С отцом Филиппом мы условились встретиться ещё неделю назад. Иеромонах Филипп, настоятель Свято – Архангельского храма села Угрюмиха, мой старинный приятель и замечательный собеседник.
Я недавно фильм посмотрел. Ирландский, что ли? Точно не понял, но откуда-то оттуда. Про одного католического священника. Ему во время исповеди какой-то невидимый исповедник пожаловался, что ещё мальчиком тому пришлось много пострадать от некого служителя церкви. Малыш ненавидел своего обидчика, но взрослый человек был сильнее.
Тот недостойный ксёндз уже скончался, мальчик вырос, а желание отомстить не исчезло. Вот, зайдя в кабинку для исповеди, а католические священники принимают исповедь в таких специально предназначенных для этого деревянных кабинках. Священник в неё садится, и не видя исповедника принимает его откровения, и так же не видя разрешает от грехов. И, значит, этот мститель предупреждает батюшку, что ровно через неделю он его убьёт, и таким образом удовлетворит чувство мести за свою искалеченную жизнь.
Ксёндз всю неделю мучается не зная как ему поступить. Сначала он раздобыл для самообороны пистолет. Потом передумал стрелять, хотел было уехать, но почему-то остался.

В следующее воскресенье сам пришёл в назначенное место и этот маньяк исповедник, оказавшийся его прихожанином, пристрелил своего духовного отца.
Меня этот фильм потряс. Конечно, я же ставил себя на место главного героя. Я же сам священник, да и артист, игравший батюшку, приблизительно одних со мной лет. А то, что погибший был католиком, по сути ничего не меняет, умирать одинаково страшно, и католикам, и православным.
Стал представлять, а как бы я поступил, услышав в свой адрес подобную угрозу? Не знаю, велико искушение выскочить из такой вот кабинки, скрутить маньяка и сдать того в милицию. С другой стороны, как тогда быть с жертвенным служением и тайной исповеди? А может угроза расправы к этой тайне никакого отношения не имеет? Трудно сказать. Хотелось посоветоваться с кем-то более опытным, и я позвонил своему другу.
Размышляя о фильме, я вспомнил, как несколько лет назад отцу Филиппу тоже угрожали какие-то «православные» сектанты. По их мнению, батюшка неправильно проповедовал и отказывался вещать народу с амвона то, к чему его принуждали сектанты. И тогда они обратились к нему в письменном виде, предупредив, что придут в храм на воскресную службу и потребуют от него ответа.

- Это в каком году-то было? У меня тогда ещё матушка жива была. Думаю, что делать? Ведь если на самом деле придут, то никак не меньше десятка сильных молодых парней. У нас в городах на службах мужчин почти не видишь, а в деревнях и того меньше.
Ладно, нужно готовиться к встрече. Заранее переговорил с нашими прихожанами, предупредил об угрозе сектантов и о том, что они заявятся на воскресную службу.
В то утро, подойдя к храму, а я обычно прихожу первым, увидел уже кем-то вывешенный на дверях лист бумаги. «Готовься, батюшка, пришёл твой последний день»! Понятно, письму я не обрадовался, но почему-то особо не испугался. Подумал, обычная в таком деле бравада.Они появились в самом начале службы. Действительно, одни мужчины, я насчитал человек пятнадцать. Народ пошептался и все кто покрепче встали так, чтобы в случае нападения на священника сразу оказаться рядом с амвоном и попытаться оттеснить пришельцев к входным дверям.
И вот, идёт литургия, прочитали Евангелие, я выхожу на проповедь. В тот день читали притчу о брачном пире, что сотворил господин для своего сына. О многих званных на пир и не пришедших, и о человеке который оказался не в брачных одеждах. Господин проходит мимо гостей, замечает этого человека и велит слугам выбросить его вон.
Выхожу на амвон начинаю говорить, и в этот момент в храм заходит главарь сектантов в сопровождении двух телохранителей. Сам маленький, бородёнка редкая, глаза злые и немного на выкате. Смотрит на меня немигающим взглядом. Честно скажу, в душе у меня всё похолодело и коленки затряслись. Даже, знаешь, не сами коленки, а какие-то там поджилки что сзади под коленками.
Потом мысль, а чего ты его боишься? Ты поставленный здесь священник литургию служишь, а он кто такой? И по какому праву он здесь в нашем храме устанавливает свои порядки?
Колени сразу перестали трястись, волнение улетучилось и я начал проповедь. Наверно немного эмоциональнее чем обычно. Сектанты слушают. Дохожу до этого места с человеком в небрачных одеждах, и словно господин пира поворачиваюсь к их главарю, указываю в его сторону пальцем и так на весь храм:
- А это кто такой?! Этот здесь почему? – Оглядываюсь в сторону алтаря и «приказываю» своим невидимым слугам: - Возьмите его и вышвырнете вон! В ад его! Во тьму кромешную!
Отец Филипп смеётся, - Думаю, этот человек ожидал всего чего угодно, но не такого публичного отпора. Мне показалось, что он в одно мгновение став ещё меньше ростом, молча, чуть ли не бегом, поспешил на выход. За ним телохранители. Остальные чужаки остались стоять до конца службы.
После причастия перед тем как дать крест, я стал рассказывать людям про бросившую нам вызов секту. Народу пришло много, предупреждённые близкими, к нам на подмогу подтянулись и те, кто в храм обычно не ходил.
Потом подаю возглас на благодарственные молитвы и даю крест. К амвону подходят сектанты, целуют крест и отходят. Всё молча, слышан только голос чтеца. Неожиданно один из них поворачивается ко мне и громко так, на весь храм:
- Спасибо, батюшка, разъяснил! Теперь я понимаю что это за люди. Всё, возвращаюсь домой!
Через пару месяцев остатки секты снялись и навсегда исчезли из наших мест. Не знаю, что на них так подействовало, моя проповедь, или их напугала решимость прихожан?

Мне тоже добрые люди советовали обзавестись оружием.
- Батюшка, ты бы купил себе травматический пистолет, и пусть он валяется у тебя под сиденьем. Мало ли что, может, кого-нибудь и пуганёшь.
Поддавшись уговором, я даже прошёл медкомиссию и получил разрешение на приобретение оружия, но в последний момент раздумал. Знакомый монах, бывший спецназовец, предупредил.
- Знаешь, оружие требует решимости от самого владельца. Достал нож из ножен, бей, в противном случае ударят тебя. Нож не для того, чтобы им пугать. Если не собираешься применять, то никогда его не доставай.
Мой друг отец Виктор жить не может без оружия. Ну, никак. За годы, проведённые в горячих точках и потом, служив в боевых подразделениях внутренних войск, он настолько сроднился с автоматом, что выехать куда-то без той же пятизарядной «Сайги», лежащей в багажнике его автомобиля, будь то к тёще на дачу или даже на требу к умирающему, не получается.
- Бать, для меня это всё одно, как если бы я без штанов на улицу вышел.
Однажды батюшкин настоятель увидел у него в багажнике карабин, возмутился и велел тому немедленно избавиться от «Сайги». Отец Виктор подчинился и звонит мне:
- Бать, я «Сойгу» продал. Почему? Настоятель благословил. Жалко, конечно, это же память о годах проведённых в спецназе. Увольнялся, ребята подарили.
- Сочувствую, и как ты теперь без ствола будешь обходиться?
- Почему без ствола? Я уже другой купил. Тоже пятизарядный, полуавтомат. На израильский «Узи» похож. Небольшой такой, в руку отлично ложится, я доволен.
- Погоди, чего-то я не понимаю. Зачем ты тогда «Сайгу» продал?
- Как зачем? Я же сказал, настоятель благословил.
- А купил?
- Так другой ствол купить мне никто не запрещал! Всё законно, имею полное право.

Однажды отец Виктор с сослуживцами договорились встретиться на Курском вокзале. Провожали одного из них, единственного дослужившегося до генеральских погон, и отбывающего на новое место службы. Куда-то в очередную горячую точку.
- Старик, порой даже генералам бывает трудно. Так что смотри, нужна будет помощь, дай знать. Мы придём.
- Спасибо, мужики. Я всегда это помнил и знаю, что могу на вас положиться.
Генерал повернулся к отцу Виктору:
- Ты всё ещё с нами? Так непривычно видеть тебя в рясе. Раздобрел ты, брат, на церковных печенках. Сколько лет прошло, а я, веришь, всё вспоминаю, как ты у Кадочникова прямо-таки летал на тренировках. Больше так ни у кого не получалось. Небось, уже забыл то ощущение полёта?
Я вопросительно посмотрел на моего друга. Он решительно кивнул головой:
- Нет! Я ответил, нет. Это остаётся на всю жизнь.
И в подтверждение, там же на перроне прямо возле состава, как был в подряснике, сделал сальто на месте. Назад, не касаясь руками асфальта.
- Представляю, как народ удивился там, на перроне.
- Потом я сделал ещё одно сальто и ещё… А генералу сказал, ты не думай, мы своих не бросаем.
После такого рассказа я перестал удивляться его тяги к оружию.
На днях он мне снова позвонил:
- Бать, будь осторожнее на дорогах. По темноте старайся никуда не ездить. Какие-то упыри колёса людям прокалывают, а когда те резину меняют, подъезжают и расстреливают их в упор.
- Отче, ты ездишь много больше моего. Сам об осторожности не забывай.
- Понятно, время сейчас такое. Только я к опасностям привычный. И на заднем сиденье у меня мой новый пятизарядный. Если что, рука не дрогнет.

В воскресенье после службы я ехал по разбитой грунтовке к храму, где служил отец Филипп. Накануне дорожники свалили на дорогу несколько «камазов» крупной щебёнки. Разровнять разровняли, тем не менее, каждая преодолённая сотня метров пути казалась мне подвигом.
Говорят, будто главная дорога это та, которая ведёт к храму, но судя по тому как к ней здесь относятся я бы не стал утверждать этого наверняка.

- Пистолет? – Выслушав мой подробный пересказ фильма, переспросил отец Филипп. – Сознаюсь, была у меня однажды такая мысль, это когда соседи сектанты разбушевались, но передумал. Я верующий человек, священник. И кому как не мне принять Его волю такой, какая она есть?
И потом, никакой проблемы пистолет не решит. Напротив, он их только добавит. А если человека подстрелишь? Ну, в самом деле? И даже если самозащита, и ты десятки раз прав. Заповедь-то никто не отменял. Как потом у престола стоять? Так что, выстрелишь в кого-то, а попадаешь в самого себя.
И это не только про пистолет. Я никогда не разгоняюсь возле жилых домов, или когда во двор въезжаю. Вдруг ребёнок из подъезда на дорогу побежит. У них ручки и ножки что ниточки. Представляешь, ребёнка убить? Как жить потом с такой бедой?
Человек вообще должен жить очень осторожно, чтобы ни в коем случае не навредить тому, кто рядом. Вон, посмотри на этот цветок. Видишь, какой он красивый? Какая совершенная гармония. Сорви его. Что, не хочешь? Тебе жалко какой-то цветок? А человеческая душа, разве её сравнишь с цветком?
Я на днях человека отпевал, ну, и поминал тех, кто записан у меня в синодиках. Имена, имена, имена. За ними судьбы множества людей. Все они наши современники, или жили незадолго до нас. И каждый кого-то любил, кого-то боялся. Все они когда-то смеялись, и каждый плакал, радовался, страдал. И главное, никто не хотел умирать.
Каждый из нас космос, и не нам, священникам, вмешиваться в чьи-то судьбы. Наше дело молиться, а не стрелять.
Ты говоришь, что герой этого фильма не стал разглашать тайну исповеди и предпочёл умереть. Что же, это его личный выбор. Выбор самого священника. Он имеет на это право, потому что вопрос касается его собственной судьбы.
А что, если ты знаешь нечто, о ком-то другом. Знаешь, что это нечто его обязательно погубит, хочешь ему помочь, но не знаешь как. Потому что тебя обязали молчать. Вот где проблема.
Много лет назад, мы только-только начали восстанавливаться, в храм принесли икону Божией Матери. Восемнадцатый век, очень красивая, в хорошем состоянии. Только пробыла она у нас недолго. Время было такое, храмы грабили беспощадно. Сегодня нас тоже грабят, но уже и охраняют. Тогда только грабили. Хотя, зачем я тебе это говорю, ты ведь и сам всё прекрасно помнишь, и догадываешься, такая икона надолго задержаться у нас не могла.
Служебные книги с образами после службы мы обычно уносили домой, а в тот вечер почему-то поленились и не унесли. Утром приходим, иконы нет. Трагедия. И до того случая к нам не раз залезали, вроде должны бы привыкнуть, а не получается. Только делать нечего, погоревали, помолились, и стали жить дальше.
Спустя неделю ко мне после службы подошёл молодой человек, я его знаю, наш поселковый:
- Батюшка, мне бы с вами поговорить, - и сказал, что знает кто украл нашу икону Пресвятой Богородицы.
- Он и мне предлагал вместе с ним в храм забраться, а я отказался.
- Почему?
- Испугался. Только не думайте, не вас. Бога испугался.
- А приятеля зачем сдаёшь?
- Ну, во-первых, он мне не приятель, а во-вторых, я же не в милицию, а в церковь пришёл. Вы же никому об этом не расскажете, правда? Бога боюсь, чтобы не наказал меня, будто бы я церковный вор. Я отказался, а вашу икону Дрон украл. Только вы не говорите ему, что это я его выдал. Не то он меня убьёт. Он так и сказал: «Только попробуй на меня донести. Убью».
Я знал Дрона, молодого угрюмого парня лет двадцати. Помню, уже тогда он отличался излишним весом. Обычно невозмутимый уверенный в себе, на окружающий мир юноша смотрел всё больше исподлобья. В этом взгляде было что-то такое, из-за чего хотелось поскорее пройти мимо человека, не здороваться и не вступать с ним в разговоры. Хотя однажды он даже побывал у меня дома. Мне нужно было перенести диван из комнаты в комнату. Он пришёл и помог.
- Дрон?! Украл икону, зачем?
- Деньги, говорит, нужны.
Я не пошёл в милицию и не предъявил Дрону, вернее к Сашке Дронову, никаких претензий по поводу украденной иконы. Какие у меня имелись на то основания? Назвать того, кто указал мне на вора, я не мог, всё остальное было бездоказательно.
Не мог я объясниться и непосредственно с самим Дроном. Как говорится, не пойман, не вор.
Прошли годы, и всякий раз, пересекаясь с Дроном, я вспоминал про тот случай с иконой. Почему-то у меня никогда не возникало к нему чувства обиды или озлобления. Скорее наоборот, я всё больше сочувствовал ему, человеку ограбившему церковь.
С годами Дрон ещё больше растолстел. В летней рубашке навыпуск он напоминал мне бочку размером с человеческий рост. Видимо, он стеснялся своей полноты, наверно потому я никогда не видел рядом с ним женщины. Он так и не женился. Из села уехал, работал на фабрике в Москве, иногда наведываясь домой. Тогда я его и видел.
Однажды я неожиданно поймал себя на мысли, что ответственен за судьбу этого чужого неприятного мне толстого человека с холодным немигающим взглядом исподлобья.
Интересно, а почему я должен за него отвечать?! Он мне что, сват или брат? Он даже не наш прихожанин. С другой стороны, кроме меня никто не знает о его преступлении. И никогда ни о чём ему не напомнит и не приведёт к покаянию.
Так я, что же, его и к покаянию должен привести? Человека неверующего к покаянию?!
Задача практически невозможная. Особенно если учесть, что я всё ещё связан обещанием молчать. Нужно было найти повод поговорить с Дроном о покаянии. Так сразу о самом главном говорить с человеком, с которым практически не общаешься. Правда, мы с ним здоровались, но этого мало.
Как часто я слышал, что кто-то осознаёт свои грехи, видит их, но просить Бога о прощении не может. Не в состоянии, тем более при священнике, совсем чужом ему человеке. А один юноша мне сказал, зачем, мол, каяться, если знаешь, что снова вернёшься к тем же грехам. Но Дрон-то наверняка по храмам больше не лазил, и вполне осознанно мог сказать: «Прости меня, Господи»!
Однажды мне повезло. Я увидел его голосующим на обочине дороги что вела в город. Понял, что это шанс заговорить с ним о главном и притормозил:
- Садись!
- А вы куда? Мне бы в город, на электричку опаздываю.
- Отлично, значит нам по пути. – Хотя, если честно, у меня не было нужды ехать в город, но ради такого случая согласился.
Когда Сашка устроился рядом со мной, я почувствовал как тяжело просела под его весом моя машина. Зато целых двадцать минут мы говорили с ним о разных духовных предметах. Я, конечно не преминул рассказать ему о покаянии и приглашал его в церковь. Дрон всю дорогу похохатывал над моими словами своим необычно гулким, точно исходящим из глубокой бочки, голосом. На железнодорожной станции он с трудом выбрался из автомобиля, поблагодарил, и переваливаясь из стороны в сторону, точно утка, поспешил в помещение вокзала.
Много лет перед крещением младенцев я провожу беседы с родителями и крёстными. Каково было моё удивление когда среди пришедших ко мне на одну такую встречу я разглядел и тучную фигуру Дрона. Люди рассаживались подвое за один стол, а Саша расплылся за таким столом в одиночку. Вот где я дал волю собственному красноречию. Почти два часа, рассказывал родителям о христианстве, убеждая в необходимости видеть в себе всё греховное и обязательно нести всякую нечистоту на исповедь. Понятно, что говоря о необходимости покаяния, я нацелился именно на Сашку Дронова, а он смотрел на меня и молчал.
На исповедь Сашка снова не пришёл. Я понял, одними убеждениями здесь не обойтись и решил молиться, прося, чтобы заблудший Дрон надумал-таки покаяться.
А однажды я чуть было не столкнулся с ним по дороге. Задумался о чём-то своём, и не увидел надвигающегося на меня человека.
- Ну, ты, бать даёшь, - хохочет Дрон, - уж если ты меня не заметил, то дела твои плохи!
Я машу рукой:
- Ой, Саша, и не говори. Старею. Мать решил навестить? А как сам?
- Как сам, как сам? - Сашкины щёки всё ещё колышутся от смеха и расплываются по воротнику. – Как сала килограмм!
- Что же, я рад за тебя. – Мы попрощались и больше я Сашу не видел. Ещё подумал, плохой я молитвенник, раз Господь не принимает мою просьбу.

Прихожу в храм. Дежурная за ящиком подаёт мне заказную записку. Читаю: «Заочное отпевание и сорокоуст за новопреставленного Андрея Дронова».
- Дронов Андрей… кто это?
- Не знаю, староста принимала. Усопшего в большом городе похоронили, а отпеть попросили у нас. Спрашивала, сказали, что не самоубийца.
Я молился, а в душе всё нарастала тревога. Что это за человек такой Андрей Дронов, и Сашку я давно уже не видел. Зайти что ли к ним домой, расспросить?
Мать Дрона, невысокая, худенькая, в отличие от сына, пожилая женщина вышла ко мне с чёрной повязкой на голове. Увидев священника, заголосила:
- Батюшка, Сашу, сыночка своего схоронила!
Поверишь, мне её слова прозвучали как выстрел.
- Как Сашу?! Я же какого-то Андрея отпевал! Заочно...
- Так Саша это и есть Андрей, и по паспорту и в крещении. Просто не нравилось ему его имя, вот он всем Сашкой и представлялся. Батюшка, оказывается, он у нас наркоманил, давно уже, а я ничего не знала. Он же почитай лет двадцать как из дому уехал. Хороший был сын, добрый, заботился обо мне, помогал чем мог.
А недавно тут по жаре пропал. На звонки не откликался. Я испугалась, он ведь у нас сердечник, очень уж полный был. Дочке позвонила, она там же в большом городе живёт, мол, Андрюшка пропал, на звонки не отвечает. Зять тут же на гараж поехал. Точно, как в воду глядел, и уже разлагается. В заключении написали – передозировка наркотическими веществами. Дома хоронить не стали. Кто его такого да по жаре повезёт? В большом городе и схоронили.

- Да, - посочувствовал я отцу Филиппу, - запутанная история. – Может и не Дрон это тогда в церковь забрался? И с именами тоже вот путаница, он не он.
- Нет, отец Александр, тот юноша правду сказал. Или я уж совсем не разбираюсь в людях. И могилу я нашёл, ту, где Дрон похоронен. Его фотография, а имя на кресте «Андрей».
- И что ты там делал?
- На могиле-то? Ну как, помолился. И ещё прощения у него попросил.
- Прощения?! За что?!
- За то, что не получилось мне до него достучаться. Вишь ты как, пообещал я Дронову тайну хранить. А как хотелось подойти, да дать ему хорошенько. Потребовать: «Верни икону, негодник»! Или, хотя бы затащить его в храм и чтобы у Бога и людей прощения попросил.
Сейчас понимаю, все эти годы я видел в нём одну только противоборствующую силу, а он сердечник, больной страдающий человек. Понимал, что с таким сердцем долго ему не протянуть. Стыдясь лишнего веса, отказался от любви, а как жить без любви? Как?! Вот и попытался из мира страданий уйти в мир грёз. Все эти годы я его победить хотел, а просто несчастного человека в нём не разглядел.
Не знаю, может, я ошибаюсь, но мне жалко этого Дрона. Очень жалко, - он замолчал, и после паузы добавил, - или я совсем не разбираюсь в людях.

Провожая меня, отец Филипп перекрестил автомобиль, а потом долго ещё стоял и смотрел мне вслед. Я представил своего друга, как он нахлёстывает Дрона по щекам и кричит: «Покайся, негодяй»! Смешно. Честное слово, смешнее не придумаешь.
Нет, батюшка, дорогой, прости, не верю. Не ударил бы ты его, и никого ты не ударишь. Убивать станут, руки не подымешь.
Вспомнил, как отец Филипп на кладбище к Дрону ездил, вся картинка тут же немедленно перед глазами и нарисовалась. Седой полнеющий, небольшого роста, в заштопанном подряснике, память от неудачного падения с велосипеда:
- Дрон, голубчик, прости меня… Прости Христа ради. Знаю, плохо тебе сейчас, очень плохо, и очень страшно. Моя это вина, Дрон! Не было у меня к тебе подлинной христианской любви. Всё покайся да покайся, а просто как человека ни разу тебя не пожалел. Иначе ты бы обязательно пришёл. Просил вот о тебе как об Александре, а ты, оказывается, Андрей.
Но ты не думай, Дрон, мы своих не бросаем, я и по смерти о тебе молиться стану. Тем более, что имя твоё мне теперь известно.