Гурова и прошу, умоляю его "сходить к ней, утешить хотя бы надеждой — тем единственным, что помогает человеку перенести все страдания и муки и не оставляет его до самого смертного часа. Ведь ей ничего не нужно, кроме надежды. Я это вижу всякий раз, я это чувствую каждой своей клеткой. Неужели это так трудно — утешить безнадежного надеждой! Но Гуров неумолим, и с годами я начинаю понимать, что он боится не ее — он боится расплескать свою память, на дне которой может обнажиться то, что не дает ему покоя. Мне этого понять не дано. Видно, у каждого человека есть в памяти такие тайные чуланы, в которые он и сам-то боится заходить.

—  Спишь?

Голос Гурова возвращает меня на Тверской бульвар. Я открываю глаза и, не поворачивая головы, спрашиваю:

—  К Ольге не зайдешь проститься?

Гуров долго молчит, затихает, и я даже по его молчанию чувствую, как он весь напрягся.

—  К чему ты это? — выдавливает он наконец из себя. — Именно сейчас тебе нужно было напомнить?

Я пожимаю плечами. Действительно, зачем все это? И говорю ему, что на свадьбе быть не смогу (без объяснения причин), а с его тещей буду рад познакомит! ся чуть позже.

Что-то до него, наверное, доходит. Да ему совсем и не трудно проследить за ходом моих рассуждений.

Свадьба обошлась без меня. Ну, а потом, как я понял, Верочка быстро сообразила, что поджарок больше не будет и не станет ее дом салоном мадам Гуровой, где она принимала бы эстрадных див, а поездки мужа в экзотичес­кие страны ограничатся скромными журналистскими ко­мандировками в бездорожную Нечерноземную зону.

И тогда началась стандартная жизнь — семейный локо­мотив уверенно понесся в заданном направлении, где по накатанным рельсам, а где и по разбитым шпалам.

Родился сын, которого назвали хорошим именем Вяче­слав, Слава, но после того, как он, едва научившись говорить, назвал себя Вавой, восторженная бабка, а за нею и родители вовсе забыли его настоящее имя. Так за ним и осталось это — то ли кличка, то ли прозвище. Потом-то уж я познакомился с этой бабкой, забавлялся иной раз с Вавой, но всегда чувствовал на себе откровенно насмеш­ливый взгляд Верочки, будто обещал ей миллион, а сам стянул с нее последнюю рубашку. Да-а, чего-чего, а уж юмора-то Верочка была лишена начисто.

Я стал ходить к ним все реже и реже, мы встречались с Гуровым или у меня, или на нейтральной территории. Но когда он слишком засиживался в моей холостяцкой бер­логе, семейный локомотив сходил с рельсов и начинал, не

5 Зак. № 396

сбавляя скорости, дико нестись по шпалам: Верочка никогда не забывала, при каких обстоятельствах она познакомилась с Гуровым, а ведь у меня, как она была убеждена, могли быть и другие вагонные попутчицы. Но зато я для себя сделал открытие: оказывается, не только безмерная любовь или обманутое доверие рождают рев­ность. Ее может породить обычный инстинкт самосохра­нения, свойственный нам еще с тех пор, когда мы плава­ли, летали, ползали и лазали по деревьям. Правда, потом этот инстинкт стали называть чувством.

Когда я поделился своим великим открытием с Гуро­вым, он поддержал мою мысль, выразив ее, конечно же, менее убедительно, но зато более энергично:

— ДУРа!

И я понял, что развивать эту мысль у него нет ни малейшего желания.

Но как бы там ни было, теперь все это не имело никакого значения.

Я надел темный костюм, хотя день обещал быть жар­ким, завязал черный галстук и осмотрел себя в зеркало. Ничего — то ли разуверившийся пастор, то ли собираю­щийся на покой управляющий банком, который хранит деньги в мешках под глазами. А так — ничего. Надо идти.

 

 

Глава 2

Дверь мне открыл Вава. Я молча кивнул ему, и он шмыгнул носом. Это у него благоприобретенное — вместо приветствия шмыгать носом. Если б я этого не знал, сейчас оно смогло бы сойти за признак сдержанной скорби. Но Вава вовсе не казался таким уж глубоко опечаленным, на его длинном лошадином лице скорее всего отражалось недовольство нарушенным порядком вещей, нежели сыновье горе. Впрочем, я и не вспомню, когда видел его довольным вполне. Здесь он чем-то неуловимо напоминал свою родительницу. Длинных спу­танных прядей сегодня явно еще не касалась расческа.

— Умойся хоть, — не выдержал я, и Вава послушно, как во сне, пошел в туалет, брякнув на двери сорванным шпингалетом.

Из кухни доносились тихие женские голоса, и я прошел к двери. Вера с двумя незнакомыми мне молодыми жен­щинами сидела за неубранным после завтрака столом. Я поклонился им, и они тихо прошелестели мне что-то в ответ, потеснившись в сторону.

—  Садись, — Вера достала с полки чистую чашку и напила чай. — Вот видишь, как... — она не договорила, и глаза ее стали наполняться слезами.

Подруги сразу же заторопились, пообещав заглянуть после работы, ушли. Проводив их, Вера вернулась и молча села у окна, уставившись немигающим взглядом в дверцу холодильника. О чем она думала, какие мысли роились в ее