготовлю тебе гляссе?

А я бы отвечал:

- Но я же ненавижу гляссе.

А ты бы тогда говорила:

- Тогда вылей демонстративно с недовольным видом его себе на грудь, а я оближу.

Я бы в ответ похабно улыбался и притягивал тебя к себе за волосы, а ты бы закатывала от наслаждения глаза и не пыталась вырываться.

Когда бы нам стукнуло 26, мы бы отправились в кругосветное путешествие автостопом. Ты бы переодевалась стоя в кабриолете на полном ходу, а я бы рисовал закаты.

Мы надолго бы остановились в Индии. Там, выцарапывая на древних буддистских памятниках наши имена, ты бы хохотала, когда бы я грубо задерал твою длинную юбку. А по ночам, лежа у костра, ты рассказывала бы по порядку свои сны из детства.

Вернувшись из путешествия, мы устроились бы в небольшом домике на периферии какого-нибудь большого города. Ты покупала бы картины неизвестных художников и вешала бы их на стенах вверх ногами, а я бы рвал тебе тюльпаны с соседских лужаек на глазах у самих владельцев - они не смели бы сказать ничего против - у меня слишком большой шрам на лице.

А когда бы нам исполнилось по 38, однажды вечером ты предложила бы написать на папирусных листах, привезенных некогда нами же из Египта, наши сиюминутные желания. Мы сели бы за стол друг напротив друга. Точнее, я - на стул, а ты - на стол. Ты очень любила бы на столе.

Так уж вышло, но я бы как раз в утро того дня проиграл бы почти все наше имущество на лошадиных скачках, надеясь выиграть денег на замок в Исландии для тебя, а ты бы, как назло, как раз в то утро решила бы, что нам хватит жить. Так что ты написала бы "вскрыть вены", а я бы - "повеситься". А дальше, забрызгав все кругом кровью, у нас был бы последний дикий секс на маленькой шатающейся табуретке (петля - каждому своя). И, уж поверь, кончили бы мы одновременно.

шебуршание еловых веток и фейерверки из фонарей, - лишь малая доля того, что пророчила мне ночь. я сидел в парке, в окружении проституток, обдолбанный в жопу, и слушал, как поют чайки. одну из проституток звали Жанин. она представлялась француженкой, но на самом деле была ничуть не больше накрахмаленного пекинеса в моем зверинце - я не видел в ней ничего, кроме родинки на левой лопатке. иногда мне казалось, что у нее из ушей текут стихи - я частенько с ней встречался - если она была не занята, платил ей каждый раз четверть сотни баксов, и оба мы оставались довольны: она - обеспеченным ей завтра полноценным обедом в маленькой забегаловке кварталом дальше публичного дома, а я - новой порцией поэзии. она раздевалась, как яблоня в конце мая под сильным ветром - стремительно, незаметно и красиво. а одевалась как верхушки гор зимой - ровно, беспрекословно и раньше остальных. Жанин признавалась, что ни разу не была в настоящем кинотеатре и старательно имитировала акцент, густо красила ресницы, у нее была постоянно размазана красная помада на губах. и если бы я не знал, что она прошла по рукам трети мужчин города в возрасте от 14 до 56, то приглашал бы ее на вечерние прогулки по набережной - она одевала бы бордово-белое многослойное платье, закалывала бы кудри на затылке и держала бы меня под руку. я не видел в ней ничего, нет. я вообще ничего не видел. я сидел на полу в своей загаженной ванной и просто мечтал.

оглушающие капли
где-то за спиной щекочут
пенопласт мой-твой
грохочут призмами
возьми
сиящюий вывих моих мозгов
не говори, что любовь
для лохов
грустный процентщик заберется
повыше
крыши поехали - все наши крыши
тают под ливнем беспечной свободы
я
так
хочу
только трезвость вернется
выпить придется ее из загривка
играй с твоим-моим пенопластом
.тихо. не надо

ты бы мне - конфету, а я бы тебе - шоколадную фабрику
ты бы мне - газировку, а я бы тебе - ликерочный завод
ты бы мне - ноготь, а я бы тебе - почки. обе
ты бы мне - песочницу, а я бы тебе - пустыню Сахара
ты бы мне - атлас, а я бы тебе - целый Мир
ты бы мне - брошюрку, а я бы тебе - Александрийскую библиотеку,
ты бы мне - символ, а я бы тебе - санскрит,
ты бы мне - лампочку, а я бы тебе - Солнце.
так и жили бы - до бесконечности. ведь Солнце было бы у тебя в руках.

только ни в коем случае не стоит устанавливать себе ограничений. я вам говорю, вам, глупые, не умеющие делать мир идеальным, людишки, суки, шныряющие тут и там по улицам и подворотням, вам, лакающим свои трескучие напитки, вам, щелкающим своими кривыми клешнями, вам, выстраивающим себе каждый свою собственную вавилонскую пирамиду, вам, проклинающим тот день, когда появился кто-то, хоть на чуть-чуть отличающийся от вас, вам, плюющим ртутью, вам, прощающим друг другу все преступления, вам, отвечающим на телефонные звонки со скрежетом, вам, трясущимся над своей незначимостью, вам, всем.
и в тот момент, когда нервы все разом завяжутся в узлы, когда адроидный коллайдер разметает нас по Космосу, когда армия едящих тлю насекомых достигнет наконец-таки ночью ваших ртов, когда пыльные проруби окутают трубами планету Земля на несколько слоев, когда звездный дождь приветливо распотрошит наши города, когда все одновременно потеряют зрение, слух, дар речи и умение дышать, когда на население внезапно нападет палево перед волосами и каждый начнет с реактивной скоростью вырывать соседу пряди волос вместе с кожей, когда почва превратится в тесто, когда цифры 12111 перестанут иметь какое-то значение, когда в словарях останутся только слова, в которых присутствует буква "#", когда фигуры "овал" и "куб" поменяются содержимым, когда человеческие тела будут рассыпаться на кучи, - тогда я буду сидеть в самом заднем ряду, с широко распахнутыми глазами и приоткрытым от восторга ртом.

Я закажу тебе шторку из настоящих цветов, чтобы ты могла любоваться на свое тело в орнаменте закатного солнца и вдыхать таящий воздух любимых запахов.
Я сфотографирую все места города, где мы любили друг друга, и развешаю фотографии на твоих стенах, чтобы ты не переставала меня хотеть.
Я буду учить французский и рассказывать тебе по утрам монологи из наших любимых фильмов наизусть, чтобы ты выпила свой кофе с первой сигаретой, улыбаясь.
Я буду искать самые первые желтые листья осенью и дарить их тебе, чтобы они были только твоими. Чтобы осень была только твоей.
Я разукрашу все батареи в подъезде твоей 25-этажки в цвета правильной четкой радуги, чтобы тебе не пришлось, порой, подолгу ждать летних ливней для освобождения своих фантазий: где же в этот раз конец и начало радуги? она начинается в твоей спальне, а внизу - на первом этаже, на Земле - конец Рая.
И все это - только первые пункты из списка, который я хотела бы воплотить в жизнь. Я стану еще лучше. Для Тебя. Ты только дай знак, что существуешь в природе. а пока покапаю-ка я в глаза красно-желтых густых капелек, чтобы лучше видеть, если вдруг захочешь показаться.
Рассвет приводит меня в трепет. Это страх и оцепенение перед осознанием того, что еще одна ночь закончилась. И все-таки, почему я тебя так жду? Думаю, ты бы непременно избавила бы меня от пищащих кранов и канализаций, цивилизаций и галлюцинаций.

и в тот момент, когда холодные волны бились бы у ее ног, пытаясь лизнуть сигарету, беззащитную от капелей, шепоты Наташи ласкали бы позвоночник другой - вдоль и поперек, убегая по бесконечной дороге мерцающей, сияющей изнутри кожи. непременно, в темноте. Наташе 17 - и только это до сих пор уберегало ее от тюрьмы. она с таким азартом обсасывала липкие пальцы, что ей можно было бы простить что угодно. и кто угодно. Наташа с таким мастерством дула блестящие губки, что ее без замедления можно было бы возить в путешествия по всем столицам мира. на частных самолетах. Наташа с такой ловкостью закидывала ногу на ногу (и, что самое важное, - с не меньшей ловкостью раздвигала их обратно), что ее можно было бы устроить в Рай без очереди - независимо от того, в каком настроении был бы Бог. но, что наиболее ценно, - Наташа любила выпить, курила ванильные сигары и была до запретности избирательна.
И вот теперь, когда Милена строчила подряд уже вторую пачку, окружив лицо мокрыми насквозь прядями волос, Натали натирала живот какой-то блондинистой сучки уже четвертым абрикосом. но ведь Милена не знала, что волосы блондинистой сучки Наташа натерла свежевыжатым соком граната, чтобы эта гладко выбритая наароматизированная безмозглая дура была бы хоть на дюйм похожа на женщину ее сердца.
Наташа не могла выцарапать из головы, как однажды зимой они - ее мелко-дрожащая мечта и она сама - зашли в какой-то маленький барчик и танцевали, кидая друг другу успокоенные волнистые взгляды, под джаз. Или как однажды утром начала июня они вместе, только проснувшись, шагнули на крышу - Милена улыбалась рассвету, а Наташа в это время тянула руку, чтобы стянуть с нее майку. Или как однажды Милена проколола сосок, потому что Натали как-то вскользь бросила, что у нее была однажды незабываемая ночь с испирсингованной нимфоманкой. Милена плакала - ей было больно, до этого у нее даже уши не были проколоты, а Наташа разрывалась между поцелуями в соленые капельки и поцелуи в болящий сосок.
Но Наташа ни за что не призналась бы никому - в первую очередь, самой себе, в том, что она когда-нибудь кому-нибудь скажет: "Я твоя навсегда. Люби. Люблю". Никогда - до сегодняшнего вечера, когда она в кровь сотрет ноги, бегая в свежеподаренных туфлях за 3000 евро по парку с гравийкой, мокрой травой и насквозь пропитавшейся ливнем землей, сорвет голос, рыдая, но найдет ее. Окончательно.

я прицелюсь и нырну - у меня в пальцах ноги умудрились белые лужи.
- что ты тут изобилуешь?

Матричная кошка весит в трехмерном пространстве головой в бок. Не волнуйтесь, это не триллер, - она не упадет.

По скалистым лощинам пробирался восьмой день великий Адомант. Рукава его развивались клочьями на ветру, кудри плясали, а вылизанный взгляд находился в бешеном нанизывании. Он шел только вверх и выше, обозначая своей целью спасти многонациональный иерусалимский народ. Некоторое время назад народ похитила крушительница Берда, известных габаритов женщина-пекарня, практикующая жестокое насилие. Адомант не любил Берду - не его это была поля ягодка - капризная слишком, да и вообще - привлекалась к уголовной насмешке. *не надо, не надо, можно я не буду сейчас умирать, я так не хочу, чтобы эта боль кончалась*, - кричал многонациональный иерусалимский народ, лежа под двенадцатиголовой плеткой, вздымаемой французской Бердой - она умелой рукой награждала народ недостающим. Адомант, измазавший лицо в чем-то угольном, с надеждой опрокидывал взгляд на северо-запад, с ровным углом в 45 градусов. Это должно было когда-то закончиться. Но не закочилось.

Как мне заставить свой огранизм не отвергать пищу? Я такая слабая сейчас - хоть режь, а сопротивляться не смогу.
Ших оттаял с наступлением весны. По весне снег в лесу тает, и можно увидеть образовавшиеся пропасти в новый, живой мирю Ракета подана, сэр. Прошу садиться.

Опрокиньте меня,
Налейте полный стакан моей оранжевой жидкости, приоткрыв голову путем раскручивания,
И наслаждайтесь отменнейшей невзгодностью.

По внутренней стенке вполне замечательно рассыпается отличнейший Zig-Zag. Прочь условности!

Внимание-внимание! Очаровательнейшую мадемуазель в зеленой нурке просьба подняться на эскалаторе в левую верхнюю ложу для ознакомления с дальнейшими действиями. Не мешайте мне быть собой.

Вихреватая воронка устремилась глубоко в белое, продолжая свой рост на запретной невидимой траектории.

- да это бунт, сударыня!
- нет, всего лишь революция в сознании.

какая выдержанность, право.
Ваши лабиринты меня сводят с ума посредством утомления. Когда это уже закончится? Улавливая еле-уловимые запахи, двигаться наощупь, чтобы в конце снова упереться в стену? Надоело. Вон.

Кому-то больше нравится трезвость, кому-то - русалки, кому-то - завитки, кому-то - чулки, кому-то - амбивалентность, кому-то - бесконечное сокрушение, кому-то - небо, а вот мне - точка.

Знаки Зодиака окружают меня, все плотнее сжимаясь свое диарейное кольцо, а я, тем временем, негромко посмеиваюсь, потому что знаю правду. О Земном ядре.

Мне требуется гладкость и мягкость, чтобы помнить, кто я есть. Но разве это кого-то интересует? Не нужно ничего сублимировать. Тем более, что на моей руке нет часов.

Многие человеческие страхи нарисованы простым карандашом на цветной бумаге. Только вот цвет каждый выбирает сам. Это неописуемо.

Мне претит испорченость, надуманность и невозможность телепортироваться.
Почему другие так не могут? Хочется в парк. Еще Шамбалу и твистер.
Стыдно признаться, но я одержима идеей.

- Ты видишь крышку от этой хуйни?
- Под ножом посмотри.
- Нашла. Не под ножом, под кружкой.

- А у тебя тоже в носу пахнет мандаринами?
- Нет. Круто тебе.
- Не совсем.
- Почему?
- Потому что я гамбургер.
- Житель Гамбурга! Нихуя себе.

Было час тридцать, а стало два шестьесят. Кирпич. Аборигенам необходимо заявлять себя как жителей трущоб, иначе долой это всё. 211-й размер ноги. Пропади оно пропадом.

А вы никогда не задумывались, что каждое слово - это чье-то имя?
Господин Под Ножом
с Госпожой Разобралась.
Их внучатая племянница Мандаринами,
младший сын Пропади
и крохотный пекинес - малютка Ноги. Полное имя: Размер Ноги.

- Большаков не лезет из головы. Застрял толстый урод.
- Я представила, как у тебя нет верхней части черепа...
- Да!
- ...и там Большаков сидит, руками в края упирается, вылезти не может...
- Дада!
- ...ну, не может вытащить задницу...
- Дадада!
- ...получается, что жопа Большакова занимает все внутреннее пространство твоей головы.

Гроздья рябины окутают наши опочивальни,
Стоны щеглов высекут воздушные струны, настроенные на лад "си бимоль",
Мармеладовый адюльтер не будет нами найден, даже после нажатия F3,
Энергетический источник для нас будет состоять в присутствии друг друга в поле зрения.
Расщепи меня, наконец, на молекулы нежности,
Иначе вдруг я перестану ждать?

Бабочки превращаются в летучих мышей, а те - в ос. Крылатая закономерность. Безумное скакание по лестнице темного старого замка. Обескураживающе.
Взаимность - в оранжевых пластмассовых ручках, бесперспективно и неосторожно носящих свое существование.

Однажды мы сторчимся?/.
Вот такая ерунда.