Тревожит вечно равенство умы.
Но, чтобы опыт был по правде чистым –
Уж раз к евреям толерантны мы,
то будем толерантны и к фашистам!
Мерилом будем мерить мы одним
цвета́ ориентации и кожи.
И если толерантны мы к цветным,
то, может быть, и к белым будем тоже?
В коротеньком моём моралите
за равенством следить давайте в оба:
Раз толерантны мы к ЛГБТ,
то будем толерантны к гомофобам!
Безумия достигнут апогей.
Твой взгляд кого-то обречен обидеть.
Мои друзья – фашист, еврей и гей,
кого из них любить? А ненавидеть?
Лишён я толерантности оков,
и смело буду говорить про это!

Поскольку ненавижу мудаков
Любой ориентации и цвета.

© Саша Кладбище

Привет, эйчар. Да, я на воле, официально и давно,
и состоянием доволен. А ты мне шлешь джобоффер, но!
твой душный мир, где тренды, бренды,
осточертел до тошноты.
Не понимаю, no comprendo, все эти мерзкие понты,
все эти хипстерские Лейки, их лайки, луки до колен.

Я вижу даже без наклейки, что есть тщета, а также тлен.
Я лучше утону на рифах среди пираний и акул,
чем снова жить по пояс в брифах,
и слышать «креатив не кул».
Я неудачник? Ну и ладно. Но право, мне родней душа
у трансвестита из Таиланда или бомбейского бомжа,
чем у безумного планктона, что с девяти до темноты
плодит говнища мегатонны (и снова мерзкие понты).
Пускай я буду маргиналом и в Каннах не добуду льва;
пускай я успокоюсь малым. Зато не лопнет голова
от бесконечного потока продаж концепций и идей,
в конце которого жестоко я расчленю пяток людей.
Я буду добрым и пушистым, займусь фэншуем и кино,
я стану тайским массажистом, посудомойкой – все равно,
лишь бы подальше от Содома, где всё таймшит, дрескод и гнусь.
Писать я буду только дома.

Короче, в офис – не вернусь.

Ветер в лицо. В кулаке страх сжимаю до боли я.
За горизонтом – Внутренняя Монголия.

Небо поет, то ли реквием, то ли гимн.
Я не вернусь, точнее вернусь другим.
Святый Иисус, светлый поправив нимб,
Будду попросит: «Ты присмотри за ним,
Ветер пошли в паруса его кораблей,
Дай ему хлеба и молока налей...»

Только билет и паспорт. Рюкзак пустой.
Прежде, чем сделать шаг – на секунду, стой,
Просто закрой глаза – и тогда смотри:
Там не Монголия – там целый мир внутри,
Ветер в лицо.

Можно открыть глаза,
Можно теперь – вперед, а назад – нельзя.
Пусть самолет левее проложит путь:
Пусть не Монголия, ниже куда-нибудь,
Над небоскрёбами, крыльями голубей –
Агра, Бхопал, а дальше Мумбай-Бомбей.

Из синевы яркой
чужих небес
Будда пошлет Христу про меня СМС:
«Он на песке загорелой лежит спиной,
Лыбится солнцу, хихикает, что дурной,
Прыгает в море, в ласковую волну…
В марте живым-здоровым его верну».

©

Мы уставшие дети города и асфальта,
мы давно оборвали с природой любые связи.
Невдомек нам, как рыбы на нересте крутят сальто;
или как отличают орешника лист от вяза,
и в котором часу муравьи закрывают двери,
что там кречет на скалах кричит себе без умолку;
мы не знаем (не помним?) как трутся носами звери,
как о тайной тропе волк расскажет другому волку,
как сигналит сове сова про мышей, заухав...
Мы же дети асфальта, природа нам не знакома,
мы увидим ее на рабочих столах нетбуков,
или ночью в усталом сне, что похож на кому.
Мы не вносим природу в наш статус и "интересы".
Да гори все огнем, лишь бы был интернет быстрее.
Нас не трогает в море грязь или рубка леса;
запах меда на травах июля давно не греет.
Мы в коробках живем и питаемся, чем придется.
Мы давно не природа, мы смесь сволочей и свалок.

Но скажи, отчего на закате так сердце рвется,
когда алое солнце отсвечивает на скалах?
Почему так приятно в разломе меж плит бетонных
неожиданно встретить головку чертополоха?
Почему вызывают улыбку цветов бутоны,
и приходят коты на руки, когда нам плохо?

И порою мне снится — в тумане, как будто в вате,
слышу тихую песню, мелодия мне знакома...
И тогда среди ночи я резко сажусь в кровати,
и накинув ветровку, один выхожу из дома.
Вспомнив нечто забытое, я в электричке еду,
после долго иду, звукам ветра в ушах внимая.
И в высокой траве, улыбаясь, снимаю кеды.
И земля говорит.

И я, кажется, понимаю.

Когда сковырну я ненужную больше печать
С деливших пространство и время чугунных дверей,
Когда я уйду – интересно, я буду скучать
По снегу, летящему в свете ночных фонарей?
По давке метро, штукатурке облупленных стен,
По звуку журчания водопроводных систем,
По свойствам предметов, заполнивших мусорный бак,
По желтому взгляду больных и бездомных собак,
По детским садам, превращенным в публичный сортир,
По выбитым окнам забытых жильцами квартир?

Наверное, в мире, куда я однажды уйду,
Все будет так славно, что даже и думать не смей –
Без мата на стенах, заводов и «слава труду»,
А также без разных умы искушающих змей.
Конечно, там радость немедленно вступит в права,
Конечно, там вечный пломбир, чистота, красота.

Но здесь среди мусорных куч вырастает трава,
И здесь злые дети добреют, лаская кота;
Мать сына прощает, забыв про побои и крик.
Конечно, здесь воды отравлены, климат жесток,
Но здесь, умирая в больнице, несчастный старик
Найдет под подушкой оставленный кем-то цветок,
Убийца, услышавший музыку, станет рыдать;
Накормят врага, а замерзшего пустят к огню.

Мне хочется верить, что там, где течет благодать,
Я все-таки память про это в себе сохраню.
Там радостным дням, ну конечно, не будет числа,
Там можно забыться… Но я забывать не хочу.

Нет больше богатства, чем вера в добро среди зла.
И лишь в темноте даже малую ценишь свечу.

Никто ей не верит – правда, который год.
Приличная, вроде, собой недурна вполне,
но чуточку странная: так, на своей волне.
Например, говорит, ее муж – представляешь? – кот.

Ну ладно бы, ну соврала, что он капитан
дальнего плаванья, в Азии. Или, там,
разведчик, в разъездах, в рассрочках, в бегах, ага.
Но нет, говорит, что он кот, и вся недолга.
А, в конце концов, что такого? Ведь, правда, сколько
Людей, сколько мнений, и судеб –
представить жутко:
Кто-то замуж выходит за вора и алкоголика,
Кто-то женится ради денег и даже в шутку.
Кто-то счастлив, а кто-то отмечен судьбой суровой,
Кто живет на Бали, кто-то телек в кредит берет.
Если может жена быть и курицей, и коровой,
Почему не представить, что муж у кого-то – кот?
Что плохого в коте? Он о грязной молчит посуде,
Не ворчит, если поздно с работы; он рад всегда ей.
Каждый миг возле нас живут миллиарды судеб,
Миллиарды любви, и радости, и страданий,
Кто любимого ждет, кто-то ждет разносчика пиццы,
Эта любит халву, он тусовщик, вот мастер цеха.
Кто-то хочет всего добиться, кто обдолбиться,
Кто мечтает о стейке, а кто – против носки меха.
Кто-то грешен, а кто-то стигматы несет на коже.
Кто-то едет в Москву из Питера на «Сапсане»

Поворот ключа, зажигается свет в прихожей.
Он опять ее шею щекочет смешно усами.

Мы в люди вылезли из панка, и потому не любим ложь.
Мы пережили грипп «испанка» и заговор масонских лож.
Мы за спиной не прячем фигу, а после залпа бьем стакан.
Мы стали первыми индиго – последними из могикан.
Мы не застали лет застойных; мы знаем – свет поборет тьму;
мы выросли на звездных войнах и добрых фильмах, потому –
в конце историй «хэпи-энда» всегда без компромисса ждем.
Мы любим старые «нинтендо», а также танцы под дождем.
Здесь каждый капельку наследник страны, где зло считалось злом.
Мы поколение последних, кто собирал металлолом,
бутылки и макулатуру не за бабло, а за «ура».
Мы создавали масскультуру, узнав на вкус «Три топора».
Мы знаем, той эпохи дети, за что у деда ордена,
и что не только в интернете бывает драка и война.
Без эмо-пафосной печали мы рвали джинсы /punk not dead/,
за это в челюсть получали и не боялись дать в ответ.
На горизонте ожидая армады алых парусов,
мы, спайдермены и джедаи, не раз расстроили отцов,
прервав налаженную схему «семья-работа»... Вот те на,
мы можем плюнуть на систему, когда плюет на нас она!
Смесь гипер-скорости и лени, цинизма-альтруизма смесь...
Я знаю, круче поколений еще не появлялось здесь.
Мы можем быть собой, мы верим
своим предчувствиям и снам...
Эпоха закрывает двери. Как ни хотелось бы, но нам
детьми не долго оставаться – не поворотишь время вспять.
И власть имущие боятся, ведь нам уже за двадцать пять.
За нас решать теперь непросто – мы забивать умеем болт!
Чем можно испугать, серьезно, того, кто пережил дефолт, братков, три кризиса и смену всего – от веры до страны?
Нас не подсадишь на измену, мы лишь себе теперь верны.
Что будет дальше – неизвестно, узнаем через много лет.
Но то, что будет интересно – поверьте мне, сомнений нет.
Кто старше – бытом был затрахан, кто младше –
выращен в Сети.
А мы идем вперед без страха, и нам открыты все пути.

© Саша Кладбище

Вы извините, я буду какое-то время постить стихи Саши, уж больно они меня трогают. Не могу не утащить себе и не поделиться с вами.
Кому не нравится, извиняйте

=============================================

Муттер и Фатер гордятся Отто. Рост за два метра,
глаза как сталь, тело, осанка, манеры — что ты,
впору сниматься у Риффеншталь.
Он побеждает на скачках конских, Вагнера темы поет на бис,
Даже стреляет по-македонски. Белая бестия, as it is.

Но каждую ночь
из тумана глядя
черными дырами мертвых глаз
Отто является фройлян Надя в платье сатиновом.

Был приказ –
Каждый изловленный партизайне должен висеть на суку.
И вот, Отто с улыбкой "йедем дас зайне"
пойманных русских к допросу ждет.

В двери Надежду впихнули грубо. Отто глядит на нее свысока.
Наде семнадцать, разбиты губы, кровь на сатине,
в глазах тоска.
Делу, увы, не помочь слезами.
Слышно – солдаты копают рвы.
Отто вздыхает "Jedem das seine".
Милая фройлян, мне жаль, увы.

Вдруг исчезает тоска во взгляде,
зал погрузился на миг во тьму.
Прыгнув, на Отто повисла Надя,
в ухо гадюкой шипит ему:
"Что, офицер, не боишься мести?
Нынче я стану твоей судьбой.
Мы теперь будем цузаммен, вместе.
Слышишь? Отныне навек с тобой."

Надю за волосы тащат к вязу,
в бабушкин, с детства знакомый, двор,
Где ожидает, к суку привязан,
быстрый веревочный приговор.

"Шнапсу бы... Водки бы... Не иначе –
рюмку с товарищем вечерком".
Отто стирает рукой дрожащей
Надину кровь со щеки платком.

Водка ли, шнапс ли, исповедальня – все бесполезно.
Опять в ночи
Надя из курской деревни дальней смотрит на Отто,
а он молчит.
Наденька шепчет "Jedem das seine!".
Отто хрипит, воздух ловит ртом.
Дойче овчарка глядит на хозяина,
длинным виляет, скуля, хвостом.

Был же приказ и была задача... Йедем дас зайне.
В окне рассвет
Надя уходит. А Отто плачет
Семьдесят долгих кошмарных лет.

© Саша Кладбище

Фло хочет быть манекенщицей, Фил – врачом.
Фредди – пожарным, а Полли – сажать цветы.
Майк – полицейским, Дрю – гонщиком-лихачом.
Элисон – выиграть все конкурсы красоты.
Джек говорит: – Я вырасту моряком.
Лиз говорит: – Меня ждет большой балет!

Моррис молчит, в кармане своем тайком
Крепко сжимает магический амулет.

Моррис всегда молчит о своих мечтах,
Разве поймут? Ведь обидят и засмеют...

Он говорит с котами, и знает как
Дождь вызывать, и как прогонять змею,
Знает, в какой день луны вышивать крестом
лучше на шелке от призраков оберег.
Знает, что тролли ждут путников под мостом,
Что упыри не любят бегущих рек,
Что, наизнанку натягивая пальто,
Можно в лесу уйти от любых погонь.
Моррис не будет пожарником, но зато
Знает слова, что погасят легко огонь.

С чокнутым в школе не хочет никто играть;
Сложно с уроков домой не идти в слезах.
Клеем намажут стул, разорвут тетрадь,
Или засунут камни ему в рюкзак.
Сотни подколок, тычков и обидных рож
Будто хотят довести его до черты!

Моррис молчит.
Унижения, боль...
Ну, что ж,
Время придет – и исполнятся все мечты.

Фло снова с пузом; кредиты, горшки, обед.
Моет полы в больнице уборщик Фил.
Фредди не взяли в пожарные – диабет,
Съехал с катушек от горя – так крепко пил.
Майк в окружной тюрьме отбывает срок.
Полли аллергик – и близко нельзя к пыльце!
Дрю на машине разбился (теперь без ног),
Элисон с ним – десять швов на ее лице.
Плавая, Джек подхватил в Сингапуре СПИД.
Лиз не в балете танцует, а у шеста.

Моррис молчит. Амулет на груди висит.
Видишь, мечты сбываются.
Красота.