Историк, философ, публицист о себе, своём пути к служению в церкви

Родился я в Ленинграде, в 1958 году. Мама — библиограф и патентовед, отец — капитан первого ранга, фронтовик. Мое крещение могло стоить ему карьеры, поэтому крестили меня в Гатчине, в храме святого апостола Павла.

Мне рассказывали, что во время крещения я смеялся и, когда батюшка погружал меня в купель, хохотал, поджимал ножки, желая, чтобы еще погружали…

Ровно тридцать лет спустя, в 1988 году будущий патриарх Алексий II, а тогда митрополит Ленинградский и Новгородский назначил день моей хиротонии на праздник Петра и Павла и служил в тот день именно в Гатчине, в том самом соборе. Я был рукоположен в священники там же, где был крещен.

Бабушка любила вспоминать…

Родители расстались, когда мне не было двух лет. Я жил с мамой и парализованной прабабушкой в коммунальной квартире. Отца воспринимал враждебно. Сначала как человека, бросившего мою семью, потом как человека, служившего режиму, который уничтожил мою Россию.

Играя во дворе, я слушал беседы моей бабушки с другими старушками, часто вспоминавшими дореволюционное время. Бабушка всю жизнь пронесла глубокое чувство к своему жениху, офицеру армии Деникина, командиру бронепоезда «Орел» Ивану Георгиевичу Муромцеву, погибшему в 1919 году. Помню ее слова: «Ему было всего 26 лет, но он уже был капитаном», что соответствует нынешнему майору, и занимал полковничью должность. Позже я узнал, что Деникин отменил боевые награды в своей армии, считая, что они не подобают в братоубийственной гражданской войне, но часто производил молодых офицеров в следующий чин — это была главная форма поощрения.

Её рассказы наполняли мою душу удивительным ощущением — словно я живу в городе, который был создан для других людей, но их уже нет, и их место занял кто-то чужой. Что я — в стране, которая живет не своей жизнью, что могла быть другая страна. Много позже, читая Ивана Шмелева, я чувствовал созвучную ностальгию по ушедшей России.

Пытался всё понять по-своему

Моя школа до революции была коммерческим училищем. Старые наглядные пособия с надписями по-латыни, добротные парты, медные ручки, дореволюционные портреты Ньютона и Галилея, — всё напоминало о другой России, которую у меня отняли. Читая Платонова, Ключевского, Соловьева, я обретал представление о другой стране, в которой средоточием жизни была жизнь церковная. Меня тянуло в петербургские храмы, они были свидетелями прошлого.

Уже тогда, в четырнадцать лет, я стихийно ненавидел коммунистов, грезил о белогвардейцах. Когда наш класс принимали в комсомол, испытал серьезный кризис. Бабушка утешала, говорила, что иначе мне нельзя будет поступить в университет, что все мы вынуждены жить двойной жизнью… Стыдно вспомнить: вспылил в ответ, заявил, что она предаёт память своего жениха.

Я не доверял учителям истории, литературы, пытался всё понять по-своему. Смерть бабушки приблизила меня к Церкви. Дома у нас был Новый завет и переписанные бабушкиной рукой молитвы. Ни Священного Писания, ни молитвослова в те времена купить или достать было невозможно: всё под запретом. Но мне это давало ощущение подлинности происходящего. С пятнадцати лет для меня началась церковная жизнь, на ощупь, с переживаниями, сомнениями.

Об отце

После первого курса университета меня призвали в армию. На три года я оказался на флоте. Мой отец был очень доволен. Он хотел, чтобы из меня получился военный: советовал маме, чтобы после 4-го класса она отдала меня в Нахимовское училище, желал, чтобы я поступил в Военно-морское училище имени Дзержинского…

Мы с ним мало говорили по душам. Он приходил к нам раз в месяц, приносил алименты, и мы беседовали специфическим образом — играя в шахматы. Это был способ общаться не общаясь. С того времени ненавижу шахматы. Я ждал встречи с отцом, а вместо этого получал суррогат.

Однажды, когда мне было десять лет, его пригласили в нашу школу, рассказать детям о войне. Мы шли по старинным коридорам, он в мундире, с орденами, медалями, кортиком. Я шел рядом и в тот момент гордился своим отцом. После встречи со школьниками он зашел к нам домой, но ненадолго, сказал, что торопится… Я понял, что сейчас он опять покинет нас, не выдержал — выхватил кортик и набросился на него! Конечно, он легко победил меня в этой схватке.

Он был незаурядным человеком, создал себя сам, имел два высших образования, никогда не ругался, не пил, писал прекрасным почерком, любил вспоминать офицеров дореволюционного российского флота, с которыми ему довелось встречаться… Но в начале 80-х, когда мы обсуждали один из лучших военных фильмов «Торпедоносцы» и я говорил, что это — правда, что мы так воевали, он отвечал: «Да, правда! Но такую правду не нужно знать, потому что такие, как ты, будут использовать её, чтобы расшатывать нашу страну!»

Душевный кризис

После службы я восстановился в вузе, но мысль о Духовной семинарии к тому моменту стала для меня определяющей. Так уж получилось, что у меня было два духовника — священника, которым я регулярно исповедовался: протоиерей Василий Ермаков, ныне покойный, и нынешний архимандрит Ианнуарий, профессор Петербургской Духовной академии, крупный библеист. Оба убеждали меня в том, что я должен закончить университет.

Больше всего меня интересовала русская религиозная философия. Дореволюционные издания в читальном зале из спецхрана еще можно было получить, а то, что издавалось после революции за рубежом, было полностью запрещено. До меня доходили только ксероксы, которые тайно передавались из рук в руки в ленинградском религиозно-философском андеграунде. Запрещенную книгу давали максимум на несколько суток, приходилось сидеть над нею днями и ночами — хотелось не просто прочитать, а подробно законспектировать. У меня до сих пор хранятся толстые тетради — конспекты философских монографий Бердяева, Франка, Ильина…

Казалось, эта традиция откроет мне полноту христианского миросозерцания. Но заниматься этой темой профессионально я даже не думал — тогда пришлось бы говорить заидеологизированные тирады по поводу дорогих для меня русских мыслителей. Поэтому в университете я занимался историей кадетской партии, через которую прошли многие религиозные философы.

В 1982 году защитил диплом. Получил очень хорошее по тем временам место — младшего научного сотрудника в отделе рукописей публичной библиотеки. Стал готовить диссертацию об экономических взглядах кадетов. Женился, у нас родился сын. Будущее казалось вполне определенным. Но чем больше я работал, тем более нарастало ощущение, что со мной происходит что-то не то. Появилось желание покончить со всем тем, что меня как бы вбирало в себя, не давало мне быть самим собой.

Ощущение свободы

Для успешной защиты диссертации советскому историку полагалось вступить в КПСС. Мой научный руководитель прямо заявил, что без этого не обойтись. Это было для меня невыносимо.

Я отправился в Ярославскую область к архимандриту Павлу Груздеву — исповеднику, прошедшему сталинские застенки и лагеря. Он привел меня в храм, усадил и сказал: «Ко мне приезжают самые разные люди. Среди них есть и коммунисты. И это очень хорошие люди бывают, и в Бога они веруют… Христианину, — сказал он мне, — можно всё! Вот тебе нужно в партию вступить, чтоб заниматься наукой. Что ж, ты можешь вступить в партию! Но подумай: нужно ли тебе всё это?»

Этот подлинно народный пастырь выразительно, красиво указал мне на самое главное: на то, что христианство — религия свободы. Свободы, которая в конечном итоге дает возможность отбросить всё, что является ложью, как бы это ни казалось важным и значимым для благоустройства, самореализации, карьеры.

После той встречи я вышел с твердой мыслью: конечно, мне ничего этого не нужно. Ни лживой советской исторической науки, ни карьеры, ни партии, которую я уже многие годы ненавидел. Не нужно мне этого!

…Помню, вышел на трассу, остановил проходящую мимо машину и так, автостопом, доехал из Ярославской области до Весьегонска — потрясающее путешествие, потому что я человек домашний, а тут превратился в какого-то странника. Но таково было полное ощущение свободы!

Поступать в семинарию следовало из сторожей

В итоге принял решение всё бросить и поступать в Духовную семинарию. Мне говорили, что ленинградцу с высшим гуманитарным образованием поступить будет очень сложно, власть не позволит. Вдобавок осенью 1984 года ректора нашей Духовной академии и семинарии архиепископа Кирилла (ныне Патриарха Московского и всея Руси) перевели в Смоленск.

Возник серьезный риск, что новое руководство не сможет «продавить» мою кандидатуру через уполномоченного по делам религий. И тогда бы я оказался вообще не у дел, поскольку вернуться к занятиям наукой мне бы как «отступнику» не позволили. А дома — жена с маленьким сыном… Я советовался с ней. Она поддержала мое желание — поступать.

Было ощущение, что с прошлым покончено, что все мосты сожжены. По совету митрополита Ленинградского Антония за месяц до подачи документов я уволился из библиотеки и стал сторожем. Поступать следовало именно из сторожей. Опытные люди говорили, что мне предстоит либо встреча с уполномоченным, либо беседа с сотрудниками КГБ в военкомате, куда меня вызовут по повестке. Я, конечно, заранее переживал. О такой гамме чувств писал Розанов: презираю, ненавижу, боюсь…

Сдал экзамены. Никуда не вызывали. Получил справку о поступлении. Пошел в райком ВЛКСМ и подал документы об исключении. Там увидел сытых, самодовольных функционеров. Тогда они не подозревали, что через четыре года будут сидеть в совместных предприятиях, превращаясь в героев капиталистического труда.

Отдал им справку и заявление с просьбой исключить меня из-за «несоответствия программы ВЛКСМ моим религиозным убеждениям». Сопроводил это заранее заготовленной фразой (ей меня научили): «Это нужно сделать как можно быстрее, иначе будет скандал». На ближайшем бюро райкома меня исключили из комсомола.

Разговор с сотрудником КГБ

Всё оказалось проще, чем я ожидал. Но вскоре последовал телефонный звонок поздним вечером домой — приглашение встретиться с сотрудником КГБ в машине, которая подъехала к моему дому. Неожиданной была сама форма вызова. Вспоминаю тот разговор.

Мне было сказано, что в СССР — свобода совести, что каждый может учиться там, где считает нужным, а я — человек надежный, прошел военную службу, окончил университет с красным дипломом.

«Церкви нужны такие образованные люди, — сказал мне сотрудник КГБ. — Их нужно использовать должным образом, на ответственных участках. Но государству не безразлично, что происходит в Церкви. Вы остаётесь советским гражданином. Поэтому мы с вами будем встречаться. Но вы об этих встречах не должны никому сообщать». Особо было отмечено, что эти встречи будут для меня полезны, потому что позволят мне успешнее реализовать себя в Церкви…

Не будучи героем, я почувствовал, что тут — момент принципиальный. И сказал, что для меня возникает серьезная нравственная проблема.

«Что ж я, даже на исповеди не должен об этом говорить?!»

Сотрудник КГБ посмотрел на меня долгим взглядом, пытаясь понять: то ли я и вправду свихнулся на религиозной почве, то ли даю понять, что не будет игры по их правилам, и сказал: «Есть вещи, о которых даже на исповеди не говорят». На том расстались. Больше меня не беспокоили. На дворе был 1985 год.

Как историку мне понятно, что этот маленький опыт дан для того, чтобы я смог представить, какой ужас сопровождал вроде бы официально разрешенное служение в храмах. Вот отсюда во мне удивляющая некоторых ненависть к коммунизму — за нею стоит боль за Церковь.

До какого же состояния ее довели?! Священник, обременённый семьёй, не имел никаких прав, ходил под постоянной угрозой быть лишенным регистрации, переведенным на бедный приход или просто запрещённым в служении только потому, что он не желал «сотрудничать», писать отчеты, донесения… Это — одна из мрачнейших страниц нашей духовной истории, которая исковеркала души многих священнослужителей.

Семинарию я прошел за один год, одновременно в ней же работал помощником заведующего библиотекой. Так удавалось кормить семью. Потом четыре года учился в Духовной Академии. На втором курсе принял священный сан и уже на третьем курсе, учась в Академии, стал преподавать курс истории Русской Православной Церкви.

Выживать старались худшие

В 90-е годы происходило, как мне тогда казалось, третье Крещение Руси. Было много надежд на то, что падение коммунистического режима даст возможность в полном объеме возродить нашу церковную жизнь. Я долго разделял иллюзию, что где-то в глубине души наш народ остался православным, просто у него не было возможности это выразить, не было храмов, монастырей, а сейчас всё это появится — и все люди смогут реализовать свою потаенную веру.

Позже я понял, что народ в значительной мере перестал быть православным, что он и не был таким уж глубоко православным, раз допустил 17-й год и все последующие события. Что Церковь наша несла в себе очень много проблем.

Конечно, лучшие пастыри были во все времена, но было немало и худших. Об этом говорил священномученик митрополит Кирилл (Смирнов) патриарху Тихону, который, пытаясь объяснить свои компромиссные действия в отношении властей, сказал, что не может спокойно жить, зная, как томятся в узах его собратья-архиереи. «Не думайте о нас, Ваше Святейшество, — ответил ему митрополит Кирилл. — Мы только и годны на то, чтобы сидеть в тюрьмах».

В этих словах — признание одного из лучших архипастырей в том, что наше духовенство в целом не справилось с главной своей задачей — не воспитало своих пасомых в подлинно христианском духе и сделало их заложниками самых примитивных, но очень притягательных соблазнов, которые принесла богоборческая власть.

С приходом к власти большевиков погибали прежде всего лучшие. А худшие старались, наоборот, выживать. Так что как в стране в целом, так и в нашей Церкви, в духовенстве — лучшие погибли, а худшие остались. И мы — те самые худшие, которые в меру своих сил должны пытаться все-таки что-то сделать. Хотя это очень не легко.

«Построссийская» Россия

В советские времена нас утешали мифы о безоблачном дореволюционном прошлом, к которому мы мечтали вернуться. Но уже в 90-х годах я как историк стал приходить к выводу, что историческая Россия не восстановима, что мы ее потеряли навсегда. Для меня это серьезная потеря.

Коммунисты во всём обманули наш народ и только в одном не солгали — они создали нового человека. Человека, в котором традиционные добродетели русского национального характера нивелированы, а традиционные пороки доведены до предела. Одним из последствий этого является полное обесценивание слова и всякого рода символа. Люди думают одно, говорят другое, а поступают по обстоятельствам.

Отчасти это понятно, поскольку «правильно» сказанные слова часто спасали жизнь и свободу — твою и твоей семьи. И наши недавние предки (и это передалось потомкам) научились произносить любые слова, не задумываясь над их реальным смыслом. Как люди в свое время в силу обстоятельств должны были с трибун говорить, что мы строим коммунизм, точно так же сегодня иногда говорят, что мы созидаем Святую Русь. Тоже не задумываясь.

Нас всех воспитывали в одной идеологии — и результатом этого стала всеобщая безыдейность. Современный человек живет в убеждении, что можно жить без убеждений. А просто приноравливаться к обстоятельствам. Таких людей можно подчас встретить и в Церкви. Церковь для них становится средством для достижения достатка, комфорта, карьеры.

И сейчас, когда на наших глазах рождается уже не постсоветская, а «построссийская» Россия, единственное, что стало для меня как для христианина, священника, историка главным — это именно созидание Церкви. Чтобы она не потеряла самое себя, не превратилась в ритуальную обслугу государства, элит, общественных тусовок. Она — последняя опора подлинно русской, да и вообще подлинной жизни, и её надо укреплять, защищать, не давая перестать быть Церковью Христовой.

10 фактов о протоиерее Георгии Митрофанове

1. Живет на окраине Петербурга в блочном доме, ездит на метро и маршрутке, ни автомобиля, ни дачи никогда не имел.

2. Автор семи книг, в том числе капитальной монографии «Россия ХХ века — Восток Ксеркса или Восток Христа».

3. Был активным участником диалога с представителями Русской Зарубежной Церкви, способствовал воссоединению РПЦЗ с Русской Православной Церковью.

4. Магистр богословия. Кандидат философских наук. Профессор Санкт-Петербургской духовной академии.

5. С 1993 года входит в Синодальную Комиссию по канонизации святых.

6. В последние годы увлекается классической музыкой. Особенно произведениями Гайдна, Моцарта, Бетховена, Шуберта.

7. Служит в центре Петербурга — настоятелем храма святых апостолов Петра и Павла при Университете педагогического мастерства, напротив дома, где прошло его детство.

8. В общине его храма около 70 постоянных прихожан, среди них два доктора наук и 14 кандидатов наук.

9. Жена Марина Александровна — выпускница университета — в традициях русских священнических семей посвятила себя детям.

10. Сын Андрей — ученый-историк, специалист по Византии, читает курс в Санкт-Петербургской Духовной Академии, преподает на историческом факультете Санкт-Петербургского государственного университета, где в ноябре прошлого года защитил докторскую диссертацию. Дочь Мария окончила Медицинский университет имени Павлова.

Михаил Устюгов

Источник