По церковному календарю, сегодня - день, посвященный апостолу Фоме... Этот апостол известен тем, что не поверил в воскресение Христа. Ему были нужны неопровержимые доказательства.
Вообще, такое ощущение, что большинство населения живет именно по изначальным убеждениям этого апостола - ни во что абсолютно не верит: ни в Бога, ни в черта, ни в карму, а исключительно в деньги и холодный эгоистичный расчет. А с другой стороны, везде какой-то оголтелый пессимизм - из разряда "все плохо, а будет еще хуже". И вот эти все люди, умудренные знанием жизни, опытом, которые знают досконально, что и как будет, - в итоге оказываются наивными, как апостол Фома...
А именно так он характеризуется в стихотворении, приведенном ниже. Это произведение Бахыта Кенжеева, которое я еще в 90-е годы переписывала в тетрадку. Это сейчас все можно из интернета на компьютер легко сохранять, а тогда, чтобы собирать стихи и цитаты, приходилось переписывать.
И вот такое необычное стихотворение, где апостол Фома упоминается на английский манер - Томас.
Мистические стихи, почему-то западающие в память надолго...

***
Душа моя тянется к дому. И видит – спасения нет.
Оно достаётся другому, однажды в две тысячи лет.
И то – исключительно чудом, в которое Томас, простак,
не в силах поверить, покуда пробитого сердца в перстах
не стиснет. И ты, собеседник, как в чёрную воду глядел,
в созвездиях, в листьях осенних, когда мы с тобой не у дел
остались. Состарилось слово, горит, превращается в дым.
Одним в полумраке багровом рождаться. А что же другим?
Такая вот очередь, милый. Любители жизни живой,
сойдясь с неприкаянной силой, назвали её роковой,
придумали свет за оврагом, прощальную чернь в серебре,
врагом называли и другом осиновый крест на горе.
А пламя колеблется, копоть пятнает высокую речь.
Разорванного не заштопать, и новой заплате не лечь на
ветхую ткань золотую. И с прежним душевным трудом
мы странствуем, любим впустую, второго пришествия ждём.
А где-то есть край окаянный, где гвардия ищет с утра
запомнивших треск деревянный и пламя другого костра.
Оливы рассветные стынут, нужды никакой в мятеже.
Но каменный диск отодвинут и тело исчезло уже.
А где-то есть край богомольный – черёмуха, клевер, осот.
Просёлками вор сердобольный пропавшее тело несёт.
И в поле у самой границы ночует и стонет во сне —
Опять ему родина снится, как раньше мерещилась мне.
А шелест воды нескончаем. Холодные камни блестят.
Послушай, ты так же случаен, как этот глухой водопад.
А что не убьют и не тронут, что лев превращается в мёд,
то канет в крутящийся омут, непойманной рыбой плеснёт,
и там, за железной дорогой, у самой стены городской,
блеснёт грозовою тревогой, кольнёт бестолковой тоской,
и ясно прошепчет – берите и горы, и ночь, и погост,
где дремлет душа в лабиринте огромных, внимательных звёзд.

Вермонт, август 1987