Верной дорогой

край у нас широк, изобилен,
бесконечно сакрален
сколько у нас древних зубодробилен,
вековых душераздирален

перед путешественником, где черён,
где еще промышленно не освоен,
целый горизонт лежит живодёрен
и предателебоен

всяк у нас привит, обезболен,
власти абсолютно лоялен,
это слышно с каждой из колоколен,
изо всех шапкозакидален

и сладкоголосый, как сирин,
и красивый, как сталин
нами правит тот, кто всесилен
и идеален

от восторга мы не ругаемся больше матом,
не ебёмся, не курим,
нас по выходным только к банкоматам
выпускают из тюрем

в школе, без вопросов и встречных реплик,
наши детки, краса-отрада,
собирают нам из духовных скрепок
макеты ада

судя по тому, как нас вертухаи обходят хмуро,
и на звук подаются, дрогнув, -
скоро снова грянет большая литература
и кинематограф

1 июня 2014

Чего они все хотят от тебя, присяжные с мониторами вместо лиц?
Чего-то такого экстренного и важного, эффектного самострела в режиме блиц.
Чего-то такого веского и хорошего, с доставкой на дом, с резной тесьмой.
А смысл жизни - так ты не трожь его, вот чаевые, ступай домой.
Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора.
Но еще не пора, моя девочка. Все еще не пора.

Страшно достает быть одной и той же собой, в этих заданностях тупых.
Быть одной из вскормленных на убой, бесконечных брейгелевских слепых.
Все идти и думать - когда, когда, у меня не осталось сил.
Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил.
Разве только врать себе "все не зря", когда будешь совсем стара.
И еще не пора, моя девочка. Все еще не пора.

Что за климат, Господи, не трави, как ни кутайся - неодет.
И у каждого третьего столько смерти в крови, что давно к ней иммунитет.
И у каждого пятого для тебя ледяной смешок, а у сотого - вовсе нож.
Приходи домой, натяни на башку мешок и сиди, пока не уснешь.
Перебои с цикутой на острие пера.
Нет, еще не пора, моя девочка. Все еще не пора.

Еще рано - еще так многое по плечу, не взяла кредитов, не родила детей.
Не наелась дерьма по самое не хочу, не устала любить людей.
Еще кто-то тебе готовит бухло и снедь, открывает дверь, отдувает прядь.
Поскулишь потом, когда будет за что краснеть, когда выслужишь, что терять.
Когда станет понятно, что безнадежно искать от добра добра.
Да, еще не пора, моя девочка. Все еще не пора.

Остальные-то как-то учатся спать на ветоши, и безропотно жрать из рук, и сбиваться в гурт.
Это ты все бегаешь и кричишь - но, ребята, это же - это страшное наебалово и абсурд.
Правда, братцы, вам рассказали же, в вас же силища для прекрасных, больших вещей.
И надеешься доораться сквозь эти залежи, все эти хранилища подгнивающих овощей.
Это ты мала потому что, злость в тебе распирающая.
Типа, все по-другому с нынешнего утра.
И поэтому тебе, девочка, не пора еще.
Вот поэтому тебе все еще не пора.

© Полозкова

Морозно, и наглухо заперты двери.
В колонках тихонько играет Стэн Гетц.
В начале восьмого, по пятницам, к Вере,
Безмолвный и полный, приходит пиздец.

Друзья оседают по барам и скверам
И греются крепким, поскольку зима.
И только пиздец остается ей верным.
И в целом, она это ценит весьма.

Особо рассчитывать не на что, лежа
В кровати с чугунной башкою, и здесь
Похоже, все честно: у Оли Сережа,
У Кати Виталик, у Веры пиздец.

У Веры характер и профиль повстанца.
И пламенный взор, и большой аппетит.
Он ждет, что она ему скажет «Останься»,
Обнимет и даже чайку вскипятит.

Но Вера лежит, не встает и не режет
На кухне желанной колбаски ему.
Зубами скрипит. Он приходит на скрежет.
По пятницам. Полный. И сразу всему.

Ты стал внимательно смотреть на стариков и узнал, что тебя так пугает: им не спрятаться.
По тебе не видно, сколько ты дней не спишь, чем ты болен и хороший ли ты человек: пока ты молод, ты анонимен, ты неуязвим, ты тратишь то, чему еще не скоро узнаешь цену.
К пятидесяти у тебя на лице проступает выражение, которым характеризуются все твои отношения с миром: ты понимаешь, что тётка в метро едет, брезгливо собрав губы, не потому, что ей не нравится, как ты одета, а потому что она даже спит с таким лицом: это ее скринсейвер. Она была красивой когда-то, очевидно, и явно недолюбливала человечество: теперь это написано на ней так крупно, что напротив нее боязно садиться.
К шестидесяти пяти тело человека - его складки, осанка, мышечный тонус, фактура кожи - расскажут тебе подробно, что и как много оно пило и ело, чем болело, таскало ли тяжести, занималось ли спортом, и каким, и как долго, было ли любимо, любимо ли сейчас и даже есть ли у него дети; характером морщин, носогубных складок, горьких уголков губ, выражением глаз лицо скажет тебе, много ли выпало на долю его обладателя, часто ли он смеялся и бывал счастлив и к какому промежуточному итогу пришёл.

Старики абсолютно проницаемы, им гораздо труднее солгать: по ним все можно рассказать еще до того, как они скажут первое слово. Есть великие старики, и от них сияние; тело как будто истончается на них, и сквозь него шпарит горячий счастливый свет; есть старики темные и дурные, такие, как будто в их теле задохнулось всяческое биение, стремление, доброе намерение; есть старики усталые и пустые, как будто дух побыл в них, оставил и отправил дальше, как порожнюю тару; и это всегда - самый скорый и красноречивый ответ на вопрос, о чем они жили.

Как ты ответишь - тогда - на то что спрашиваешь - сейчас?
О чём будет этот старик - о том, что Бог есть, и он его атом, или о том, что всё было зря?

(с) Верочка

лучше йогурта по утрам
только водка и гренадин.
обещай себе жить без драм –
и живи один.

все слова переврутся сплошь,
а тебе за них отвечать.
постарайся не множить ложь
и учись молчать.

Бог приложит свой стетоскоп –
а внутри темнота и тишь.
запрети себе множить скорбь –
да и зазвучишь.

Надо было поостеречься. Надо было предвидеть сбой.
Просто Отче хотел развлечься и проверить меня тобой.
Я ждала от Него подвоха – Он решил не терять ни дня.
Что же, бинго. Мне правда плохо. Он опять обыграл меня.
От тебя так тепло и тесно… Так усмешка твоя горька…
Бог играет всегда нечестно. Бог играет наверняка.
Он блефует. Он не смеется. Он продумывает ходы.
Вот поэтому медью солнце заливает твои следы,
Вот поэтому взгляд твой жаден и дыхание – как прибой.
Ты же знаешь, Он беспощаден. Он расплавит меня тобой.
Он разъест меня черной сажей злых волос твоих, злых ресниц.
Он, наверно, заставит даже умолять Его, падать ниц –
И распнет ведь. Не на Голгофе. Ты – быстрее меня убьешь.

Я зайду к тебе выпить кофе.
И умру
У твоих
Подошв.

мест нет

как они говорят, мама, как они воздевают бровки,
бабочки-однодневки, такие, ангелы-полукровки,
кожа сладкие сливки, вдоль каждой шеи татуировки,
пузырьки поднимаются по загривку, как в газировке,
отключают сознание при передозировке,
это при моей-то железной выправке,
мама, дьявольской тренировке…

мама, как они смотрят поверх тебя, если им не друг ты,
мама, как они улыбаются леденяще, когда им враг ты;
диетические питательные продукты,
натуральные человеческие экстракты,
полые объекты, мама, скуластые злые фрукты,
бесполезные говорящие артефакты…

как они одеты, мама, как им все вещи великоваты:
самые скелеты у них тончайшей ручной работы,
терракотовые солдаты, мама, воинственные пустоты,
белокурые роботы, мама, голые мегаватты,
как заставишь себя любить настоящих, что ты,
когда рядом такие вкусные суррогаты!

А где я? Я дома, в коме, зиме и яме.
Мурлыкаю в ванной медленно Only you,
Пишу себе планы, тут же на них плюю;
А кожа сидит на креме как на клею
И, если не мазать, сходит с тебя слоями.

А он где? Никто не знает; по веществу ведь
Он ветер; за гранью; без вести; вне игры.
Пусть солнце бесстыдно лижет ему вихры,
Пусть он устает от женщин и от жары, -
Его, по большому счету, не существует.

Ведь, собственно, проходимцы тем и бесценны.
Он снится мне между часом и десятью;
Хохочет с биллбордов; лезет ко мне в статью.
Таджики - как саундтрек к моему нытью -
В соседней квартире гулко ломают стены.

Такая болезнь хоть раз, но бывает с каждым:
Я думала: я забыла сказать о важном,
Я вывернусь, я сбегу, полечу в багажном,
Туда же, все с той же бирочкой на руке.
Я думала: я ворвусь и скажу: porque?!..

Но Отче грустит над очередью к реке,
В которую никого не пускает дважды.

Я уеду завтра - уже билет.
Там колонны - словно колпак кондитера.
Да, вот так - прожить двадцать с лихуем^* лет
И ни разу не видеть Питера.

Сорван голос внутренний - только хрип.
Мы шипим теперь, улыбаясь кобрами.
Москоу-сити взглядами нежит добрыми,
А потом врастает в людей как гриб.

Разве что, в ответ на мое письмо,
Появляясь вдруг из толпы лирушников^**,
Счастье здесь - находит меня само
И часами бьется потом в наушниках;

Тут почти нет поводов для тоски -
Но амбиций стадо грохочет стульями,
И сопит, и рвет меня на куски,
Челюстями стискивая акульими,

Так что я уеду - уже ключи,
Сидиплеер, деньги, все, сопли вытерли -
И - Стрелой отравленной - москвичи,
Вы куда, болезные, уж не в Питер ли?..


В. Полозкова
________________________________
^* текст оригинала - восемнадцать
^** текст оригинала - послушников

Город, созданный для двоих,
Фарами льет огонь.
Мостовая у ног твоих -
Это моя ладонь.

Ночью дома ссутулятся.
Медленно слижет дождь
С теплой тарелки улицы
След от твоих подошв.

Видишь, я в каждом знамени.
Слышишь, я в каждом гимне.
Просто в толпе узнай меня
И никогда не лги мне.

Оглушителен и высок,
А иногда и груб
Голос мой - голос вывесок
И водосточных труб.

Вечер накроет скоро дом,
Окнами свет дробя.
Можно я буду городом,
Чтобы обнять тебя?



В. Полозкова