Ночь, уже ближе к утру. 04:58. Еще можно спать, но можно и не спать. Мне снится бабушка: она совсем как живая, объемная, я ей звоню по телефону и говорю, что я в Нью-Йорке, причем попала сюда совершенно случайно, почти как Женя Лукашин из "Иронии судьбы". Я ей рассказываю, что я в домашних штанах и грязной кофте стою тут, прямо посреди Бруклинского моста ; говорю, что странно, что меня еще не задавила одна из этих быстрых машин, ведь их тут столько. Особенно нажимаю на то, что не вписываюсь в пейзаж всей этой урбанической, быстрой красоты, нервничаю из-за того, что так диковинно одета, что так странно сюда попала.Бабушка молча выслушивает меня, ничего не говорит. Хотя, по-моему, я и сама не требую от нее комментария.
Вскоре кадр сменяет другой. Я уже на чей-то кухне и, кажется, уже не в Большом яблоке. Я вытаскиваю из холодильника яйца, чтобы приготовить гигантский омлет,но все они побиты, не полностью, а чуть-чуть. Их около тридцати штук в холодильнике, но они ВСЕ побиты. Снова бабушка.
Садится на стул в чей-то слишком желто-освещенной кухне, наблюдает.
-Бабушка, нельзя же использовать эти яйца, лучше не использовать, ведь правда, -беспокойно спрашиваю я и смотрю на бабушку
-От чего же. Они же не тухлые?, -отвечает она
-Я не знаю, я могу понюхать, -немного стесненно отвечаю я, приступая к процедуре обвинения яиц.-Нет, не пахнут,-удивленно говорю я снова
-Значит все в порядке,-очень спокойно резюмирует бабушка.
Я смотрю на нее. Она в хлопковом летнем фиолетовом платье, в одном из тех, которые она носила, когда была жива. Ее глаза большие и черные, брови тоже большие и черные. Она не была такой спокойной при жизни. Она не была.
Я готовлю омлет. Он выходит. Кормлю им бабушку и тебя. Ты, кстати говоря, появляешься спонтанно, как всегда. Откуда ты пришел, где был до этого-не знаю. Но кормлю вам омлетом.
-Вкусно,-говоришь ты, пробуя большой кусок.
-Спасибо,-отвечаю я, пытаясь не думать о том, что происходит.
Потом кадр снова сменяет другой. Мне снится война, потому что вечером я смотрела новости. Когда я не смотрю новости, мне не снится война, Нью-Йорк и омлет тоже.
Кадр с войной длится совсем недолго, но он слишком вломный, гнетущий. Я просыпаюсь.
За окном идет дождь, но не назойливо, а вполне себе обычно.
Я пытаюсь закрыть глаза, но не могу, потому что их застилает пелена слез. Они текут тоже обычно, спокойно, будто мои глаза решили полить водой щёки, ибо подумали, что последние слегка пересохли. Я не вытираю лицо, мне не мешают мои слезы сегодня, мне не хочется рыдать или думать плохо, грустно. Вообщем, не хочется раскалять свои слезы. Они статичные, они почти как роденовский "Мыслитель", в таком же настроении.
Закрываю глаза, решаю, что все-таки нужно еще немного поспать.
Не удается. И вновь-война, омлет, бабушка. Но мне даже не нужно контролировать свои слезы сегодня. Они послушны, текут быстро, но умиротворенно, как кадр с водопадом из "Твин Пикса". Будто бы это не настоящий, не динамичный водопад. Я слушаю пульс, замеряю удары сердца. Я живой организм, наполненный священыми опилками. Что делать с этой ночной грустью, с этим накаливанием, с этими несущимися со скоростью твердого, видимого объекта мыслями? Они слишком сильны, даже могучи. Пока добрый Морфей не начнет играть с тобой, ничего, совершенно ничего не делай. Так нужно, я всегда верю в то, что боль нужна больше, чем утеха. Конечно, даже в Библии говорится про сердечную боль в пользу духовного роста. Но я не про рост.
Я не знаю для чего всё это, но для меня это таинство, не обязательно очищающее, может быть даже, наоборот, измаранное и засаленное, может быть даже лишнее, очевидно волхвованиея.