Генрие́тта Нау́мовна Яно́вская (род. 24 июня 1940, Ленинград, СССР) 

Свою первую режиссерскую экспликацию она написала по «Уриэлю Акосте». За три дня! Генриетта Яновская тогда служила в книжном магазине при Ленинградском университете. Отвечала там за поэзию и художественную литературу. Лучший период в ее жизни. Это ее собственные слова! Собственно, от кого-то из своих покупателей-книголюбов она тогда узнала, что Георгий Товстоногов набирает режиссерский курс. Немедленно пошла к врачу, взяла бюллетень и стала готовиться к экзаменам - учить басню, прозу, стихи, писать экспликацию…

Потом все, что полагается, прошла, сдала, победила, выиграла. Ее взяли. На режиссерском курсе в ЛГИТМИКе она была одна девушка с таким драгоценным, королевским именем – Генриетта. Жизнь и люди по-разному на него реагировали. Когда она работала электромонтером (оказывается, был в ее жизни такой период), работяги звали ее Генкой, в театральных кругах она известна как Гета (не путать с андерсеновской Гердой!), ну а в театре ее давно все величают Генриеттой Наумовной.

Ей идет это имя. Быть королевой-матерью и одновременно девушкой 60-х годов с длинными волосами по плечам и неизменной сигаретой. Уверен, она могла бы стать грандиозной актрисой. Алексей Герман первым это распознал, когда позвал Гету сниматься к себе в «Хрусталев, машину!». Она там ходила по квартире в сапогах-бурках. Такие когда-то были у моего дедушки генерала-лейтенанта. И что-то в ней тоже было там необъяснимо генеральское. Она и в титрах значится, как «сестра генерала». Роль небольшая. Но забыть ее нельзя.

Но ей всегда надо было «спасать русский театр». Опять любимое выражение! Представляю, как это раздражало ее учителя Георгия Александровича Товстоногова. А уж когда они с Камой Гинкасом зачастили в Москву на спектакли Эфроса, это был конец. Тут даже не ревность, а чистое предательство, которое нельзя простить. Но что делать, Эфроса они любили больше, хотя о своем учителе Гета говорит всегда с неизменным уважением.

- Товстоногов задал планку. Не вдохновлял, не подавлял, просто нельзя было быть ниже. Нельзя было впадать в самодеятельность. Нельзя не достроить хотя бы секунду действия. Без звучания, без упругости, без конфликта. А еще, Товстоногов приучил нас к бешеной ответственности. «Вы офицеры производства, - говорил он, - вы отвечаете за все и виноваты во всем. Если пьеса плохая, вы ее взяли. Если актер плох, значит, вы не помогли ему». Потом он никогда не смотрел наши спектакли. Но он все про нас знал.

В Москву ее пригласил Эфрос. Это он предложил ей поставить «Вдовий пароход» в Театре на Малой Бронной. Но там все было сложно с актерами, с дирекцией. В результате она выпускала спектакль в Театре им. Моссовета. Там у нее были потрясающие актрисы – Остроумова, Тенякова, Бестаева, Дашевская. Невозможно забыть, как они тащили на себе шкаф все вчетвером, подложив под него солдатскую шинель. Неподъемный шифоньер. Казалось, что если они его сейчас не сдвинут с места, то эта война не закончится никогда.

- Я советская девочка. Война для меня прежде всего связана с состоянием ожидания. Не понимаю, как выживали те женщины, зная, что в их мужчин будут стрелять. Ну как с этим можно жить? Не понимаю. Он уходит туда, где в него будут стрелять. А ты остаешься дома… Боль эта не отпускает. И «Вдовий пароход» был пронизан ею. Мои актрисы прошли через те же испытания, что и я. Они все про это знали.

У Геты великолепная память. Например, она рассказывала мне, как Томас Венцлова с листа переводил им пьесы Мрожека, публиковавшиеся в польском журнале «Диалог». Кама Гинкас записывал его на магнитофон. А потом она собственноручно расшифровывала эти записи.

Гета – женщина эпохи самиздата. Где-то там, за железным занавесом, расцветал и бушевал неведомый нам театр Брука, Стреллера, Планшона, Гротовского… Они с Камой жадно ловили сведения о нем. Вычитывали про этот театр из книг Бориса Зингермана и статей Алексея Бартошевича. Оба - книжные люди. По культуре, по привычкам, по пристрастиям. Эта «книжность» в самом высоком смысле присутствует и в ее спектаклях. Ей важно, как звучит слово, какой смысл, какой заряд оно несет сегодня. Никогда не будет тратить время на модные однодневки. Ее постоянные авторы и собеседники – Александр Володин, Теннесси Уильямс, Михаил Булгаков, Александр Николаевич Островский… И, конечно, Иосиф Бродский.

Есть видеозапись, как Гета читает в студии ОТР «Разговор с небожителем». А вначале она просто протянула мне несколько выцветших листочков, отпечатанных на машинке, сшитых суровой ниткой. Там же был аккуратно вклеен и портрет автора. В кепи. Молодой. Кажется, снимал его отец. Бродский на фотографиях отца смотрит в объектив теплее и добрее, чем обычно.

И тут же автограф: «Каме и Гете от Иосифа Бродского, 18 апреля 1972 года».

В этот день он как раз получил предписание от ОВИРА покинуть страну. Они встретились случайно на Литейном проспекте. ИА был весь в растрепанных чувствах. И первый жест – отдать, оставить что-то о себе на память, одарить на прощание, которое обещало стать долгим.

… Сейчас я так хорошо представляю себе их встречу. Еще такие молодые с совсем неясными перспективами, застывшие посреди апрельской ленинградской толпы, которая равнодушно обтекала их на Литейном, чтобы плыть по свои делам дальше. А они трое продолжали стоять, оглушенные известием: Иосиф уезжает. И непонятно было, что делать. То ли радоваться за него, то ли заплакать от отчаяния?

Оставалось только обняться напоследок, а потом заучить наизусть подаренные им стихи. На всю жизнь.

Здесь, на земле,

Где я впадал то в истовость, то в ересь.

Где жил, в чужих воспоминаньях греясь,

Как мышь в золе …

Гета читает Бродского гениально. Не актерствуя, не стараясь подражать автору, которого сама слышала много раз, но буквально проживая каждое слово, каждую строчку. Стихи Бродского как камни, которые она медленно и торжественно швыряет в черные воды Фонтанки. Я слышу их грозный плеск , чувствую их благородную тяжесть. Но при этом как легка ее рука! Как выверенно-точны все движения, интонации, акценты. Как безупречен этот нарастающий, мерный ритм прибоя.

Тебе твой дар

Я возвращаю – не зарыл, не пропил;

И если бы душа имела профиль,

Ты б увидал,

Что и она

Всего лишь слепок с горестного дара.

Что более ничем не обладала,

Что вместе с ним к тебе обращена.

Гета говорит о себе. О своем поколении. О своем времени. Эта женщина с седыми волосами, рассыпанным по плечам, сегодня почти ничего не видит. Глаза "ушли" на великие книги, на стихи, на слепящий свет рампы, на тьму зрительного зала.

Но ей дано слышать то, что не дано другим. Какие-то тектонические сдвиги, и тайные шорохи, и эту траурную высокую музыку, звенящую в стихах Бродского и других великих, с которыми она никогда не расстается.

Все откололось…

И время, и судьба. И о судьбе…

Осталась только память о себе,

Негромкий голос.

Она одна…

Она одна. Другой такой нет. Генриетта Яновская, великая Гета… Живите долго!

С любовью,

Ваш С.Н.

 

Генриетта Яновская. «Культурный обмен» на ОТР