Один неглупый человек как-то заметил, что если из Истории убрать всю ложь, не останется ничего. Так вот. Я (коли перефразировать слова известной песни) Историю учил не по учебникам — по мемуарам (авторы которых не были обласканы Властью), по письмам и дневникам (не обязательно, ну очень известных людей), по разным другим источникам, несущим живое и вроде бы будничное слово. Я вот к чему разговор веду. Когда я работал в газете, как-то и с чего-то, вспомнил об автобиографических заметках Бунина, которые однажды меня шибко задели, и не нашёл ничего лучшего, как предложить редактору материал по ним. Палыч, редактор, законченный бунинец, наотрез отверг «моё прочтение». Но так и я бунинец! Пусть и не скрозь, как Палыч, но тем не менее. Он — нет! Хоть ты тресни...

Ну, не напечатал, и ладно. Вернёмся к заметкам сейчас. Какая муха меня укусила? А знаете (не сказать, давно), я, как и Екатерина II, и дня без строчки прожить не мог. Теперь могу. Но грущу. И потом, писанина сия, она в 1995-м «под сукно» легла — интересно же на самого себя взглянуть, спустя время. Может, и вам нескучно будет.    

Так вот... вот. Вот оно. В некотором смысле, эссе.

*

Нынче все лезут в политику, и хотя она всегда считалась делом грязным, сегодня в неё пошли даже те, кто призван сеять «разумное, доброе, вечное». Я и не знаю, как мне к этому относиться. Вот сидит во мне ощущение какой-то неправды — и всё тут. Долго я не мог разобраться с тем, откуда во мне это неприятие, а Армен Джигарханян (в передаче «Театр + ТВ») подсобил. Сказал, что его коллеги, втянувшиеся в политические дрязги, проиграли даже чисто внешне. И куда как кстати оказалась рассказанная им притча о том, как один художник искал натуру для Иуды. Долго искал. Нашёл. И вот когда уже писал с того человека портрет предателя, натурщик спросил художника: не помнит ли тот его? «Нет, — ответил художник, — не помню» — «Ну как же? — удивился натурщик. — Лет пять назад вы писали с меня Христа!..»

Бог мой, как же глубока и верна эта притча! Я, пожалуй, многого не знаю и не понимаю, но хотя бы на уровне интуиции могу позволить себе делать какие-то выводы по поводу тех или иных явлений нынешней жизни и искать им подтверждения, к примеру, в словах и образах Писания: «Вот придут семь коров тощих и съедят семь коров тучных, сами же оттого не станут тучнее... Вот темнота покроет землю и мрак — народы... И лицо поколенья будет собачье...» Могу?.. Впрочем, подтверждение можно найти чему угодно, особенно если ты в стороне и как бы «над толпой». Подтверждение как оправдание собственной позиции. Ага, пока не коснулось. Да, пока не через шкуру, можно позволить себе роскошь стороннего наблюдателя, а сие, по-правде сказать, свинство, что (тоже правда) сегодня в большой моде.

*

Думаю об этом, и в мозгу возникает такая картина: в сиянья рампы какой-нибудь прелюбодей и убийца, лжесвидетель и тайный человеконенавистник играет Христа... Потрясно, подлец, играет! И возникает непраздный вопрос: как эта противоестественность сообразуется с моралью, и как быть мне, если я доподлинно знаю, какая на самом деле скотина так потрясно играет Христа? Когда я размышляю по этому поводу, то чувствую неопределенное и непонятное мне раздвоение, стремительно переходящее в протест: такой человек не может играть человека-бога! Но. С другой стороны... никто другой так не сыграет! Это какой-то растерянно-отчаянный протест: так быть не должно, а по-другому быть не может! И — всё! Мозги набекрень и жутко неприятное состояние беспомощности. Хочется отключиться, но не выходит. И мысли возвращаются. И ходят по кругу. И я чувствую, что за всем этим стоит какая-то большая бессметная тайна И я как будто бы понимаю её сердцем. И я, быть может, близок ей душой. Но внятно сказать о ней, об этой тайне, не могу. А может, о ней нельзя говорить, а только догадываться? Может, эта тайна — как обязанность, как бремя, доверена немногим? А если доверена она, то — кем?..

*

Перечитал написанное выше и вспомнил фразу известного поп-рок-музыканта Стаса Намина, внука не менее известного сталинского политика Анастаса Микояна, сказавшего как-то, что не знает в жизни вещей более грязных, чем политика и шоу-бизнес. Внук политика Микояна, пожалуй, имеет представление, о чём говорит. А мне подумалось: а почему только политика и бизнес? А как же, скажем, театр? Или кино? Или балет? Или журналистика? Или — даже! — литература? Разве здесь чисто? Думаю, нет. Люди искусства, как и простые смертные, не лишены обычных земных пороков и способны на любой грех уже тем более потому, что наделены непомерными амбициями, тщеславием и честолюбием вкупе с болезненной любовью к себе и нелюбовью к себе подобным, особливо, когда дело касается успеха и славы. А если добавить сюда замкнутый круг общения, особую специфику этого круга и прочая и прочая, то фактура и вовсе выглядит мрачноватой. Прямо-таки осиное гнездо, если хоть сколько-нибудь верить прессе, которая тиражирует отголоски скандалов, доносящихся оттуда, и будто бы самими же людьми искусства и распространяемые.

И вот в связи с чем меня такие мысли меня посетили. Завтра дата — 100-летие со дня рождения Сергея Есенина. Нет, то что я написал о прелюбодее и прочее, к нему не относится, как, впрочем, не относится ни к кому. Это, так сказать, «общий фон», отправная точка. А «виноват» Иван Алексеевич Бунин и его автобиографические заметки, где, в частности, досталось и Есенину.

*

Если б я не знал, что заметки написаны Буниным, то подумал бы, что они — желчный плод литературного неудачника, черной завистью завидующего чужой славе, или критика, выполнившего чей-то заказ. Но они принадлежат перу Бунина, Нобелевскому лауреату, академику словесности, человеку, чьё имя и творчество всегда меня интересовало. Человеку, чьи строки, однажды взявшие меня за живое, удерживают и по сей день: «А зачем выдумывать? Зачем героини и герои? Завязка и развязка, роман, повесть? Вечная боязнь показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех, что прославлены? И вечная мука — вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твоё и единственно настоящее, требующее законного выражения хотя бы в слове!.. Венец каждой человеческой жизни есть память о ней — высшее, что обещают человеку над его гробом, это вечную память. И нет той души, которая не томилась бы втайне мечтою об этом венце. А моя душа? Как истомилась она этой мечтой, — зачем, почему? — мечтой оставить в мире до скончания веков себя, свои чувства, видения, желания, одолеть то, что называется моей смертью, то, что непреложно настанет для меня в свой срок, и во что я всё-таки не верю, не хочу, не могу верить! Неустанно кричу я всем существом своим: «Стой, солнце!..»

Подними меня посреди ночи и спроси — твои слова? — я, не задумываясь, отвечу — мои. Эти строки полностью соответствовали и поныне соответствуют моим мыслям, чувствам, мироощущению. Прочитав их, я, быть может, впервые и всерьёз задумался над тем, что есть «личность» и что есть «творчество». Над тем, как они, личность и творчество, взятые поотдельности, выглядят на фоне друг друга в повседневной жизни. Перечитав бунинские записки несколько раз, я остановился на том выводе, что Бунин — человек другой эпохи, другого времени и мира, чем те, кому в записках от него досталось. Он человек века XIX, хотя большую часть своей жизни прожил в веке XX. Он человек века Чехова и Толстого, со всем его укладом жизни, образом мыслей, воспитанием и мировоззрением. А еще, я думаю, Бунин и не пытался понять чуждый ему мир века двадцатого, со всеми его потрясениями и революцией, отнявшей у него родину, Россию. Он попросту отторгнул новый и непонятный ему мир, в котором не нашлось места ни ему, ни сотням тысяч других русских эмигрантов. Отсюда — и эта бескомпромиссность и прямота суждений, и непонимание и неприятие образа жизни и мыслей других литераторов, их поступков и творчества, такого подчас вычурного и неоднозначного, как и они сами.

Ну не мог он понять и принять Станиславского и Немировича-Данченко с их «Художественным театром имени Горького. Прославился-то театр прежде всего и больше всего Чеховым (...), но вот приказали присвоить ему имя Горького, автора лубочного и насквозь фальшивого "Дна", и Станиславский с Немировичем покорно приняли это приказание, хотя когда-то Немирович торжественно публично, во всеуслышание всей России, сказал Чехову: "Это твой театр, Антон!" Как Кремль умеет запугивать!..»

Нет, не мог понять эмигрант Бунин в Париже, что покорность та не только вопрос творчества Станиславского и Немировича, но и сами их жизни. Не мог Букин, находясь во Франции, понять, что не было у них выбора, а если и был, то не бог весть какой. Да и как? Что можно понять, пребывая во Франции, где людей искусства не ставили к стенке, как, скажем, Мейерхольда в большевистской России? Вот и негодует русский писатель Бунин, эмигрант и дворянин: «Да что! (о театре "имени Горького") Это капля в море. Вся Россия, переименованная в СССР, покорно согласилась на самые наглые и идиотские оскорбления русской исторической жизни (...), и даже вся русская эмиграция отнеслась к этому с полнейшим равнодушием, не придала этому ровно никакого значения, — как, например, тому, что какой-то кудрявый пьяница, очаровавший её писарской сердцещипательной лирикой "под гармонь, под тальянку", о котором очень верно сказал Блок. "У Есенина талант пошлости и кощунства", в своё время обещал переименовать Россию Китежа в какую-то "Инонию"».

Комментировать эти высказывания Бунина не хочется. Слишком уж они предвзяты и категоричны. А ссылка на Блока, которого Бунин считал потомственно душевнобольным и который, кстати, говорил о Есенине и так, что наконец-то на Руси появился чистый и светлый поэт, и вовсе выглядит неэтичной.

И вот недоумевает Бунин. «За что русская эмиграция ему (Есенину) всё простила? За то, что, видите ли, он разудалая русская головушка, за то, что он то и дело притворно рыдал, оплакивая свою горькую судьбинушку, за то, что он — "самородок"». Бунин настолько несовместим со всем тем, что противоречит его мировоззрению, что напрочь отказывается понимать, как это поэт, воспевающий Россию и её березки, любит одеваться, как денди. А раз так, то такая поэзия — поэзия «мошенника, который свое хулиганство уже давно сделал выгодной профессией». И дальше — желчно мелочные придирки, больше подходящие парфюмеру, чем писателю и поэту: «(...) откуда же взялась полынь, запах которой, как известно, сухой, острый, а вовсе не липкий, а если и липкий, то не мог "веять"?..»

Ну, и как же тут не обвинять человека, чуждого вам по духу, во всех смертных грехах? Но Бунин в неприятии своём опускается до салонных сплетен (будь они трижды правдивы): обвиняя Есенина в карьеризме, ненасытном самолюбии и фиглярстве, он отсылает нас к Федору Сологубу, который «отозвался о нём так, что и в печати повторить невозможно». К Зинаиде Гиппиус, которая «взглянув на его валенки в лорнет, спросила: "Что это на вас за гетры такие?"» То бишь, Иван Алексеевич отсылает читателя к тем, кому «вечную память» (по Бунину, «высшее, что обещают человеку над его гробом») никто не предрекал даже в самом благостном сне). Нетерпимость Бунина, академика словесности, и насмешливо-пренебрежительный тон, холодный снобизм салонной литературной братии к «деревенщине» Есенину понятны и, в конце концов, приемлемы — дело в этой среде обычное. Непонятно и неприятно вот что: обвиняя Есенина в литературном мошенничестве и карьеризме, Бунин, в качестве доказательств, почему-то использует свидетельства людей, которых он сам, мягко говоря, не уважает. Например, того же Анатолия Мариенгофа. Этот «Мариенгоф, — пишет Иван Алексеевич, — был пройдоха не меньше его (Есенина), был величайший негодяй. Это им была однажды написана такая строчка о Богоматери, гнусней которой невозможно выдумать...» И вот этого «негодяя», которого Бунин принимает всерьёз, как только дело коснулось Есенина, Есенин якобы поучал, как нужно в литературе пробиваться. Поучал так: «... с бухты-барахты, не след лезть в литературу. Толя, тут надо вести тончайшую политику. Вон смотри — Белый: и волос уж седой, и лысина, а даже перед кухаркою и то вдохновенно ходит. А очень невредно дурачком прикинуться. Шибко у нас дурачка любят. Знаешь, как я на Парнас всходил? Всходил в поддевке, в рубашке, расшитой, как полотенце, с голенищами в гармошку. Все на меня в лорнеты, — "ах, как замечательно, ах, как гениально!" — А я-то краснею, как девушка, никому в глаза не гляжу от робости... Меня потом по салонам таскали, а я им частушки похабные распевал под тальянку (...) Вот и Клюев тоже так. Тот маляром прикинулся. К Городецкому с чёрного хода пришел — не надо, мол, чего покрасить? — и давай кухарке стихи читать, а кухарка сейчас к барину, а барин зовет поэта-маляра в комнату, а поэт-то упирается, где уж нам в горницу, креслица барину перепачкаю, пол вощёный наслежу... Барин предлагает садиться — Клюев опять ломается: да нет, мы постоим-с...»

Ну? И что с того, если верить «негодяю», Есенин таким вот макаром «на Парнас» всходил? Пусть бы и так, в рубашке расшитой, а не с лорнеткой. Ведь приди он с лорнеткой, поди, и не приняли бы его на том самом Парнасе — слишком уж обычно и пресно. Да и то: важно с чем ты туда всходил! А если ахали, что гениально, то и невелик грех. А если всего лишь от экзотики и новизны, то так им, этим салонным ценителям прекрасного, и надо: по Сеньке и шапка.

Есенинское шутовство — не более чем насмешка. Издевка над салонным снобизмом, где всё живое и настоящее либо погибало, либо давно погибло в тусклых отблесках оправ лорнеток и очков, коли уж похабные частушки под тальянку только и привносили неподдельные оживление и восторг в среду тех, от кого, в известной, конечно, степени, зависели литературные судьбы многих (в том числе и Есенина) поэтов и писателей.

И да, я согласен с утверждением, что правда жизни и правда искусства — разные вещи.

Ну какое, скажите мне, дело до того, с какой шлюхой по-пьянке спал поэт Есенин перед тем, как написать, скажем, «Письмо женщине», какие на ём были штиблеты, когда в его голове рождались строчки о собаке Качалова? Но нет же, не унимается академик словесности, нобелевский лауреат Бунин, не дает ему покоя личная жизнь Есенина, «его скандалы, дебоши, "Господи, отелись", приступы мания величия, Айседора Дункан, турне с ней по Европе и Америке, неистовые избиения её. Возвращение в Россию, новые женитьбы, новые скандалы, пьянство — и самоубийство...»

Вот прочёл это — и точно открылось: уж не завидует ли Сергею Александровичу Иван Алексеевич, чья жизнь на фоне жизни скандалиста и хулигана Есенина выглядела довольно-таки блёкло? Ну, что там? Обычная жизнь мелкопоместного дворянчика. Неудачная любовь к девице возрастом старше. Долгий, ощупью путь к признанию. Знакомство с Чеховым. Благоговение перед Толстым. Литературные петербургские посиделки... Всё чинно и благопристойно, пока не грянула революция, от которой он бежал и мыкался по заграницам убого. Потом — наконец-то! — подсобили: Франция (где, правда, не столько чинно, сколько серо и в общем-то голодно). Хорошо, премия, а то и вовсе — хоть волком вой. И никаких тебе скандалов, дебошей, новых женитьб...

Хотя! Как же?! При живой жене — внаглую! — жил с некоей Кузнецовой Галей, которая, в свою очередь, открыто жила с подружкой Магдой. А Бунин, дворянин, белая кость, академик, Нобелевский лауреат, с ними — с тремя! — под одной крышей. Вот где, я понимаю, «шведский стол»! Это как? Можно?.. Ну, если уж Иван Алексеевич таким образом устроился, то Сергею Александровичу с Айседорой сам чёрт велел. Да и детей, как и всякий здоровый мужик, Есенин будь здоров наплодил.

Читал — и всё никак не мог отделаться от ощущения, что Бунин не столько к славе есенинской ревновал, сколько к чисто мужскому его превосходству. К его наполненной бесшабашной и яркой жизни. Вон и Ходасевича, о котором только специалисты да отдельные ценители сейчас помнят, с его статьей о Есенине, на свет божий вытащил: «У Есенина, в числе прочих способов обольщения девиц, был и такой: он предлагал намеченной им девице посмотреть расстрелы в Чека, — я, мол, для вас легко могу устроить это». Нездоровый какой-то, не правда ли, у Ивана Алексеевича к Сергею Александровичу интерес? И дальше: «Власть, Чека покровительствовали той банде, которой Есенин был окружен», — говорил Ходасевич. — Она была полезна большевикам, как вносящая сумятицу и безобразие в русскую литературу...»

Не могу судить безапелляционно, но очень сомневаюсь, чтобы вначале двадцатых, когда большевики дрались за власть со всем миром и между собой, их что-нибудь столь уж сильно волновало, кроме самой Власти. Какая тут, к бесу, русская литература, ежели тебя не сегодня, так завтра могут элементарно шлепнуть?! До Пушкина ли тут, до Есенина ли? Зато хорошо известно: как только власть закрепилась в руках большевиков, Есенин был запрещён, и найденный при обыске томик стихов поэта мог сыграть роковую роль в жизни любого человека. Этот, я полагаю, факт говорит сам за себя. Впрочем, я не думаю, что власть определила творчество поэта как очень уж вредное и опасное, если судить по тому, что на свободе — до конца дней своих — разгуливал Михаил Булгаков. Писатель, каждая строка которого — всё равно что роспись под приговором о собственном расстреле. Просто, мне видится, Есенин кому-то там, во власти, «не ндравился». Ну, не глянулся — и точка.

Но собственно, почему я ещё за писанину уселся. А вот попались на глаза ходасевичевы строки, где Есенин якобы расстрелами в Чека девок прельщал, — и всё: «Отговорила роща золотая» — сквозь прорези прицелов, сквозь похоть и грязь. Да, всё. И ничего не могу с собою поделать! Не верю! А червь точит, точит, точит. Как же мы все-таки зависимы от чужого мнения, от случайно брошенного кем-то слова! Как же мы несвободны и, черт возьми, убоги, если не можем подчас распоряжаться собой.

«Общественное мнение, — как сказал ещё один неглупый человек, — самая развратная из всех проституток». Общественное мнение, — добавлю я от себя, — негласный цензор, который, живя в нас, корректирует нашу речь, поведение и поступки далеко не так, как нам бы того хотелось, и как оно есть на самом деле. И всё же. Как-то гадливенько осознавать, что ты, человек, — существо, можно сказать, полностью зависящее от так называемых обстоятельств, от «среды» и прочих непонятностей.

Убогонькое существо.

Но конечно: «Не судите, да не судимы будете...»

*

Ежели кто прочтёт, не пытайтесь искать здесь... ну, смысл, там, либо ещё что. То что написано, действительно из серии «В голову пришло». К тому же, надо же как-то разнообразить будни, а то всё музыка да музыка.

Впрочем, мысли «по поводу» всегда готов выслушать (если таковые — мысли, разумеется, — найдутся).

Серия сообщений "Записки на манжетах":

Записи обо всём

Часть 1 - Лимон
Часть 2 - Миллениум
...
Часть 7 - Blues, Jazz
Часть 8 - Позвоните мне! Call me!
Часть 9 - Разрешите поделиться — «Бунин» (1995)
Часть 10 - Про мыслю
Часть 11 - Лёха
...
Часть 14 - РУССКИЙ РАСИЗМ
Часть 15 - ПРО «НРАВИТСЯ»
Часть 16 - ЖерновА