Яков Звягин
25 апреля, 19:03 ·
АХ, ЭТИ ГОЛУБИ
Ах, эти голуби. Я сидел на корточках около большой лужи и с увлечением кормил птиц. Я не был к ним особенно добр. Во мне проснулся проказник. Им всё время приходилось мочить свои тонкие ножки, чтобы проглотить очередной кусочек намокшего хлеба. Я продолжал их заманивать всё глубже и глубже в это летнее водяное блюдце. Но всему есть предел. Они обиженно отвернулись от моего угощения и, дружно взмахнув крыльями, улетели. Лишь только тогда я обратил внимание на отражение стоящей возле меня женщины.
– Катя? – я удивлённо обернулся.
Друг на друга смотрели мальчишка и девчонка. Парень и девушка. Мужчина и женщина.
Мы сидели за одной партой с первого класса. Я, в отличие от других ребят, никогда её не обижал. Её белоснежный бант во время уроков часто лежал на моём плече. Защищая девочку от драчунов, мне приходилось быть битым, пока сверстники поняли, что лучше нас не обижать. Мы никогда с ней не ссорились и не выражали друг к другу знаки внимания. Между ней и мною было нечто необъяснимое, неуловимое, о чём можно было только догадываться, но не понимать. В старших классах мы почти всегда были случайно рядом. Учился я, в отличие от неё, из ряда вон плохо. Меня не привлекала учёба. Точные науки я буквально возненавидел. Единственный предмет, который я обожал, это была литература. Читал взахлёб, в ущерб учёбе. Читал везде и всегда. Если ученик плохо знает математику, то в глазах учителей он, мягко говоря, туповат. Они махнули на меня рукой и оставили в покое с моими тройками. На выпускном вечере нас не было. Случайно встретившись на перекрёстке у школы, мы улыбнулись и, взявшись за руки, убежали в городской парк. И там, среди высоких тополей, на берегу реки, мы впервые прикоснулись губами. Это была единственная и последняя наша встреча, если не считать сегодняшнюю. Очень скоро Катя уехала учиться.
***
И вот, спустя много лет, мы снова стоим рядом. Я, Василий, и она – Катерина.
– Мне больно. Мне очень больно, Вася, – простонали её губы.
А знакомые карие глаза кричали о невыносимом страдании. Мы сидели в маленьком скверике. Снова рядом, как тогда, за партой. Я справа. Она слева. Между нами уже не было той удивительной девичьей косы с белоснежным бантом. Вместо неё поседевшая прядь усталой женщины, истерзанной горем.
Её единственный сын умирал. Тот злополучный апрель осыпал Чернобыльской пылью её ребёнка. Ворвался страшной болью в их счастливую жизнь. Отобрал мужа. Забирает и сына.
– И зачем только я согласилась отпустить их? – продолжала она.
Её муж, получив долгожданный отпуск, вместе с сыном поехал к свекрови в деревню. И ничего не предвещало страшного. Она спокойно проводила их на вокзал. Поцеловала сына, смахнула с капитанских погон мужа опавший листок. Обняла их обоих и... навсегда, того не зная, попрощалась со своим любимым. Так и остался он в её памяти, весёлым и жизнерадостным.
– Муж не мог поступить иначе. Когда произошла эта страшная трагедия, он, будучи военным, пришёл в районный военкомат и предложил свою помощь. Матери приказал срочно уезжать к нам, подальше от этой чернобыльской чумы. Она не послушалась. Решила пересидеть. Всё не верила, что это серьёзно. Но когда узнала, что её Пётр оказался в числе тех, первых, которые буквально исчезли в этом адском котле, положив свои головы среди руин энергоблока, она схватила внука и приехала ко мне. Но было уже поздно. – Катя замолчала.
Её отрешённый взгляд устремился в невидимую даль. Она помнит тот страшный день. Ещё никто ничего не знал. Телевидение и радио молчали. А в её маленькой уютной квартире раздался отчаянный дверной звонок. Она ошарашенно подскочила с постели. Ничего не понимая, внутренне вдруг почувствовала необъяснимую тревогу. Бросилась к двери. На пороге стояла свекровь. Из-под растрёпанных прядей волос, грязных и непричёсанных, смотрели на Катю глаза, наполненные ужасом и отчаяния. На руках обессилевшей женщины лежал её внук. Катя схватила своего маленького шестилетнего сына, ничего не понимая и не соображая, прижала полусонное, дорогое тельце к груди и трясущими губами только и вымолвила:
– Что?
На кухне сидели две женщины. Обе похожие. С потухшими глазами в посиневших глазницах. И не было во всей вселенной того, кто смог бы их утешить. Всё вдруг и неожиданно оборвалось навсегда.
Ребёнок угасал. Но ещё быстрее угасала свекровь. Укоряя во всех бедах себя, она не переставала шептать с раннего утра и даже во время тревожного сна, одни и те же слова: «Зачем звала? Зачем жила?»
Так и не проснулась однажды утром...
С каждым днём маленькому Мише становилось всё хуже. Он отказывался от пищи всё чаще и чаще. Бледность его лица становилось всё явственнее. Зрение стремительно приближалось к нулю. Врачи разводили руками и предлагали обратиться к столичным профессорам. Собрав все свои сбережения, поехала мать со своим дитятей в далёкую столицу. А через две недели вернулась в свою неприветливую квартиру. Без надежды... Сердце её разрывалось от жгучей боли и скорби.
Каждое утро больной ребёнок, не успев открыть воспалённые глаза, спрашивал маму:
– А когда папа приедет?
Миша ждал отца, которого уже нет. Не могла! Да, не могла она ему сказать об этом. И не скажет. Между сыном и отцом была не только родственная связь. Они влюбились друг в друга, как только их глаза встретились в этом мире. Младенец и мужчина. Сын и отец. Они просто не могли жить один без другого. Когда муж возвращался из длительных командировок, дома был настоящий праздник. Она даже ревновала немножко своё любимое чадо к отцу. Может быть поэтому ей так хотелось иметь ещё и дочь. Но, увы.
***
Отец и сын очень любили кормить голубей. Ах, эти голуби. Может быть поэтому, Катерина не прошла мимо и обратила внимание на человека, кормящего голубей. Случайно или нет, им оказался я. Осмысливая прошедшие события, мне всё чаще приходит на ум, что случайностей в нашей жизни не бывает. Мы сидели рядом. Одинокий и одинокая. Сочувствующий и скорбящая. А между нашей встречей лежали года. Но, как и прежде, на каком-то подсознательном уровне, мы ощущали тот невидимый поток притягательной силы, как в далёком детстве. Катерина вдруг посмотрела на меня оценивающим взглядом, как на вещь, к которой примеривается покупатель.
– Ты чего? – недоумённо спросил я.
Катя наклонилась ко мне, окунула свои карие глаза в мои и тихо, почти беззвучно, прошептала:
– Васечка. Милый. Помоги.
***
Офицерский китель был чуточку великоват. Но не это меня смутило. Я испугался, что не подхожу для новой роли.
– А если он догадается? – спросил я Катерину.
Она с ужасом расширила глаза. Мы растерянно стояли у дверей палаты.
– Ребята, – обратился к нам дежурный врач, – Раз решили подарить ребёнку радость долгожданной встречи с отцом – дарите. Нечего тянуть. За окнами ночь. В палате горит только ночник. Не бойтесь. Не узнаёт. Сами знаете, какое его состояние.
Тяжело вздохнув, врач удалился в ординаторскую. Пересилив себя, мы вошли в палату.
Мальчик лежал у окна. Его худенькое тельце состояло из одних косточек. Эту болезненную худобу не могло скрыть даже одеяло. Мне стало нехорошо. Мы опустились на колени у его постели. Мать и отец. Тускло проблёскивали капитанские звёздочки на моих плечах. Неестественно ярко блестели глаза Катерины. А в горле у меня что-то всхлипывало.
– Сынок, – тихо произнёс я. И не было фальши в этом слове. Он рванулся из забытья. Прильнул ко мне своим хрупким тельцем. Обнял тоненькими ручками мою шею, и его слабенький голосок запел у моего уха:
– Папочка. Мой любимый папочка. Я знал, что ты придёшь... Я знал...
Он шептал мне, как ему больно. Что его глазки, ножки и ручки болят. Но теперь ему стало лучше, потому что пришёл я. Что он скоро выздоровеет, и мы снова пойдём вместе кормить голубей...
Нас уже не было двое. Мы стали едины. Это удивительное состояние родства охватило всё моё холостяцкое существо.
– Сынок, – повторял я. – Мой любимый сыночек…
И лились безудержно слёзы из моих глаз на новенький китель его отца. Ребёнок гладил ручками моё мокрое лицо. Успокаивал меня, как мать своё дитя. Обещал выздороветь.
– Вот увидишь, – шептал его голосок, – завтра я обязательно встану.
В окружающем полумраке он пытался получше рассмотреть меня. Но только блеск отцовских погон отражался в его глазах.
– Сыночек, – шептала рядом мать.
Радость и горе жили в её словах...
Ладошка мальчика скользила по моей мокрой щеке. И вдруг... Она неестественно застыла. Отстранилась... Тельце ребёнка оттолкнуло меня?! Я застыл в ужасе. Липкий обильный пот мгновенно покрыл всё моё тело. На каком-то подсознательном уровне, свойственному только детям, этот шестилетний человечек понял всё... А мать продолжала обещать, что мы теперь всегда будем с ним. Что она и папочка очень любят его. Бесконечно и очень крепко. И... маленький шестилетний ребёнок медленно повернулся ко мне, и его бескровные губки прошептали:
– Папочка...
Я рыдал у его ложа, уже не скрываясь. Этот ребёнок в один миг своей короткой жизни стал мужчиной, мудрости которого многим взрослым недостаёт.
Мы продолжали навещать его каждый день. Его глаза и слух постепенно угасали. Но по-прежнему он выражал нежную радость нашим объятиям. А однажды, когда мы с ним на короткое время остались одни, он попросил меня рассказать об отце. Я не смог ему отказать...
***
Спустя месяц, в маленьком скверике сидели двое. Мужчина и женщина. Я и она. А между нами лежала буханка хлеба. Мы пришли сюда, на то самое место, где после дождя рождается маленькое чистое озерцо, и стая городских голубей прилетает испить эту небесную водицу.
– Ур-ру, ур-ру, – пели птицы у наших ног, торопливо заглатывая брошенные кусочки хлеба.
Откуда-то сверху, прямо на водную гладь опустился белоснежный голубь. Осторожно ступая, вышел из воды и, оставляя мокрые крестики на сухом асфальте, подошёл к нам. Наклонив белую головку набок, внимательно осмотрел наши протянутые к нему руки. Смело опустил свой розовый, нежный клюв в живую кормушку. Благородно и не торопясь он принимал угощение то с одной, то с другой ладони. А над ним сияли наши улыбки. Насытившись, взмахнул белоснежными крыльями и... Медленно, по кругу, стал подниматься в небеса. Всё выше и выше хрупкие крылья несли его в голубую необъятную высь. Ах, эти голуби! Не в них ли живёт душа ушедших? Не их ли крылья возносят эти души в небеса?
Ах, эти голуби!
Яков Звягин

Ах, эти голуби. Я сидел на корточках около большой лужи и с увлечением кормил птиц. Я не был к ним особенно добр. Во мне проснулся проказник. Им всё время приходилось мочить свои тонкие ножки, чтобы проглотить очередной кусочек намокшего хлеба. Я продолжал их заманивать всё глубже и глубже в это летнее водяное блюдце. Но всему есть предел. Они обиженно отвернулись от моего угощения и, дружно взмахнув крыльями, улетели. Лишь только тогда я обратил внимание на отражение стоящей возле меня женщины.
– Катя? – я удивлённо обернулся.
Друг на друга смотрели мальчишка и девчонка. Парень и девушка. Мужчина и женщина.
Мы сидели за одной партой с первого класса. Я, в отличие от других ребят, никогда её не обижал. Её белоснежный бант во время уроков часто лежал на моём плече. Защищая девочку от драчунов, мне приходилось быть битым, пока сверстники поняли, что лучше нас не обижать. Мы никогда с ней не ссорились и не выражали друг к другу знаки внимания. Между ней и мною было нечто необъяснимое, неуловимое, о чём можно было только догадываться, но не понимать. В старших классах мы почти всегда были случайно рядом. Учился я, в отличие от неё, из ряда вон плохо. Меня не привлекала учёба. Точные науки я буквально возненавидел. Единственный предмет, который я обожал, это была литература. Читал взахлёб, в ущерб учёбе. Читал везде и всегда. Если ученик плохо знает математику, то в глазах учителей он, мягко говоря, туповат. Они махнули на меня рукой и оставили в покое с моими тройками. На выпускном вечере нас не было. Случайно встретившись на перекрёстке у школы, мы улыбнулись и, взявшись за руки, убежали в городской парк. И там, среди высоких тополей, на берегу реки, мы впервые прикоснулись губами. Это была единственная и последняя наша встреча, если не считать сегодняшнюю. Очень скоро Катя уехала учиться.
***
И вот, спустя много лет, мы снова стоим рядом. Я, Василий, и она – Катерина.
– Мне больно. Мне очень больно, Вася, – простонали её губы.
А знакомые карие глаза кричали о невыносимом страдании. Мы сидели в маленьком скверике. Снова рядом, как тогда, за партой. Я справа. Она слева. Между нами уже не было той удивительной девичьей косы с белоснежным бантом. Вместо неё поседевшая прядь усталой женщины, истерзанной горем.
Её единственный сын умирал. Тот злополучный апрель осыпал Чернобыльской пылью её ребёнка. Ворвался страшной болью в их счастливую жизнь. Отобрал мужа. Забирает и сына.
– И зачем только я согласилась отпустить их? – продолжала она.
Её муж, получив долгожданный отпуск, вместе с сыном поехал к свекрови в деревню. И ничего не предвещало страшного. Она спокойно проводила их на вокзал. Поцеловала сына, смахнула с капитанских погон мужа опавший листок. Обняла их обоих и... навсегда, того не зная, попрощалась со своим любимым. Так и остался он в её памяти, весёлым и жизнерадостным.
– Муж не мог поступить иначе. Когда произошла эта страшная трагедия, он, будучи военным, пришёл в районный военкомат и предложил свою помощь. Матери приказал срочно уезжать к нам, подальше от этой чернобыльской чумы. Она не послушалась. Решила пересидеть. Всё не верила, что это серьёзно. Но когда узнала, что её Пётр оказался в числе тех, первых, которые буквально исчезли в этом адском котле, положив свои головы среди руин энергоблока, она схватила внука и приехала ко мне. Но было уже поздно. – Катя замолчала.
Её отрешённый взгляд устремился в невидимую даль. Она помнит тот страшный день. Ещё никто ничего не знал. Телевидение и радио молчали. А в её маленькой уютной квартире раздался отчаянный дверной звонок. Она ошарашенно подскочила с постели. Ничего не понимая, внутренне вдруг почувствовала необъяснимую тревогу. Бросилась к двери. На пороге стояла свекровь. Из-под растрёпанных прядей волос, грязных и непричёсанных, смотрели на Катю глаза, наполненные ужасом и отчаяния. На руках обессилевшей женщины лежал её внук. Катя схватила своего маленького шестилетнего сына, ничего не понимая и не соображая, прижала полусонное, дорогое тельце к груди и трясущими губами только и вымолвила:
– Что?
На кухне сидели две женщины. Обе похожие. С потухшими глазами в посиневших глазницах. И не было во всей вселенной того, кто смог бы их утешить. Всё вдруг и неожиданно оборвалось навсегда.
Ребёнок угасал. Но ещё быстрее угасала свекровь. Укоряя во всех бедах себя, она не переставала шептать с раннего утра и даже во время тревожного сна, одни и те же слова: «Зачем звала? Зачем жила?»
Так и не проснулась однажды утром...
С каждым днём маленькому Мише становилось всё хуже. Он отказывался от пищи всё чаще и чаще. Бледность его лица становилось всё явственнее. Зрение стремительно приближалось к нулю. Врачи разводили руками и предлагали обратиться к столичным профессорам. Собрав все свои сбережения, поехала мать со своим дитятей в далёкую столицу. А через две недели вернулась в свою неприветливую квартиру. Без надежды... Сердце её разрывалось от жгучей боли и скорби.
Каждое утро больной ребёнок, не успев открыть воспалённые глаза, спрашивал маму:
– А когда папа приедет?
Миша ждал отца, которого уже нет. Не могла! Да, не могла она ему сказать об этом. И не скажет. Между сыном и отцом была не только родственная связь. Они влюбились друг в друга, как только их глаза встретились в этом мире. Младенец и мужчина. Сын и отец. Они просто не могли жить один без другого. Когда муж возвращался из длительных командировок, дома был настоящий праздник. Она даже ревновала немножко своё любимое чадо к отцу. Может быть поэтому ей так хотелось иметь ещё и дочь. Но, увы.
***
Отец и сын очень любили кормить голубей. Ах, эти голуби. Может быть поэтому, Катерина не прошла мимо и обратила внимание на человека, кормящего голубей. Случайно или нет, им оказался я. Осмысливая прошедшие события, мне всё чаще приходит на ум, что случайностей в нашей жизни не бывает. Мы сидели рядом. Одинокий и одинокая. Сочувствующий и скорбящая. А между нашей встречей лежали года. Но, как и прежде, на каком-то подсознательном уровне, мы ощущали тот невидимый поток притягательной силы, как в далёком детстве. Катерина вдруг посмотрела на меня оценивающим взглядом, как на вещь, к которой примеривается покупатель.
– Ты чего? – недоумённо спросил я.
Катя наклонилась ко мне, окунула свои карие глаза в мои и тихо, почти беззвучно, прошептала:
– Васечка. Милый. Помоги.
***
Офицерский китель был чуточку великоват. Но не это меня смутило. Я испугался, что не подхожу для новой роли.
– А если он догадается? – спросил я Катерину.
Она с ужасом расширила глаза. Мы растерянно стояли у дверей палаты.
– Ребята, – обратился к нам дежурный врач, – Раз решили подарить ребёнку радость долгожданной встречи с отцом – дарите. Нечего тянуть. За окнами ночь. В палате горит только ночник. Не бойтесь. Не узнаёт. Сами знаете, какое его состояние.
Тяжело вздохнув, врач удалился в ординаторскую. Пересилив себя, мы вошли в палату.
Мальчик лежал у окна. Его худенькое тельце состояло из одних косточек. Эту болезненную худобу не могло скрыть даже одеяло. Мне стало нехорошо. Мы опустились на колени у его постели. Мать и отец. Тускло проблёскивали капитанские звёздочки на моих плечах. Неестественно ярко блестели глаза Катерины. А в горле у меня что-то всхлипывало.
– Сынок, – тихо произнёс я. И не было фальши в этом слове. Он рванулся из забытья. Прильнул ко мне своим хрупким тельцем. Обнял тоненькими ручками мою шею, и его слабенький голосок запел у моего уха:
– Папочка. Мой любимый папочка. Я знал, что ты придёшь... Я знал...
Он шептал мне, как ему больно. Что его глазки, ножки и ручки болят. Но теперь ему стало лучше, потому что пришёл я. Что он скоро выздоровеет, и мы снова пойдём вместе кормить голубей...
Нас уже не было двое. Мы стали едины. Это удивительное состояние родства охватило всё моё холостяцкое существо.
– Сынок, – повторял я. – Мой любимый сыночек…
И лились безудержно слёзы из моих глаз на новенький китель его отца. Ребёнок гладил ручками моё мокрое лицо. Успокаивал меня, как мать своё дитя. Обещал выздороветь.
– Вот увидишь, – шептал его голосок, – завтра я обязательно встану.
В окружающем полумраке он пытался получше рассмотреть меня. Но только блеск отцовских погон отражался в его глазах.
– Сыночек, – шептала рядом мать.
Радость и горе жили в её словах...
Ладошка мальчика скользила по моей мокрой щеке. И вдруг... Она неестественно застыла. Отстранилась... Тельце ребёнка оттолкнуло меня?! Я застыл в ужасе. Липкий обильный пот мгновенно покрыл всё моё тело. На каком-то подсознательном уровне, свойственному только детям, этот шестилетний человечек понял всё... А мать продолжала обещать, что мы теперь всегда будем с ним. Что она и папочка очень любят его. Бесконечно и очень крепко. И... маленький шестилетний ребёнок медленно повернулся ко мне, и его бескровные губки прошептали:
– Папочка...
Я рыдал у его ложа, уже не скрываясь. Этот ребёнок в один миг своей короткой жизни стал мужчиной, мудрости которого многим взрослым недостаёт.
Мы продолжали навещать его каждый день. Его глаза и слух постепенно угасали. Но по-прежнему он выражал нежную радость нашим объятиям. А однажды, когда мы с ним на короткое время остались одни, он попросил меня рассказать об отце. Я не смог ему отказать...
***
Спустя месяц, в маленьком скверике сидели двое. Мужчина и женщина. Я и она. А между нами лежала буханка хлеба. Мы пришли сюда, на то самое место, где после дождя рождается маленькое чистое озерцо, и стая городских голубей прилетает испить эту небесную водицу.
– Ур-ру, ур-ру, – пели птицы у наших ног, торопливо заглатывая брошенные кусочки хлеба.
Откуда-то сверху, прямо на водную гладь опустился белоснежный голубь. Осторожно ступая, вышел из воды и, оставляя мокрые крестики на сухом асфальте, подошёл к нам. Наклонив белую головку набок, внимательно осмотрел наши протянутые к нему руки. Смело опустил свой розовый, нежный клюв в живую кормушку. Благородно и не торопясь он принимал угощение то с одной, то с другой ладони. А над ним сияли наши улыбки. Насытившись, взмахнул белоснежными крыльями и... Медленно, по кругу, стал подниматься в небеса. Всё выше и выше хрупкие крылья несли его в голубую необъятную высь. Ах, эти голуби! Не в них ли живёт душа ушедших? Не их ли крылья возносят эти души в небеса?
Ах, эти голуби!
Яков Звягин