Слишком часто бывало, что он возвращался домой… нет, не в слюни по стеночке, но… но плотно окутанный густыми хмельными волнами и с покрасневшими благодушно белками – ни дать ни взять, пивоваренный цех Очаковского завода. Это был геморрой, уже переросший в вялотекущую семейную катастрофу – он редко, не чаще одного-двух раз в год напивался так, что язык заплетался вместе с ногами, а глаза, как испорченные барометры, упорно не сходились в показаниях, показывая разное – один «сушь», другой «дождь». Так вот, такого с ним почти не бывало, (к тому же, и банку он держал блестяще, легко мог принять бутылку белой – и ни в одном глазу.) а, даже когда и случалось, удовольствия не приносило – он не любил потерю контроля над телом и действительностью. Не любил, когда язык вдруг начинал выдавать не те слова, которые полагаются, а мозг забывать полагающиеся. В общем, опьянение как таковое ему не нравилось – тем горше была необходимость в ежевечерних двух-трех (можно и четырех) бутылках пива. (Последний год – крепкого) Это была конкретная физическая потребность – к своему четвертаку он по жизненному опыту, по количеству прожитого, равнялся двум-трем средним пятидесятилетним обывателям; в прожитом им были и наркотики – килограммами, кинематографичными белыми горами. Дважды он вылезал из мощной ежедневной «системы» - один раз героиновой, второй раз, понятно, кокосовой. Выдюжил, вытерпел, и забыл. И забил. Но вот эти ежедневные (точнее, ежевечерние) две-три бутылки пива оказывались посильней любого героина. И они были сильнее него. Выпивать не хотелось ни утром, ни днем, ни ранним вечером; выпивать вообще не хотелось: он был нормальным молчелом, падонком в отставке (потому что семейным) – он ходил на не самую скучную работу, где терпели еgо опоздания и бритье раз в месяц, он гулял с собакой дважды в день и делал шоппинg по выходным, он любил жену. Он нормально функционировал - до тех пор, пока не наступал вечер. Поздний вечер, время отхода ко сну. Тогда в нем просыпалось желание. В начале не сильное, не жажда, а просто желание, просто мысль, всего лишь мысль о глоточке, о всео лишь глоточке пивасика. За тридцать-сорок минут мысль превращалась в иссушающую жажду, в дракона, огненным дыханием выжигающего нутро. Он знал по опыту, что в следующие полчаса жажда, если её не удовлетворить, превращалась в шизофреническую навязку – она вытесняла мысли, чувства, совесть, не оставляя внутри ничего. НИ-ЧЕ-ГО кроме страсти по двум-трем (можно и четырем) бутылочкам пивасика. Опыт также говорил, что лучше не доводить дракона до крайности. Потому что, как это не унизительно, но занять денег у соседей или выклянчить у жены всё же лучше, чем украсть у неё же из кошелька. А такое уже было – один раз он даже взял последний полтинник, оставив на следующий день жену дома: ей не на что было доехать до работы.