В Бордо я приехала в апреле, занятия во французских университетах начинаются с первого октября, так что у меня было время осмотреться, заняться личной жизнью и найти способ зарабатывать на жизнь.
Конечно, по моём приезде мой Дон Кихот взял на себя ответственность о моём хлебе насущном. (Он, впрочем, и до сих пор с себя этой ответственности не снял, хотя я уже давно могу сама о себе позаботиться.) Но мне было совершенно необходимо чувствовать, что я ни от кого не завишу. Не из каких-то там соображений гордости или достоинства, а из элементарного чувства безопасности. Жизнь ко мне была милостива – я никогда по-настоящему не голодала, но периоды, охарактеризованные словооборотом «есть нечего» в студенческие годы у меня бывали и этого мне вполне хватило, чтобы понять, что я не Кнут Гамсун.  Я не могу есть два-три раза в неделю, а всё остальное время задаваться философским вопросом: «Сколько времени человек может не есть и оставаться человеком?» и  никого в этом не винить, кроме себя и Бога. Я скорее последую совету Булгакова в «Записках на манжетах»: «Кто  сидит  на  чердаке над  фельетоном  голодный,  не  следуй  примеру чистоплюя Кнута Гамсуна. Иди к этим, что живут в семи  комнатах, и обедай. » Мне, правда,  во Франции не грозили ни голод, ни необходимость объедать более состоятельных знакомых, которых, впрочем, я тогда ещё не успела завести, но при всём при том, что история о том, как я уехала, была похожа на сказку о Прекрасном Принце, моя ситуация уверенности мне не внушала.  Как бы там ни было, я была без друзей, без знакомых и без родственников в незнакомой стране, из которой письма в Россию шли неделями, звонить было ужасно дорого (впрочем, в моей деревне телефон был только один, да и то в сельском совете), а об интернете я тогда, кажется, и не слышала. Так что была я одна и зависела от одного единственного человека. Слов нет, от этого человека было приятно зависеть. Но, как известно, человек смертен, и, как верно заметил гражданин иностранный консультант, «плохо то, что иногда он внезапно смертен». Да и чувства могут оказаться не вечными. И в том, и в другом у меня к тому времени уже была возможность убедиться.

Неуверенность в завтрашнем дне усугублялась ещё и тем, что моя убеждённость, что французский я знаю неплохо, чуть не сошла на нет, когда я оказалась во Франции.  Потому что меня французы понимали, а я их нет. Речь, которую я слышала по радио, по телевизору, а главное, в обычной жизни – на улицах, в магазинах, в гостях - я не понимала. Не просто не понимала – я зачастую не могла отделить одно слово от другого.  Рядовые французы сплошь и рядом говорят «тачка» вместо машина, «бабки» вместо деньги и т.д. Причём разговорный вариант слова часто ничего общего не имеет с литературным и догадаться по корню о его значении не представляется возможным. Я так быстро теряла нить общего разговора, что приходилось усилием воли удерживать на лице заинтересованное выражение, чтобы не портить людям удовольствия от дружеской беседы. Когда же разговаривающие обращались ко мне, я поначалу просила повторить сказанное. Но вместо того, чтобы переформулировать фразу, мне её повторяли без изменений, но в два–три раза громче, как если бы я была глухая. Что её смысла не проясняло и ужасно меня смущало. Помню в первое время, чтобы избежать таких ситуаций, я себе составила на все случаи общей беседы словарь ответов, которому бы позавидовала Эллочка Людоедка : «Да», «Нет», «Думаю, вы правы», «Трудно сказать» (предваряется небольшой паузой, во время которой ты делаешь вид, что размышляешь над вопросом собеседника). И венец моего французского словотворчества «Я ещё не составила собственного мнения по этому вопросу ». Надо сказать, что способ этот оказался очень действенным и пыль я в глаза пускала так, что сегодня те из наших знакомых, которые помнят, как я приехала во Францию, вспоминая об этом времени говорят, что их сразу впечатлило то, как «хорошо я говорила по французски».

От диплома, который я получила по окончании МГУ, большой пользы мне не было. Не потому, что, как говорили злые языки, наши дипломы на Западе не ценятся. В начале девяностых годов их почти не принимали  в расчёт по сугубо административной причине - Россия тогда ещё не присоединилась к Болонскому процессу, поэтому  российских дипломов не было в официальной  системе сопоставимых степеней, на основании которых отдел эквивалентности дипломов, который есть в каждом университете, принимал  решение о том, какому именно уровню соответствует то или иное образование. Тем не менее российские дипломы совсем не отбрасывались, как утверждали те же злые языки. В этих отделах их принимали в расчёт, сопоставляли наши системы образования по годам учебы и количеству академических часов и на основании этого примерно определяли уровень, который надо было «подтвердить». Зато статус института во внимание не принимался, например, МГУ или саратовский пединститут, или рязанский радиоинститут  были равны перед этим отделом. Во внимание принимался только срок учёбы. Это мне давало возможность поступить сразу на второй цикл (во Франции это третий год обучения) - на степень лиценциата, которая даёт право работать учителем в средней школе. Вернее, даёт право принять участие в конкурсе на получение места учителя в средней школе. Свою дипломную работу я писала на кафедре отечественной истории, а историю России изучают во Франции не на истфаке, а на отделении славистики. Курс называется «русские» (или «российские», на французскоий язык оба эти слова переводятся одинаково – «russe») литература, язык и цивилизация». Вот история России входит как раз в понятие «цивилизация».  Перспектива преподавать вместо истории в русской школе – русские язык, литературу и цивилизацию во французской мне показалась очень привлекательной и я, исходя из этого, составила себе новую программу-максимум: поступить на отделение славистики, подтвердить свой университетский диплом и затем успешно пройти конкурс на преподавателя.