В колонках играет - Cheshires & Елена Войнаровская — Адреналин





Глава 4.
Голубые стены, напрочь пропитанные запахами спиртовых настоек, йодоформа и формалина, навевали тоску и создавали ощущение безысходности, это было на уровне генетической памяти или инстинктов, ведь больница никогда не ассоциировалась у людей с чем-то хорошим, и первым словом, что приходило в голову при упоминании больницы, было не «излечение», а именно «болезнь», на втором месте – «смерть», потому что число врачебных ошибок по стране в иные моменты достигало критических цифр, но, тем не менее, именно сюда шли люди, когда их что-то беспокоило, и именно на его помощь рассчитывали. В кабинете Евгения было тихо и холодно. Тихо – до тех пор, пока не постучали в дверь. Холодно – до тех пор, пока он не приложился к чертовой бутылке дрянного коньяка, которым отравлял свой организм раз от раза, когда было особенно плохо. Счастливые люди не пьют, счастливые люди не курят, а может быть, и раком не болеют. Но его счастье покинуло остров, его солнце зашло за горизонт, чтобы осветить другую землю, его воздух украли, и, быть может, поэтому ему было так трудно дышать, а не из-за болезни?..
- Войдите, - пригласил мужчина, ожидая, что сейчас будет принимать очередного пациента, но вошедший пришел вовсе не за лечением, и это было понятно сразу, без лишних слов. – Валерий Захарович, - констатировал врач, бесцеремонно, будто бы делал это назло гостю, достал пачку сигарет и закурил при нем. – Чем обязан?
- Да дело у меня к Вам, Евгений Викторович, - с серьезным лицом сказал Рылов и презрительно поморщился. – Ну не курите Вы в больнице, не выношу.
- Ну уж простите, - развел руками Евгений. – У меня перерыв, - пояснил он и поймал на себе раздраженный взгляд участкового. – А Вы по поводу Бориса? – предположил мужчина, милиционер махнул рукой.
- Да нет, черт с ним, похоронить – и забыть, - сухо сказал Валерий и прищурился. – К нам тут сегодня двое прибыли, море их принесло. Вы бы этих пришлых проверили, а то мало ли что…
- Что, Валера, опять боишься заразиться? – вскинул бровь Евгений, пристально глядя ему в глаза. От этого взгляда хотелось бежать или просто исчезнуть, он уничтожал изнутри, будто сжигал, и Валерий поспешно отвел глаза и машинально сжал кулак, до боли. - Да ты не бойся, зараза к заразе не пристает, - иронично добавил врач, выдохнул дым ему в лицо, и Валерий уже не стерпел. Он вскочил со стула, опрокинув его на пол, и на его лице, исказившемся злобой, запылала ярость, сложно было поверить, что этот человек минуту назад был совершенно спокоен и даже равнодушен ко всему происходящему, особенно к покойникам, которым уже ничем не поможешь.
- Ах ты, чертов выродок, - Валерий схватил его за ворот белого халата, заставляя подняться, и Евгений ответил ему тем же, сжимая пальцы на воротнике кителя, хотя ему отчаянно хотелось перенести их на горло оппонента и сжать еще крепче, чтобы тот наконец понял… каково это, когда тебя вдруг лишают кислорода, когда больше нечем дышать, однако, разум Евгения оставался ясным, несмотря на коньяк и откровенную неприязнь к Рылову, и он держался уверенно и спокойно, настолько, что это выглядело жутко. - Да что ты мне сделаешь, Валера?! – усмехнулся врач. - Ты пойми, мне-то хуже уже не будет. Я потому и свободный, потому что безнадежный. Нечего мне терять, все уже потеряно.
- А жизнь? – издевательски спросил участковый, вперившись взглядом в глаза, будто бы на их дне пряталось что-то, и он хотел отыскать, разоблачить и, в конце концов, упрятать за решетку. Было бы за что.
- Ха, напугал, - хмыкнул Евгений, выдыхая никотин, дым легкой струйкой поднимался в воздух, клубился и казался при дневном свете сизым и даже красивым. Валерий тяжело вздохнул, чертыхнувшись, отпустил его и снова вздохнул, будто сожалея.
- Эх, Евгений Викторович… - разочарованно протянул он. - Да ты же до сих пор не можешь мне простить, вот и цепляешься, - заключил милиционер, Евгений пальцами потушил сигарету и опустился обратно в кресло, ему было тяжело от того, что кто-то затронул больную тему, и ему казалось сейчас, что все произошло всего пару дней назад, и не было этих долгих и мучительных лет. Впрочем, мучительными они были только для него, он сам виноват, но… если бы у него тогда был хотя бы один шанс, хотя бы пара лишних часов на последний разговор, если бы…
- Не могу, - мрачно кивнул врач. Валерий покачал головой.
- Кретин, - констатировал он, развел руками и сказал. – Да даже если бы я посадил того типа, она бы тебя все равно бросила, смирись ты с этим!
- Убирайся, - тихо произнес Евгений. Перед его глазами проносились картины одна за другой: его счастливое и оттого особенно горькое прошлое, его полное сожалений и обреченности настоящее, его несуществующее и невозможное будущее. – Убирайся!! – крикнул мужчина, резко поднявшись и хлопнув ладонями по столу, он так и остался стоять, готовый швырнуть чем-нибудь в Валерия, пока тот не ушел. Сердце билось очень часто, Евгений знал, что может и не выдержать, тахикардию он поставил себе года два назад, но едва ли она была в его списке жизненных проблем, если даже на собственный рак легких мужчина не обращал никакого внимания, хотя тот, как и сейчас, часто напоминал о себе приступами кашля, обязательно с кровью.
- Вот ненормальный, - поежившись, пробормотал себе под нос Валерий и тяжело вздохнул в который раз за день. Визиты его к Евгению чаще всего заканчивались перепалкой, а то и дракой, но с ним как раз Валерий и впрямь ничего не мог сделать: с большой земли не пришлют нового врача, а помощница этого – Надя – еще слишком бестолкова и молода, чтобы заменить его. Нет, нельзя же так рисковать, вдруг понадобится помощь? Валерий считал, что два человека обязательно должны быть в любом населенном пункте, от остальных можно и отказаться: участковый и врач. А всякие там учителя, продавщицы и прочие – дело наживное, не столь важно. В Евгении, однако, ему не нравилось абсолютно все, но особенно он ненавидел, когда тот курил при нем. Милиционер вообще был сторонником здорового образа жизни, и никто не видел его с зажженной сигаретой или с бутылкой, он не пил, не курил, тем более – не употреблял наркотиков, считая все это низким и мерзким, эти принципы были у него еще с детства, и до сих пор Валерий им не изменял, трепетно берег эту маленькую частичку собственной личности, не подверженную в отличие от всего остального изменениям. Жизнь не была к нему слишком благосклонна, и ему пришлось нелегко, но вот свою работу Рылов любил, она окрыляла его и дарила небывалую уверенность в себе. Несмотря на наличие мэра, превратившегося в сознании людей в мифологическое животное, которого никто не видел, но о котором все говорят, и Тимофея Петровича в компании пары еще более мелких безымянных и безликих чинов, Валерий Захарович был единственной действующей властью на острове, от него зависело все и вся, от него в какой-то мере зависели все, и он считал это правильным. Именно он мог рассудить и наказать, или пройти мимо. Конечно же, участковым он был не всегда, когда-то на его месте был другой, и Рылов даже навещал его пару раз на кладбище. Тот прежний был злым и несправедливым, он думал только о себе и работал на себя, вопреки народу, а не на его благо. Как там его звали? Да кто теперь помнит, если что на могильной плите все написано, а большего и не нужно знать. Сам Валерий был тогда еще совсем молод и мечтал убить дракона, чтобы спасти людей, как в той старой китайской сказке, где простой крестьянин ради справедливости и таких же, как он, простых людей восстает против тирана и побеждает его, и открыт уже путь к сокровищнице дракона, к золоту, которого бы хватило, чтобы накормить голодных, обогреть бездомных и далее по списку. Чем сказка заканчивалась, Валерий не помнил.
Янка сидела на стуле и перебинтовывала собственную руку, Нина Васильевна хмурилась, вышагивала перед ней взад-вперед, заложив руки за спину, и девочка невольно вспоминала лагерь и порядки, царившие там. Режим дня, режим работы, режим учебы, режим поведения. Режим, режим, режим. От этого слова ей делалось тошно, но в то же время было стыдно, ведь она снова расстроила женщину, которая вовсе не была обязана о ней заботиться, да даже спрашивать, как она поживает, не то что там, но делала это, и заботилась, и волновалась, и воспитывала, потому что хотела, чтобы из Янки получился настоящий человек, и Янке было очень жаль, что их понятия о том, каким должен быть человек настолько разные и имеют слишком мало точек пересечения. Кровь не унималась, и новые, свежие бинты, которые достала для нее из школьной аптечки Нина Васильевна, тут же стали красными. Неудивительно, что правый кулак не выдержал второго на этой неделе раза, когда им били обо что-то твердое. Костяшка болела и ныла, но сама Яна держалась, кусала губы, но не позволяла себе заплакать, как бы ни было больно, впрочем, речь шла о боли душевной, а она куда сильнее, чем физическая, и с ней справиться во стократ сложнее, особенно, если ее причинил тебе кто-то близкий… Впрочем, душевную боль могли причинить только те, кто дорог, ведь слова посторонних не имеют значения, поэтому посторонние обычно сразу распускали руки и получали от Янки мощный отпор.
- Как ты могла?! – строго спросила Нина Васильевна, Янка невольно вжала голову в плечи от ее громкого голоса, будто ждала удара, но знала, что его не последует. Руки Нина Васильевна никогда на нее не поднимала. – Это твой первый день после такого долгого перерыва! А ты…
- Прости, - только и смогла сказать девочка, опустив голову. Кончики волос щекотали подбородок, болели глаза от невыплаканных слез. Ей было действительно тяжело, и сейчас, сидя посреди учительской с опущенной головой и опустившимися окровавленными руками, она больше всего жалела о том, что вышла из дома. Ведь все могло быть хорошо, ведь она и дальше могла прятаться от людей и от себя и… Да нет, не могла. Черт возьми, прятаться?! Она не из тех людей, кому вообще знакомо это чувство, и лучше уж так, с болью, с надрывом, чем совсем не видеть и… Мысли путались.
- Как это произошло, Яна? – Нина Васильевна нахмурилась, но Янка молчала, и женщина, едва сдерживая свой гнев, подошла к ней, присела на колени возле стула и положила руки на плечи девочки. – Как это произошло, Яна?! – громко и отчетливо, по слогам, так, будто разговаривала с сумасшедшей повторила свой вопрос Нина Васильевна, глядя в эти глубокие большие карие глаза, так не похожие на ее собственные или на глаза родной матери. Янка опустила голову еще ниже, не выдерживая взгляда, и в голове пронеслись воспоминания совсем недавнего времени, свежие и еще кровоточащие, как и разбитый кулак.
- Ты так изменилась… - задумчиво проговорила Наташа, и в этой повзрослевшей и похорошевшей девочке Янка с трудом узнала ту малолетку, которую защищала в детстве от хулиганья. Яна посмотрела ей в глаза долгим и изучающим взглядом прежде, чем ответить. Они были знакомы еще очень давно, но почему-то в последние несколько лет совсем не общались. Впрочем, причина была ясна: родители Наташи тут же отнесли Янку к числу людей, с которыми общаться опасно и плохо, а родителей Наташа любила и слушалась, но теперь почему-то заговорила первая, сама, хотя и прекрасно знала, откуда вернулась Янка, ведь слухи распространялись по острову как чума по Европе в далеком Средневековье, так же быстро и разрушительно. Наташе запретили видеться с Яной, у Яны было и без того слишком много неприятностей, свалившихся в одночасье на ее хрупкие плечи.
- Я думаю, я стала собой, всего-навсего, - сказала в ответ Янка, они стояли в коридоре школы на перемене, и Янке казалось довольно странным говорить с кем-то, кроме Нины Васильевны, и не ждать ножа в спину. Она правда не ждала его от Наташи, может быть, потому что помнила ее маленькой девочкой, которая нуждалась хоть в ком-то сильном, может быть, потому что поверила ее глазам, Янка и сама не понимала. Их связывала когда-то такая дружба, почему-то так мозолившая глаза взрослым, может быть, отголоски этой дружбы, забытой и потерянной, заставили Янку поверить. – Вот ты изменилась, красивая, - другого слова девочке подобрать не удалось, это слишком навязчиво вертелось на языке, заглушая все остальные.
- Спасибо, - скромно поблагодарила за комплимент Наташа, кивнула и хотела было пойти на урок, чтобы успеть занять место неподалеку от доски – Евгений Викторович говорил, что нужно выписать очки, но все время было некогда и, пожалуй, незачем, кроме заданий, нацарапанных мелом по черной поверхности, Наташа все видела и была вполне довольна – как к ней подскочил Никита, тряхнул кудрями и вдруг сжал тонкое Наташино запястье грубыми пальцами. У него был очень странный, страшный взгляд, как будто потусторонний холод сковывал душу.
- Слушай, Натах, дай-ка мне списать, да по-быстрому, а не то… - он замахнулся другой рукой, и последним, что видела Янка перед тем, как принять решение, были испуганные огромные серые глаза, обрамленные длинными ресничками, беленькими к самым кончикам. В следующее же мгновение Янка нанесла удар, бить она умела, поэтому Никита тут же отпустил Наташу и схватился за нос, по его лицу поползли ручейки крови, и он невнятно ругался матом, проклиная Янку и в красках описывая трехэтажным, какая она нехорошая девочка. Янка только чертыхнулась, шикнула на него и пошла своей дорогой, Наташа догнала ее и растерянно взяла под руку, испуганно оглядываясь на Никиту.
- Ну что ты наделала, а? – без тени осуждения спросила она у Янки и повела ее в женский туалет, там было грязно и противно, но зато была холодная вода из-под крана и кусок разбитого зеркала на исписанной пошлыми глупостями стене. – Ну, Ян… - протянула Наташа, с сочувствием и брезгливостью глядя на разбитый Янкин кулак.
- Привычка, - пожала плечами Янка, сунула руку под холодную воду, и это принесло временное облегчение, однако, кровь продолжала идти, оставляя в мутной воде в раковине красные цветки, они отправлялись по часовой стрелке в трубу, и в этом простом событии Наташе почудился дурной знак. «Вот так уходит жизнь, по каплям крови», - подумала она и помотала головой, не время для мрачных мыслей, да и потом – они куда больше подходят для Аськи, а не для нее.
- Дурная, - добавила Наташа. – Послушай, Ян, нам с тобой от него теперь вообще житья не будет, - заметила она, Янка хмыкнула.
- То есть я еще и виновата? – она вскинула черные брови, и Наташа покачала головой: она уже и забыла, какой у Янки сложный характер, да и потом… Наташа была на два года младше этой девочки, поэтому Наташа предпочитала не спорить с ней открыто, но все равно настаивать на своем. По крайней мере, так было раньше… Но теперь у них же нет ничего общего, они вовсе не подруги и едва ли, такие разные, могут ими стать! Да и к чему? У Янки своя жизнь, у Наташи – своя, параллельные прямые, которые не пересекаются.
- Да нет, я тебя не обвиняю, я помню, что ты дикая, - Наташа позволила себе улыбнуться, и Янка ухмыльнулась в ответ, она вспомнила сейчас очень явственно, как будучи совсем ребенком, Наташа называла ее так, она плохо выговаривала буквы и очень смешно звучало это ее «Яня дикая! Яня сбежала из зоопайка!». Вспоминая об этом, Янка тепло улыбнулась одними уголками губ, а Наташа продолжила. – Просто Никита… Понимаешь, у него реально отклонения.
- Даун что ли? – нахмурилась Янка, закрутила ржавый кран и повернулась к Наташе, помешкала немного, а потом достала из кармана джинсов пачку сигарет и спички, хотелось немного подымить, не то, чтобы это было действительно нужно, скорее желание сделать это заключалось в желании произвести некое впечатление. Мол, смотрите все, какая она смелая и взрослая. Янка понимала, что это сущее ребячество, но на ее судьбу выпало довольно много испытаний, поэтому она считала себя вправе делать маленькие глупости, от которых в сущности никому не станет хуже, а она хоть на секунду забудет о своих проблемах и бедах и почувствует себя тем, кем никогда не была, проскочив из детства сразу во взрослую, полную разочарований и подлости, жизнь. Подростком. Ей хотелось вернуть время назад, и в 15 лет не оплакивать мать, не воровать от безысходности, тем более не проводить время в колонии, а дурачиться, совершать ошибки и глупости, убегать из дома или там, к примеру, волноваться об оценках. Последнее показалось Янке лишним.
- Да нет, другое, но тоже что-то на генном уровне, да что с него взять: отец-алкоголик, мать-алкоголичка… - Наташа многозначительно замолчала, раздался звонок, и она вздрогнула, а Янка поняла, что покурить пока не выйдет, она же обещала Нине Васильевне ходить на все уроки, к тому же Наташе будет не по себе одной, рядом с этим типом, впрочем, едва ли он пойдет на уроки с разбитым носом, ему теперь самая дорога – к Евгению Викторовичу.
- Ты его боишься? – прямо спросила Янка, когда они выходили в коридор, пустой и безлюдный уже, только капли крови на полу говорили о том, что что-то случилось.
- Немного, - призналась Наташа. – Он болен, и от него можно всего ожидать… - заметила она, Янка вздохнула и дружески похлопала ее здоровой рукой по плечу.
- Ну ничего, справимся, - заверила она. – В обиду я тебя не дам, - совершенно серьезно сказала Янка, не глядя на Наташу. Девочка почувствовала себя вдруг так, будто не было этих долгих лет, когда они, даже живя рядом с друг другом, были совсем чужими, но Янка упрямо гнала это впечатление, зная, что нельзя верить людям вот так, сразу, иначе… Но может ли эта сероглазая девчонка с лицом ангела вонзить нож в спину в благодарность за хорошее отношение? Нет… Нет, вряд ли, она же… Все такая же малолетка, которая нуждается в ком-то сильном, а Янка в первую очередь считала себя сильной, а потом уже, как и говорила Наташа, все-таки дикой.
Наташа пришла домой довольно рано, их отпустили с уроков, потому что Степан Вениаминович был сильно занят какими-то телефонными переговорами, он много кричал, потом затихал, переходил на шепот, а потом опять кричал. Судя по всему, звонили из РОНО и, скорее всего, были недовольны положением дел. Звонили они максимум раз в год, в остальное время обычная школа маленького серого островка мало кого интересовала, о ней вспоминали лишь тогда, когда нужно было узнать реальное состояние здания и выпросить у вышестоящих органов деньги, якобы на ремонт.
- Наташенька, здравствуй, доченька, - Катя улыбнулась, бросила пару слов человеку, с которым говорила до прихода дочери, и вышла встретить ее в коридор. Наташа поцеловала ее в щеку и улыбнулась в ответ, у мамы был выходной, поэтому в школе они в этот раз не виделись. Сначала девочка хотела рассказать ей все новости, но осеклась и про Янку промолчала, как и про Никиту.
- Ага, нас пораньше отпустили, ты, кстати, осторожнее, там директору звонили из РОНО, как бы не принялись за вас, учителей… - Наташа обеспокоенно посмотрела на мать, та погладила ее по голове и повела в комнату. Там, на диване сидел Валерий Захарович, и он даже поднялся, когда вернулась Катя с дочкой, чтобы поприветствовать их и продемонстрировать свое воспитание.
- Добрый день, Наташа, - дружелюбно улыбнулся он. Наташа кивнула.
- Здравствуйте, Валерий Захарович, а Вы, надеюсь, не по делу? – испуганно спросила она под конец фразы, все-таки появление участкового в доме, равно, как и врача, мало когда было к добру. Катя рассмеялась и важно села за стол.
- Нет, милая, - на людях она была очень ласкова с Наташей, наедине – очень строга. – Валерий зашел к нам выпить чая, присоединишься?
- Нет, спасибо, - вежливо отказалась девочка и направилась в комнату, но обернулась и пояснила. – Я сначала уроки сделаю, - Наташа снова улыбнулась и скрылась за дверью. Рылов помолчал немного, пригубил чай из поданной ему чашки, идеально белоснежной и ровной, привезенной из Архангельска очень давно, и произнес.
- Катерина Николаевна, дочка у Вас хорошая какая, - улыбнулся участковый, и красивая и ухоженная головка Кати невольно поднялась от гордости, все выше и выше. Женщине было чертовски приятно, что ее многолетний воспитательный труд давал теперь такие плоды, Наташа действительно хорошая девочка, и это только ее, Катина, заслуга. А Олег? А что Олег? Мямля.
- Спасибо, Валерий Захарович, - кивнула Катя, помолчала и спросила. – А как же теперь? Неужели они не вернуться на свои Соловки? Их же, наверное, хватились уже…
- Ну, Катерина Николаевна, нельзя их пока выпускать, у нас побудут, пока режим не снимут, сами знаете, раз такое дело, пока беглых не найдут, лучше не рисковать, - решительно ответил Валерий, и Катя улыбнулась. – Вот найдут, и сразу отправим восвояси, сбежали-то зэки сегодня, мне же пришла ориентировка, мало ли, вдруг нападут на наших пришельцев? Нельзя же так с людьми обращаться, мы не звери, у нас можно пожить, сколько нужно.
- Заботитесь так о людях, любо-дорого посмотреть, - похвалила она и обратила внимание на включенный телевизор. Рябило, и звук передавался с помехами, но не узнать женщину, красивую, безумно красивую, блиставшую на экране, было невозможно. – Вы только посмотрите! Алка наша!
- Да, молодец она, - кивнул Валерий, внимательно глядя на аристократические черты женщины из телевизора. Она почти не изменилась за столько лет, разве что приобрела столичный лоск, превративший ее из просто красавицы в олицетворение женственности и грации. Ее голос, когда-то слабый и тихий, звучал сейчас великолепно, и песни были жизненные такие, хорошие. Неудивительно, что Алла стала такой популярной, даже несмотря на то, что в Москве двум певицам по имени Алла, казалось бы, не место. Эта женщина умела добиваться своего, и это было очевидно. Целеустремленность, которой бы позавидовали полководцы, и упрямство, за которое ее проклинали, но тем не менее, Алла стала именно той, кем стала, и судя по всему, жалеть ей было не о чем.
- Хороша, что ни говори, - согласилась с ним Катя и сделала погромче, и голос Аллы, подернутый помехами, наполнил комнату.
Эта певица была на острове настоящей легендой, потому что каждый когда-то знал ее лично, но часть жителей теперь восхищалась ей, часть - завидовала и ненавидела, и только один, черт возьми, любил. Евгений выключил телевизор и взялся за голову, боль пронзила виски.

В колонках играет - Мумий Тролль - Забавы




Глава 3.
Их изучали как пришельцев, прибывших с другой планеты, разве что не тыкали пальцами. Впрочем, для жителей острова эти двое и были пришельцами, к новым людям здесь иначе и не относились, слишком привыкшие друг к другу и забывшие о существовании кого-либо еще. Леону было не по себе от этим многочисленных взглядов, положение зверя в зоопарке, хотя и без клетки – слава Богу, его не устраивало, и он нахмурился, напустив на себя еще более угрожающий вид. Его приятель же, напротив, обрадовался колоссальному вниманию к своей скромной персоне и улыбался, сверкая золотым зубом. Леон ткнул его локтем и одними губами произнес что-то вроде: «Валить надо было», приятель ответил так же беззвучно: «Ты сам сюда хотел», махнул рукой, оглядел собравшихся и дружелюбно протянул руку одному из них, показавшемуся самым достойным - милиционеру.
- Добрый день, - сказал пришелец, и в толпе прокатилось аханье: неужели пришельцы с большой земли могут разговаривать? Не может быть! Чтобы кто-то, кроме унылых островитян, знал человеческий язык? Ну надо же. Толпа ожила в любопытстве.
- День, - кивнул участковый, подтвердив только одно из слов приветствия, но руку не пожал, а ответил на жест лишь пристальным и подозрительным взглядом. Пришельцы были в телогрейках, наброшенных поверх рабочих спецовок темно-синего цвета, стежки на одежде были неровные, почему-то этот факт, производственный брак или невнимательность швеи бросилась в глаза, но милиционер не придал этому особого значения, у него и без того полно других дел. – Я – Валерий Захарович Рылов, участковый, - представился милиционер и, чувствуя себя здесь единственной и единоличной властью, законом и судом, смело сделал шаг вперед. В поселке он вообще ничего не боялся. У него был пистолет и удостоверение, по большей части – хватало и второго, но если что, он был готов применить и первое, и едва ли что-то остановило бы его. – Кто такие?
- Строители, - невозмутимо ответил Леон, скрестив руки на груди. Он был высоким и подтянутым мужчиной, на вид ему было где-то между 35 и 40, точно определить его возраст никто не решался. Точно так же, как не было понятно, сколько ему лет, не было понятно, какое впечатление он производил на окружающих: с одной стороны, Леон был привлекательным человеком, импозантным мужчиной, и его черты вызывали симпатию и даже доверие, сразу было видно, что это человек серьезный и ответственный, и невольно хотелось узнать его получше, с другой же, было в нем что-то темное, злое, угрожающее, будто бы за его широкой спиной были крылья, черные и страшные. «Антихрист», - подумала Наташа и перекрестилась, она была еще совсем ребенком, хотя ей было уже целых 15 лет, мир воспринимался ею так же непосредственно, как и лет пять назад, нетронутая грубой реальностью или попросту забывшая о ней куколка испуганно смотрела на Леона и непонимающе на его приятеля. – Не повезло нам, мы на Соловках восстанавливали церковь, работа шла хорошо, да только, сами понимаете, магазинов там или столовых не найдешь, хотели пойти за провизией на лодке, заодно взять пару мешков смеси, но чертова непогода. А вчера гроза и…
- Да, - подхватил его приятель. Он был старше его и меньше ростом, плюгавый, страшненький, но такой улыбчивый, что вроде как и лицо его тут же преображалось, становилось таким простодушным, почти ангельским. Да, несмотря на отталкивающую внешность этот человек казался добрее и, пожалуй, безопаснее Леона. Разве может кого обидеть тот, кто так широко и дружелюбно улыбается? – Гроза эта! Трах-бабах – и в щепки! – он активно жестикулировал и на этих словах резко взмахнул руками, чертя в воздухе перед собой крест, давая понять, что дело серьезное. - Чудом выжили.
- Мутные вы какие-то, - заметил Валерий, сощурившись. – И как назад собираетесь плыть? – спросил он и добавил, чтобы не было лишних вопросов. – У нас тут все рыбаки ушли в море, лодок не будет как минимум сутки.
- Добрый человек! – уставшим голосом обратился к нему приятель Леона и умоляюще оглядел всех собравшихся. – Да нам бы ночь переночевать, после этой бури… Господи, да это же ад какой-то! Страху натерпелись! Да, Леон? – повернувшись к Леону, спросил он, но тут же пожалел об этом: за то, что он назвал его имя, Леон был готов испепелить его одним взглядом, но вместо этого отплатил той же монетой.
- Да, Леха, да, - кивнул Леон и усмехнулся про себя: Алексей так старательно строил из себя рубаху-парня, что, кажется, даже сам в это верил теперь. Зачем Леон взял с собой этого типа, он и сам не знал, просто одному было слишком рискованно, да и к тому же… Как бы он справился один в ту ночь? Нет, хорошо, что взял, с этим хотя бы не пропадешь, у этого рука не дрогнет, если понадобится. Мужчина тяжело вздохнул, слушая, как Алексей продолжает разглагольствовать о превратностях судьбы, и огляделся, воспользовавшись тем, что все внимание Леха перенял на себя. Взгляд Леона медленно скользил по пейзажу, цепляясь за укрытия и тут же, по привычке, выстраивая траектории, но его сосредоточенность сошла на нет, когда на глаза попался старый и никому не нужный маяк. Нет, конечно, Леон знал, где они и помнил, что у него была еще одна причина навестить этот никчемный остров, но не мог поверить, что он остался настолько неизменным. Прошлое его пребывание здесь, лет 18 или около того назад, ограничивалось парой ночей, но он хорошо помнил это время, слишком хорошо. Леон чертыхнулся про себя, тяжело вздохнул и прошелся взглядом по лицам, однако, знакомого среди них не было. И куда она запропастилась, черт побери? Ведь за ней должок, который ему сейчас очень даже пригодился бы.
- Ребята, так Вы это… - немного заикаясь, проговорил один из присутствующих, кого до этого момента и вовсе никто не замечал, и всем показалось, что он подошел только что, хотя и стоял вместе со всеми с самого начала, как только пронесся слух о незваных гостях. Щуплый мужчина лет 55, он был одним из тех младших чинов, кто теперь был в поселке за старшего, звали его Тимофей Петрович, но чаще вовсе не звали. Этот человек был когда-то тенью при мэре, сейчас стал просто тенью, так и не сумев сделать что-то полезное, но тем не менее, не вызывал особенного недовольства у людей, ведь даже взятки брать не умел, и все чаще отсиживался в кабинете, предпочитая не вмешиваться в обычный уклад жизни острова. Он был совершенно нейтральным, потому о его существовании чаще всего просто забывали. – Пойдемте, пойдемте. В здании администрации можете и пожить денек, я Вас даже накормлю, - и это был первый раз, когда Тимофей принимал решение, свое собственное и волевое. В ответ на перешептывание, которым отреагировала на это толпа, мужчина развернулся к ней и огляделся, разведя руками. – Так это… Мы же не звери! Что же мы строителей не приютим?.. – присутствующие кивали, чертыхались, плевались, словом, проявляли самые разные эмоции, а Тимофей Петрович в тайне очень скромно и тихо надеялся, что раз строители – так и кабинет ему отремонтируют, а то сидеть там уже страшновато, вдруг потолок обвалиться или еще что, а на улицу выходить – еще страшнее. Морщины около рта чиновника стали еще глубже, когда он почему-то так виновато и по-щенячьи вперился взглядом в пришельцев, те переглянулись, и Алексей снова улыбнулся.
- Спасибо Вам, добрый человек, - живо пожал его руку, потряс ее в воздухе, сжимая пальцами влажную от волнения ладонь Тимофея, и жестом позвал Леона присоединиться к нему в этом порыве человеческой благодарности, но Леон остался равнодушен, он тряхнул темно-каштановыми волосами и устало спросил.
- А телеграф работает? – и добавил. – Позвонить надо, - он предпочитал сразу прояснять обстановку, ведь меньше всего в этой жизни Леон любил сюрпризы, но тем не менее, судьба уготовила для него их несколько на ближайшее время.
- Да… - промямлил алкоголик, подавая надежду, но быстро исправился. - Да какой там телегруф! – махнул рукой Семен, именно он вмешался в разговор, его язык по обыкновению заплетался, а раскрасневшиеся тяжелые руки сжимали новую, еще не начатую бутылку водки, о пропаже которой из магазина Олеся пока и не догадывалась. – Какой телегреф без телегра.. гре…телеграфистки! Одна померла, так другой и не нашлось.
Карие глаза на мгновение распахнулись ошарашено, но Леон повторил про себя: померла. Ему было искренне жаль, если так. В прошлый раз Тамара помогла ему, да что там! Жизнь спасла и отсрочила его неизбежное будущее. Только это было действительно давно, да и проблемы тогда один черт были не столь масштабны, впрочем, какая разница. Помянуть бы только. И все же – как некстати! Впрочем, этот алкаш мог и напутать? Разве не так? Да и потом, если Тамара и умерла – царствие ей небесное – так дом-то наверняка цел, а значит, есть шанс найти то, что ему нужно, только ночи дождаться… Или вовсе забыть об этой затее и бежать как можно дальше! Леон чертыхнулся про себя снова, так и не решив, какой из этих двух путей, ведущих в тупик, лучше, и зашагал следом за Алексеем и Тимофеем, а взгляды продолжали буравить их, будто стреляли в спину.
Нина Васильевна суетилась. В это утро что-то заставляло ее волноваться и бегать из комнаты в комнату, то проверяя, верно ли ходят часы, то останавливаясь у зеркала, хотя обычно ее не особенно волновал внешний вид: ни собственный, ни окружающих людей, а сейчас женщина была сама не своя и не находила себе места в собственном доме. Ее торопливые шаги заставили Янку проснуться, разбудили, и девушка распахнула глаза и теперь лежала, глядя в потолок и наблюдая за солнечными лучами, пробиравшимися в крохотную комнатушку, которую она называла своей.
- Яна! Яна, вставай! – Нина Васильевна поспешила заглянуть и сюда, и ее беспокойный взгляд заставил насторожиться Янку, она нахмурилась и села на кровати. Она была очень худой и угловатой и этим походила на мальчишку, может быть, именно поэтому привыкла вести себя воинственно, а порой даже агрессивно. О принципе «лучшая защита – это нападение» ей не говорили ни покойная мать, ни Нина Васильевна тем более, но Янку научила жизнь, посылая ей на пути тех людей, для кого чужое горе – потеха, для кого предать – как сделать вдох, так же просто, и Янка перестала доверять, Янка напрягла иголки и не подпускала к себе людей близко, а если они все же подходили к ней чуть ближе, чем стоило бы – Янка нападала сама, безжалостно и очень внезапно. За это Янку не любили ни здесь, на острове, ни там, откуда она недавно вернулась.
- Мама Нина! – строго, передразнивая Нину Васильевну, обратилась девушка и саркастично спросила. - У нас свадьба или похороны?
- Что? – растерялась женщина, Янка, видя ее замешательство, рассмеялась.
- Ну ты только по двум поводам так суетишься, - пояснила она и тряхнула довольно короткими для девочки темными волосами. Местами они так выгорели на солнце, что стали почти рыжими, и этот факт казался ей самой забавным: кончики волос как будто огненные, ну или в крайнем случае, медные. И все же черные, черные, черные. – Так что стряслось?
- У меня отличные новости, Яна! – объявила Нина Васильевна, зашла и, сохраняя осанку, присела на край кровати, предварительно расправив простынь. В этом, как и многом другом, они были совершенно непохожи, и даже приходились друг другу противоположностями. Да и внешне между ними было мало общего, и даже если бы никто не знал, что Нина Васильевна Яне не родная, это стало бы ясно с первого взгляда на них, однако, Янка Нину Васильевну любила, и на бедную женщину выливалась и не выраженная дочерняя нежность, и запоздалый подростковый дух противоречия, и тяжелый характер. – К нам только что заходил перед работой Степан Вениаминович, и знаешь что?
- Не знаю, - констатировала Янка, внимательно глядя на нее большими карими глазами. У Янки был разбит кулак, и на носу красовалась ссадина, не говоря уже о руках девушки, на которых красовалось бесчисленное количество шрамов, как напоминание о том, что было когда-то, впрочем, едва ли девушка исправилась – ссадина была свежей, и кулак еще не зажил, да к тому же болел при любом к нему прикосновении. Боль была для Янки делом привычным, и она давно уже не замечала ее появления и присутствия, но было обидно, что из-за огромного синяка рука похожа на распухший кусок мяса. Девушка старалась на него не смотреть, да и в зеркало тоже не заглядывала, считая, что ничего хорошего там не увидит. Ей больше нравилось через тонкое оконное стекло незаметно наблюдать за другими людьми и смотреть на них, да и то – удавалось это редко, потому что ей важно было быть незамеченной, да и особенно наблюдать здесь было не за кем, слишком мало людей, впрочем, это и хорошо, к чему их больше на этом убогом безжизненном клочке земли посреди холодного Белого моря?
- Ты можешь вернуться в школу, - улыбнулась, торжественно объявив эту важную новость, Нина Васильевна, и Янка какое-то время не знала что ответить, поэтому молчала как партизан. С одной стороны, она не хотела никуда идти, после нескольких месяцев в исправительном лагере, куда ей пришлось отправиться на зиму, ей вообще было сложно с людьми, и Янка предпочитала сидеть дома, развлекая себя чтением или игрой на гармони, что принадлежала когда-то очень давно брату Нины Васильевны, пятнадцать лет как уже покойному. С другой, Нина Васильевна так заботилась о ней все эти годы, и для нее было важно, чтобы Янка, наконец, окончила школу и, может быть, выбилась в люди, а не попала снова в колонию или куда еще похуже. Те немногие, с кем Янка училась когда-то, школу закончили еще в прошлом году, разъехались, кто куда, лишь бы не оставаться здесь, а тех, кто был младше нее, девушка и вовсе не помнила. И в редкие дни, когда к Нине Васильевне приходили гости, Янка закрывалась в своей комнатушке и не выходила до тех пор, пока посторонние не уходили. Настоящую жизнь девушка начинала ночью. Когда Нина Васильевна спала, Янка выбиралась из дома через окно и подолгу бродила по поселку. Чаще всего она гуляла по побережью и навещала на кладбище могилу матери, там она могла позволить себе немного немых слез, сидя на коленях у оградки и глядя на улыбку с фотографии, цепляясь пальцами за крест, гладя землю, от которой, казалось, всегда исходило какое-то потаенное тепло… Однако, вчера какой-то шум и голоса не позволили ей гулять долго, и Янка поспешно вернулась домой, хотя и было жутко интересно посмотреть, что происходит, но жизнь научила ее не только агрессии, но и осторожности.
- Но, мама Нина!! – воскликнула девушка. – Мне почти 18, какая школа!? Давай я лучше на работу пойду, ну там… к примеру, с рыбаками в море ходить или тете Олесе помогать!
- Ну уж нет, - отрезала Нина Васильевна и поднялась. – Чтобы ты опять попала в историю? – женщина нахмурилась, и Янке стало стыдно за то, что она испортила ее приподнятое настроение.
- Ладно, ладно, - поспешно согласилась девушка. – Уже встаю, уже иду. В школу так в школу, - уныло решила Янка и, как только за Ниной Васильевной закрылась дверь, посмотрела на небо через окно, сложила руки так, будто хотела помолиться, и улыбнулась, только как-то горько и в то же время светло. – Дорогая мамочка, что же ты послала мне такое испытание! Попросила ее присмотреть за мной. И даже не сказала Нине Васильевне, что школу я терпеть не могу! – девочка тяжело вздохнула и тихо добавила. – А знаешь, мамочка, эта Нина Васильевна, она тайком курит! А еще я видела, как она…
- Яна! Сколько можно тебя ждать! Хочешь опоздать в свой первый день? – из коридора раздался недовольный голос Нины Васильевны, и Янка обернулась и показала язык двери, а потом повернулась обратно к небу. – Вообще у меня все хорошо, да. Ты там отдыхай, мамочка, - шепнула она и раскрыла шкаф в поисках мало-мальски подходящей для школы одежды. На глаза попались старые джинсы и невзрачная футболка, на этом Янка и остановилась. – Яна! Негодница!
- Да иду я, иду!
Дом Тамары был когда-то большим и красивым, наличники на окнах, резные ставни, всегда покрашенный фасад, и, конечно, цветы возле дома, много-много цветов, самых разных, и соседи всякий раз, проходя мимо, удивлялись, как цветы вообще могут расти здесь! Теперь дома не было. Только сгоревшие бревна до сих пор лежали на том месте и догнивали, удобряя хоть так неплодородную почву. Из окна здания администрации это было видно отчетливо, и Леон смотрел на пустырь долго и задумчиво.
- Да чего ты уставился?! – раздраженно спросил его Алексей, ловко орудуя ложкой. Он выгребал из тарелки последние крошки второго и ждал десерта или компота, которые торжественно обещал им Тимофей Петрович.
- Не твое дело, - отрезал Леон, пошарил в карманах телогрейки, нашел там сырую еще пачку дешевых сигарет, кажется, «Прима» и свистнул Алексею. – Леха, прикурить дай, - распорядился он. Алексей поморщился от его приказного тона, но повиновался, достал спички и небрежно бросил приятелю, Леон поймал, открыл коробок и чиркнул по его стороне спичкой, вокруг разнесся запах горящей серы и дерева, всегда казавшийся ему приятным. Мужчина закурил, но еще какое-то время не тушил спичку, глядя на то, как стремительно огонь уничтожает спичку, поглощает ее, так же, как огонь поглотил, проглотил дом Тамары, оставив только косточки-бревна. А может, и саму Тамару? Надо бы сходить на кладбище… Впрочем, это подождет, если у него вообще есть время.
- Леон, что делать-то будем? – спросил после долгого молчания Алексей.
- Перекантуемся здесь, а дальше – в Архангельск, что не ясно? – грубо ответил ему Леон, он с удовольствием вдыхал и выдыхал горький дым, и это был для него вкус жизни, такой же горькой и дешевой. Впрочем, Леон ни о чем не жалел, он жил так, как жил, и в этом была какая-то фатальность, предвещавшая злой рок, но это его не пугало. Ни что не пугало уже очень давно.
- Но здесь глушь такая, может, еще побудем? – предложил Алексей, ухмыльнувшись. – Да и люди приятные, - добавил он, в дверь постучали прежде, чем войти.
- Филантроп, - презрительно назвал его Леон и отвернулся. – Войдите! – в кабинет, где они расположились, вошла полная женщина средних лет с подносом в руках, на нем, позвякивая ложками, дребезжали стаканы, почти до краев наполненные мутной красной жидкостью.
- Компотик, - Алексей захлопал в ладоши и, поднявшись с места, подбежал к женщине. – Спасибо тебе, красавица, я сам, сам, - он выхватил поднос из ее рук, будто бы боялся, что его отберут точно так же, как он сам отобрал, и поставил его на стол, затем обернулся и широко улыбнулся, сверкая своим зубом. – Спасибо, спасибо, - повторил Алексей, женщина улыбнулась в ответ и вышла прочь, закрыв за собой дверь. – Хороша, - шепнул он Леону вполголоса, тот пожал плечами, в отличие от Алексея, ему не приходилось тосковать по женской ласке, у него всегда были женщины, что бы с ним ни случалось и где бы он ни был. Конечно, в какой-то момент их интерес сильно поугас, но к тому времени он обзавелся несколькими постоянными подругами, впрочем, он не любил ни их, ни Тамару, он вообще не верил в эти глупые сказки, Алексей не верил тоже, у него была другая религия – в ней выгода, деньги и собственное желание были верховными богами, и им он поклонялся, им приносил жертвы, и они благословляли его на новые свершения и подвиги.
- Лех, давай только без глупостей, - примирительным тоном сказал ему Леон, Алексей кивнул и жадно осушил свой стакан.
- Вот так кормешка здесь! – восхитился он, причмокивая. Леон поморщился и снова бросил взгляд на улицу, но будто бы смотрел сквозь, тонул в своих тяжелых раздумьях. Что будет дальше? Что будет завтра? Он не знал ответов, но ведь никто не знал, так почему же его вдруг это стало беспокоить? Неужели проснулся инстинкт самосохранения? А разве он у него есть? Был когда-то, но какая теперь разница! Завтра они должны уехать отсюда, если, конечно, будет такая возможность… но может ли он уехать, даже не узнав, что стало с Тамарой и с их небольшой, но ценной тайной?.. А есть ли у него выбор? Конечно, он мог бы поговорить с кем-то из местных… Или просто сходить на ее могилу? И плевать на все? Впрочем… возможно, в доме был тайник. И сначала следовало бы проверить его.
- Ну как вы тут? – постучавшись в свой собственный кабинет, спросил из-за двери Тимофей Петрович, и Леон любезно сам открыл ему дверь и даже пожал его руку.
- Тимофей Петрович, спасибо Вам за приют, но я пойду, пожалуй, невежливо как-то у Вас в кабинете курить, - поспешно сказал мужчина, Тимофей расплылся в растерянной улыбке. - Леха, скоро буду, отдыхай пока, - усмехнулся Леон, зная, что Алексей надолго заговорит чиновника, и вышел. Мужчина знал, что времени мало, поэтому терять его не хотел, он твердо решил осмотреть сгоревшие руины, поискать там, потому что Тамара едва ли подвела бы его, а значит, то, что он искал по-прежнему где-то в месте, связанном с ней, если он не найдет в доме, пойдет искать в заброшенном здании телеграфа, вспомнить бы еще, где оно. Леон быстро спустился по лестнице и остановился на разбитых ступенях уже на крыльце, выпуская в воздух свой горький дым, свой горький вкус жизни.

В колонках играет - Ночные снайперы - Россия, 37
Глава 2.




За окном бушевала гроза. Раскаты грома заставляли дрожать тонкие стекла в рассохшихся рамах, молнии освещали кабинет яркими вспышками, а ветер стучал сухими ветвями умирающего дерева по стенам снаружи, но стены были слишком ветхими, поэтому мужчина в белом халате слышал все, что происходило за окном, слишком явственно. Ему было около 40, но никто не знал, сколько точно, свой день рождения он уже давно не отмечал, да и сам перестал считать годы. Его звали Евгений, и его лицо, да и тело, в общем-то, тоже, сохраняли былую привлекательность, припорошенную только легкими морщинами и седыми прядями, казавшимися особенно яркими на фоне угольно-черных волос. Что касается души… Так привлекательной она отчего-то никому не казалась, никого не интересовала и не была никому нужна, так что с возрастом он и сам порой стал забывать о ее существовании, только боль регулярно напоминала о ней, возвращаясь острыми вспышками воспоминаний, связанных с одним именем, которое он запрещал себе произносить вслух, но так часто повторял про себя, обращаясь мысленно к его обладательнице. Его голубые глаза глядели через поцарапанные линзы очков, изучая развернувшийся на столе натюрморт.
- Натюрморт… - тихо повторил Евгений, это слово было очень подходящим, особенно вторая его часть, связанная со смертью. Мужчина докурил сигарету, внушавшую ему отвращение – курить он не любил, но, хоть эта привычка и не приносила ему ни облегчения, ни удовольствия, делал это часто и помногу – и тяжело вздохнул, выдыхая последнюю порцию горького дыма и чувствуя, как оседает смола внутри. Он шагнул поближе к железному холодному столу и с сочувствием покачал головой. – Бедняга.
С острова Евгений хотел уехать каждую весну, но так и не мог сделать это. Не то, чтобы с этим местом, невзрачным и безжизненным, что-то связывало его, но он каждый день видел людей, которым нужна была его помощь, которые приходили к нему с верой в излечение, и он лечил, ставил верные диагнозы, прописывал препараты, проводил операции. Он так привык менять роли: терапевт, хирург, кардиолог, отоларинголог, окулист, гинеколог, конечно же, патологоанатом и многие другие в одном лице, даже ветеринар, ведь в сущности, что звери, что люди, и те, и другие живут, болеют, умирают. И тем, и другим нужна его помощь, чтобы продлить жизнь и отстрочить смерть. И он помогал, наверное, потому что был одним из тех немногих, для кого что-то значит данная клятва.
Евгений медлил. Он смотрел на свои руки, которые привлекали внимание и нравились отчего-то женщинам, и ненавидел их. Они были слишком худые, костлявые, жилистые, выпирали все время толстые вены, через тонкую, но загорелую кожу было видно, как пульсирует в них кровь. Руки все время болели, ныли из-за того, что почти не осталось межсуставной жидкости между фалангами пальцев, эти руки могли бы играть на рояле или скрипке, но вместо этого делали то, что умели в совершенстве: делали надрезы скальпелем и выпускали застывшую, дурно пахнущую жидкость из раздувшегося тела. Резиновые перчатки, второй кожей покрывавшие его руки, скрыли вены, и даже следы от разбитых в который раз костяшек кулака стали менее заметными под этой обработанной изнутри тальком одеждой. Перед ним на столе лежал Борис, то, что от него осталось, по крайней мере, ведь сейчас он был слишком не похож на себя, да и на человека только отдаленно. Тем более сейчас, с раскрытой, как дверцы шкафа, грудной клеткой. Евгений осматривал его довольно внимательно, но ничего особенно не обнаружил, кроме того, что заметил с самого начала, еще не приступив к вскрытию. На шее покойного были следы. Умер он от асфиксии, и тому были и другие подтверждения, правда, участковый вовсе не спешил к доктору с расспросами, да и остальные жители предпочитали строить собственные версии, считая их куда более интересными, но для соблюдения всех формальностей Евгений заполнял бумаги, потом приводил тело в порядок, чтобы хотя бы похоронить рыбака более-менее нормально, впрочем, вид его все равно оставлял желать лучшего. – В закрытом гробу, - уныло заключил мужчина, помыл руки, не снимая перчаток, и замер, словно забыл, что хотел сделать дальше. Это бывало с ним после одного случая, когда он чудом остался в живых. Этот случай в его медицинской карте был записан собственным подчерком, как микро-инсульт, а о его причинах, как ни старался, никогда не забывал. Мужчина, наконец, очнулся, огляделся по сторонам и еще раз проверил, верно ли все в формулярах.
- Евгений Васильевич, - обратилась к нему вошедшая без стука медсестра. Ей было всего 20 лет, но выглядела она намного старше, к тому же не была особенно красивой. Слишком длинный и острый нос, кругленькое личико, яркие губы, а вот глаза – грустные и цвета болота. Невнятного цвета волосы, тысячу раз перекрашенные, переделанные. Впрочем, медсестра была мила с ним и с пациентами, и в сущности, ее главный недостаток заключался в том, что она ненавидела свою внешность, поэтому и пыталась изменить ее или скрыть под броским макияжем. Медсестра работала здесь всего полгода, но уже очень устала, и это было заметно по ее дрожащим рукам и кругам под глазами, которые не помогал спрятать ни один крем.
- Что, Наденька? – он повернулся к ней и почувствовал острый укол жалости: ну что она-то сюда приехала, дура?! Только погубит себя в этой дыре, черт побери. Бедная девочка, нашла куда ехать. Хотела людям помогать? Да на, получи: бездельники и алкаши, пропившие последние мозги, уставшие от жизни старики и не менее уставшие молодые, которые жаждут или спасения, или эвтаназии, но во второе хотя бы верят! Лечи их, старайся. Думаешь, они тебе спасибо скажут? Как же! Да черт бы с ними! Он бы и сам не стал возиться, но… клятва, да и потом… как бросишь человека в беде? Ведь бросить… это как предать! Предать, предать, предать… эти слова как обычно отбивали ритм у него в висках, и перед глазами плыли картины, которые он старательно гнал от себя.
- Вы закончили с Борисом?.. – осторожно спросила девушка, украдкой поглядывая на тело. Евгений кивнул, но предпочел оставить труп наедине с вечностью и вывел Надю в коридор. Там пахло ее духами и медикаментами, и оба запаха были настолько привычны, что не вызывали никаких эмоций, а воспринимались как составляющие воздуха. Он бы удивился, если бы вообще в его жизни было что-то новое и стоящее внимания, но довольно быстро привыкал ко всему, и бывшие еще недавно любопытные вещи легко становились привычными, обыденными, постылыми, однако, он не терял своего странного стремления к работе, наверное, потому что это было как раз тем, что еще держало его на плаву, что не давало окончательно опуститься.
- Надя, кто-то приходил из пациентов? – строго спросил мужчина. Надя потупила взгляд.
- Да, Евгений Васильевич, двое… Но я им сказала, что Вы заняты, и… - она говорила это, заикаясь и замолкая на половине предложения, не решаясь продолжать.
- Какого черта?! – нахмурился Евгений. – Если люди пришли в такую погоду, черт побери, значит, им действительно нужна была помощь! – он рассек руками воздух, будто проводя между собой и Надей черту, разделяя, отделяя ее от себя и давая понять, что разочарован в ней и рассержен.
- Но, Евгений Васильевич… - девушка была готова расплакаться, но держалась, кусая яркие губы на удивление ровными белыми зубами. Ей хотелось провалиться сквозь землю от его тяжелого взгляда, и она прятала болотные глаза в складках на рукавах своего халата, обнимая себя за плечи, будто ей было холодно или жутко.
- Кто это был, Надя?! – не унимался он, все глубже и глубже впиваясь в нее глазами, она физически чувствовала это, и оттого было не по себе.
- Вы устали, Евгений Васильевич, Вам нужно отдохнуть и… - Надя не успела закончить свою мысль. Евгений закашлялся, прикрыв рот ладонью. На резиновой перчатке осталась свежая кровь, собственная, а боль в груди заставила его согнуться на мгновение. Он знал, что у него рак легких первой стадии, он поставил себе диагноз почти сразу, знал, что ему осталось не слишком много, но не так уж и мало, это зависело от того, как быстро будет развиваться болезнь. Однако же, кровью кашлял он уже достаточно давно, а курить не бросал, так что рак прогрессировал стремительно, а Евгений не думал о себе. Во-первых, ему было некогда лечить себя, когда столько людей в очереди к нему на прием, а во-вторых, ему просто было все равно, безразлично и наплевать. – Евгений Васильевич! – испуганно вскрикнула Надя, ее глаза наполнились теперь слезами, и она, не моргая, смотрела на кровь на его перчатке. Он никогда не говорил ей о своей болезни, но слыша его кашель, тяжелый и страшный, девушка подозревала, что что-то не так, но до последнего надеялась на то, что это всего лишь простуда, затянувшийся бронхит или что-то в этом роде, ведь он болел бронхитом, она знала точно, потому что из любопытства, оставшись на дежурство, однажды читала его карту, правда ни слова о раке в ней не было.
- Это пустяки, не стоит внимания, - отмахнулся Евгений и заставил себя улыбнуться. – Только скажи мне, кто приходил, Наденька, - попросил он, смягчившись, и Надя тяжело вздохнула, понимая, что спорить с ним, равно, как и уговаривать лечиться или хотя бы бросить пагубную привычку, бесполезно…
Олеся куталась в шаль, ей было зябко и противно. На улице шел дождь, гремел гром, хотя гроза и отступала, но так медленно и неповоротливо, что женщина в очередной раз чертыхнулась и достала н-ную по счету сигарету из пачки. Сигареты она предпочитала тонкие, дамские, разбавленные разнообразными ароматами. Они дарили ей легкую иллюзию сладкой жизни, и женщина старательно щурилась, пытаясь разглядеть в дымке эту самую жизнь. Олеся глянула мельком в зеркало и поправила челку. Да, она была очень красива, и было непонятно, что она, такая красивая, умная и замечательная, делает здесь, в этом забытом Богом поселке с этим забывшем Бога мужем-алкоголиком. Женщина глядела на часы, пуская дымные кольца, и понимала, что в ее магазин, несмотря на то, что купить что-либо было негде, никто не придет в такую погоду.
- Даже плохой хозяин собаку не выпустит, - вспомнилась ей поговорка. Женщина затянулась сигаретой и решилась: нечего терять время напрасно! Она схватила с полки ключи, взяла зонт и вышла прочь, оглянувшись, чтобы наскоро про себя посчитать товар. Скоро, на этой неделе, должны были приехать с большой земли, пустить автолавку, которая в тот же день исчезнет, но она, Олеся, обязательно должна купить новый товар, ведь другого шанса нужно будет ждать слишком долго.
Женщина открыла зонт и зашагала по размытой дороге в сторону маяка. Она бросила короткий взгляд на бесполезное сооружение и остановилась в нескольких метрах от заветного дома, он не особенно отличался от остальных, таких же ветхих и покосившихся, но, тем не менее, имел для нее особенное значение. Олеся снова посмотрела на часы на своем запястье на тонком потертом ремешке и улыбнулась: в школе занятия еще не кончились, значит, у нее есть время. То есть у них. Ее тонкая, но такая женственная фигурка, почти смытая пеленой дождя шагнула на крыльцо и огляделась по сторонам: нет, никто не следит, у всех свои дела, свои интриги, свои тайны, какое им дело до ее? Женщина тихонько постучалась трижды, и только тогда ей открыли дверь и пропустили внутрь.
- Олежек, - тепло улыбнулась она, потянувшись к нему за поцелуем, Олег виновато посмотрел на нее: с женщины ручьями стекала вода. Олеся спохватилась, быстро отставила зонт в сторону и сняла туфли. – Ну что ты смотришь на меня? Высохнет еще, пока твоя со своими тетрадками придет.
- Хорошо, - заторможено кивнул мужчина, глядя, как Олеся поправляет волосы ловким движение руки, и залюбовался ею. – Олеся, ты такая красивая, - произнес, наконец, он, женщина счастливо улыбнулась, и Олег неловко поцеловал ее в губы, а она, будто это он пришел к ней, а не наоборот, повела его в спальню. Кровати в доме не было, только старый диван, неудобный и некрасивый, над которым висело не то полотенце, не то ковер с лосями на водопое. Диван противно скрипнул, когда на присевшую на него Олесю навалился сверху Олег. Он расстегивал ее платье умело и быстро, а она в это время думала о том, что он по сравнению с ее Семеном настоящий Геракл или даже Аполлон. Олег действительно выглядел хорошо и производил впечатление человека в какой-то мере успешного, и только его жене Кате было до боли жаль, что впечатлением его успешность и ограничивалась.
- Олеся, какая же ты красивая, - опять повторил мужчина, раздеваясь и сам. Эта его привычка ей нравилась, она напоминала книжные страсти из любовных романов, ведь герой и героиня обязательно обнаженные занимались любовью, причем всю ночь, и, конечно же, это должно было быть незабываемым. На всю ночь Олеся рассчитывать не могла, по-хорошему, у них было минут 45, плюс еще 15, чтобы успеть уйти, пока не вернулась Катя. Или, того хуже, Наташенька. Девочке совсем не обязательно знать, что тетя Олеся ходит к ее папе… Вдруг тогда она перестанет ей доверять? А Олесе ведь очень хотелось подружиться с Наташей, своих детей у нее не было, и она искала выход для своего невостребованного материнского инстинкта.
- Олежка, - пролепетала она и поманила его пальцем. – Иди ко мне, - и он тут же прильнул к ней. Он целовал ее шею, грудь, опускался ниже, но нехватка времени заставляла его торопиться, быстро заканчивать с прелюдией и приступать к делу. Диван противно скрипел и стучал об стену. Сыпалась штукатурка, бегали по тонким нитям пауки, за окном все тише становился дождь, отступала непогода, и Олеся кусала губы, чтобы только не застонать и не выдать себя чем-то. Вещи были разбросаны на полу, у входной двери плакал дождем зонт, стоя в углу. Диван противно скрипнул в последний раз и смолк, теперь тишину нарушало только тяжелое дыхание Олега.
- Олеся… Олесенька… как же хорошо… - прерывисто говорил он, закрывая глаза от наслаждения, обнимая ее обнаженные плечи, проваливаясь в это сладостное бессилье и усталость, пришедшие на смену удовольствию.
- Да, - коротко согласилась женщина, отыскала рукой на полу, стараясь не сбросить Олега с дивана, свою сумочку, нащупала пачку сигарет и зажигалку и только хотела закурить, как Олег поцеловал ее в губы. Пальцы разжались, зажигалка и пачка одновременно выпали из рук на пол, и руки, ставшие теперь свободными, обняли мужчину, чтобы поцелуй был дольше.
- Ты же понимаешь, что… - он замялся, наконец, прервавшись.
- Что в твоем доме нельзя курить, вы с Катей не любите эту отраву, - продолжила за него Олеся, совершенно спокойно. – Я знаю, Олежка, я слышу это регулярно, - сказала она. Общих тем у них было немного, если вообще были, в чем Олеся сомневалась, но предпочитала все же не задумываться, немного щадя себя: не хватало еще осознать вдруг всю бессмысленность собственной жизни! Лучше не знать об этом. Женщина молчала, мужчина молчал тоже. Тишина напрягала Олега, он снова потянулся к ней с поцелуем, но Олеся неожиданно остановила его, глянув на время, потом ему в глаза, помолчала немного, а он с волнением глядел на нее.
- Ты меня любишь? – спросила зачем-то Олеся.
- Конечно, да! – с готовностью ответил Олег, и она поцеловала его сама.
- Ты меня любишь?.. – спросила зачем-то Наденька, застегивая пуговки на своем халате.
- Нет, - честно ответил Евгений, быстро одевшись, и добавил. – Прости…
- Не нужно извиняться, - решила девушка и остановила его руку, когда он потянулся к сигаретам. – Не курите, пожалуйста, Вы себя добьете!.. – кажется, его здоровье и впрямь беспокоило ее, несмотря на всю его честность.
- Наденька, хорошая ты. Уезжать тебе надо, - вместо того, чтобы как-то отреагировать на ее слова, сказал Евгений, сжал ее ладошку и даже улыбнулся. – Уезжай, правда, а? На неделе приедут с большой земли, ну давай ты с ними.
- Нет, Евгений Васильевич, Вы без меня не справитесь, - заверила Надя и сама была в этом уверена, Евгений рассмеялся.
- Да как же я до тебя-то жил!
- Да вот плохо Вы жили, неправильно, - решила девушка. – Поэтому и довели себя.
- Бросай ты это дело, Наденька, меня не спасти, - он махнул рукой, чмокнул ее в щеку, будто между ними ничего не было сейчас, и улыбнулся. – И домой иди, ты и так вчера дежурила.
- Но, Евгений Васильевич! – воскликнула Надя, Евгений в шутку погрозил ей кулаком, она надула губки и убежала прочь. Он подумал, что все-таки без косметики, растрепанная и немного уставшая, с улыбкой и этой откуда-то вдруг взявшейся уверенностью в глазах она вполне себе симпатичная, и даже ее нос не казался теперь таким непропорционально длинным. Евгению все равно было жаль ее, жаль ее нелепых попыток вытащить его из болота, которое он привык называть своей жизнью, жаль, что не может ее полюбить. Правда, жаль. Возможно, Наденька была куда достойнее его любви, чем та, кому принадлежало его сердце.
Евгений сел за стол и включил лампу, на мгновение она ослепила его, но потом глаза привыкли к яркому свету и почти не болели. Он не хотел идти домой, дома все напоминало о прошлом. Даже вещи, которые ему не принадлежали, находились на своих местах, так, как она их оставила. То, что эта женщина, о которой он никогда не вспоминал, лишь потому что никогда не забывал ее, никогда не вернется, было очевидно и не требовало доказательств, но рука не поднималась выбросить ее вещи, фотографии, первые записи… Нет, нельзя думать о ней, нельзя любить ее. Нельзя было вообще хоть когда-либо любить. Любить – плохо, любовь – это непременно боль, в его жизни иначе не было. Но что теперь сожалеть о нем? У него рак легких, у него беспорядочные связи, у него тяжелая работа, которой он загонит себя в могилу раньше, чем его загонит туда пресловутый рак, у него есть еще блок сигарет и бутылка дешевого коньяка. К слову, о коньяке.
Евгений достал бутылку из ящика стола, быстро и умело свинтил крышку и сделал пару глотков, прямо из горла. Спиртное обожгло рот и все внутри, а мужчина чертыхнулся. Да, алкоголь он любил не больше, чем сигареты, но это же не мешало ему пить. Правда, до беспамятства ни разу не получалось, и имя любимой женщины не стиралось ни коньяком, ни водкой, ни даже спиртом из его больного сердца, на котором навсегда остался маленький рубец.
- Сердце со шрамом, - произнес он вслух, и это словосочетание показалось ему смешным. Евгений глотнул еще, потом поставил бутылку на стол, положил на него же свои руки, а потом и голову, он закрыл глаза, но вовремя опомнился: нельзя спать. Вдруг кому-то понадобится его чертова помощь? Да и потом… Она снилась ему каждую ночь, и каждой ночью уходила от него, снова и снова, меняя декорации и фон. Он предпочел бы не спать вовсе, но работа требовала от него быть хоть сколько-нибудь в состоянии помочь, пусть не себе, но кому-то. Евгений успешно подтверждал своей жизнью пословицу – «сапожник без сапог» - и, помогая другим, всегда забывал о себе. И дело было не в том, был он добр или нет, был профессионалом или нет, просто внутри него, в душе была слишком огромная дыра, и эту пустоту невозможно было заполнить ничем, даже работа не могла отвлечь его настолько, чтобы хоть на секунду, но все же забыть ее имя.
За окном распласталась ночь, темная и густая. Тишину нарушал только легкий ветер, напоминавший о том, что совсем недавно была буря, и отдаленное хлопанье весел по спокойной и холодной воде.

В колонках играет - Е.Войнаровская - Нет, Ассоль
Чуть качаются их позвонки,
кандалами прикованы к кладбищу,
безымянные страшные ландыши.
Возложите на море венки.
А. Вознесенский.




УТОПЛЕННИКИ


- Люди!.. – пронзительный крик не был способен даже на такую мелочь, как поднять пару песчинок серого берега в вышину, на расстояние хотя бы в пару сантиметров, песчинок, которыми с такой легкостью и такой жестокостью играл ледяной ветер, растрепавший волосы, развевавший полы немаркого дождевика. Ребристая подошва оставляла на песке тяжелые следы, а он рухнул на колени и сжал жилистыми пальцами седые виски. Мысли путались в его голове, сердце билось спазмами последнего человеческого сострадания, каким-то чудом сохранившегося на этой земле, а глаза неизменно поднимались к небу в бесполезной попытке найти ответы. Оно молчало, оно молчало всегда. И не открыло бы этому человеку ни единой своей тайны, как бы долго он ни смотрел в его мрачную бездну. В этих местах небо слишком часто казалось темнее безжизненной почвы, страшнее бескрайнего холодного моря, разделившего большую землю и ее маленький, забытый Богом осколок, темнее и страшнее, потому что оно всегда оставалось равнодушным. Почва, хоть и оставалась безжизненной и сухой, впитывала и кровь, и слезы, море бросало мощные волны в порыве гнева, ярости или даже ненависти, а это высокое, но такое тяжелое небо оставалось безучастным, равнодушным, одинаково безразличным к непоправимому горю и хрупкому счастью. Когда-то каждый просил небо о чем-то, когда-то каждый верил в завтрашний день, а может и вовсе в чудо, теперь один только этот человек в промокшем дождевике с сединой на висках, как и раньше, взывал к его милости или хотя бы интересу, один только он по-прежнему ждал ответа, а небо проплывало над головой темно-серыми сумерками и молчало, молчало всегда.
- Люди!.. – в бессилии крикнул он снова, ударил кулаком по жесткому песку и замер, будто в этот момент остановилось время. Сколько прошло минут прежде, чем он поднялся на ноги и продолжил свой путь, мужчина не знал, но небо с тех пор ничуть не изменилось, как будто надело маску или просто закрыло глаза, заслонило слух, не замечая, игнорируя, отстраняясь. Оно давно отмежевалось от простых людей и не хотело иметь с ними ничего общего, оставаясь все таким же тяжелым, но высоким, и, казалось, небо становилось только выше, чтобы не запачкали его холодный свинец своими грязными ручонками гадкие несчастные люди.
Если бы это место можно было назвать городом, то его жители, встревоженные внезапным шумом среди серых привычных будней, непременно собрались бы на площади и требовали объяснений от мэра, но глава этого поселения не появлялся здесь со дня своей последней инаугурации. Поговаривали, что он в командировке, почему-то очень длительной, почему-то именно в Куршавеле, а его имя постепенно стерлось из памяти жителей, как стирается со временем легкий карандашный след на потертой бумаге.
- Люди!.. – он метался из стороны в сторону, оглядывался, спотыкался, ему вдруг показалось, что в поселении никого нет, что все люди вдруг исчезли, и он остался здесь совсем один, и ему стало страшно. Мужчина развернулся кругом, задрав голову к небу, воздев к нему руки, его мольба была неслышной, безмолвной, немой… Но уже мгновение спустя этот человек опомнился, продолжил свой судорожный бег, задыхаясь и едва не падая. – Люди!..
На разбитых ступенях здания администрации, догнивавшем свой век, как и те, кто работал в его стенах, сидели несколько человек, они переглядывались, шептались, ворчали, и, когда на улице появился мужчина в дождевике, никто не обратил на него внимания, они разговаривали между собой о чем-то личном и, наверное, важном.
Само здание было четырехэтажным и коммунистически-красным, с двумя колоннами в духе античности, из которых более-менее целой осталась только одна, справа от заколоченной досками двери. Разбитые окна и ступени. И что-то еще здесь было разбито вдребезги. Может, сама жизнь, кто ее знает.
- Люди! – казалось, в этот зов он вложил последние силы, и один из собравшихся даже соизволил оторваться от полупустой бутылки дешевой водки и поднял затуманенный взгляд с нулевым выражением.
- О-па! Фили-и-и-и-ипп! – объявил он заплетающимся языком и снова приложился к горлышку.
- Сеня! – красивая женщина в сером платье куталась в шаль и хмурила идеальной формы брови, она поджала свои полные красные губы, ей хотелось провалиться под землю от стыда, а порой и просто хотелось под землю, безо всяких видимых причин. Она наклонилась к нему поближе, дрожа от омерзения, бросила гневный шепот прямо в ухо. – Чтоб ты сдох, пьяная скотина.
- Ах ты дрянь! – закипел он. - Да как ты со мной разговариваешь!? – Семен вскочил с места и упер руку в бок, второй по-прежнему сжимая бутылку. – Да я! Да я мужик! Да я!..
- Уймись, Семен… - совсем тихо произнес Олег, его жена покачала головой, достаточно аккуратно, чтобы не растрепать прическу, болезненно закатила глаза, про себя назвав его по обыкновению тряпкой и мямлей, и громко и угрожающе, с нотками чистой холодной стали, звенящими в интонациях, повторила его слова.
- Людей постыдился бы, увалень! – добавила она и вздохнула с чувством выполненного долга. Семен сконфузился, потряс кулаком в воздухе не то этой супружеской паре, не то невидимым врагам и опустился обратно.
- Беда!.. – слово повисло как белье на веревке во дворе, и стекали с него самые разные предположения, водой разлившиеся в многоголосном перешептывании. Филипп набрал в легкие побольше воздуха и обеспокоенно, как-то участливо оглядел собравшихся. – Борис… он…
- Что? Опять нализался и в море не вышел?! – хмыкнул кто-то из толпы, Филипп с горечью помотал головой, потом опустил ее, и за ней опустились и руки, повисли вдоль туловища безвольными плетьми, сжимавшие мокрую и бесполезную панаму, а язык, показавшийся ватным, непослушным, позвучно зачитал, будто приговор.
- Борис… он… мертвым его нашли… Тело к берегу прибило… - Филипп закрыл глаза, в сознании рисовалась эта картина, которая в один момент перевернула весь этот день с ног на голову, а, быть может, не только день. Филиппу всегда было тяжело мириться со смертью, он никогда не находил с ней общий язык, но довольно часто встречался. Вот и теперь… холодное и разбухшее тело, ставшее похожим на резиновую куклу, потерявшее свой былой облик… запомнилась и его правая рука, испачканная в мокром песке и застывшая в последнем сокращении мышц. Именно таким нашел Бориса Филипп.
- А лодка-то цела? – спросил участковый, Валерий Захарович, равнодушно достав бутылку минералки, он все пытался открыть крышку, но пальцы скользили, ничего не получалось, и он проклинал весь белый свет.
- Какая к черту лодка?.. – развел руками Филипп, его глаза, окруженные множеством морщин и казавшиеся особенно глубокими из-за темных кругов, стали совсем круглыми.
- Так добро-то казенное! – будто не слыша собственного голоса, прокричал Семен. – Да, Леська?
- Бедняга Борис… - тихо ответила его жена, кажется, ей стало теперь совсем зябко, и даже пуховая шаль не грела в этот хмурый осенний вечер. Она все куталась в нее, но разве может шаль заменить тепло человеческого тела? Впрочем, едва ли кто-то будет пытаться отогреть ее замерзшие пальцы.
- Хороший был рыбак, - рассудила Катя, супруга Олега, тот посмотрел на нее и, приняв точно такое же выражение сдержанной скорби на лице, закивал.
- Похоронить бы… - обреченно сказал Филипп, и повисла какая-то неловкая, липкая и противная тишина. Ветер играл голыми кронами и свистел в окнах, где-то очень далеко гудел, совсем не слышный здесь, пароход, где-то был в разгаре праздник, где-то разгоралась война, а сюда даже чайки отчего-то не залетали. Тишина взяла в тиски, окружила, сжимала каждого из них по отдельности и всех вместе, но разорвалась неожиданно и бесцеремонно.
- Так что, ты говоришь, там с лодкой-то? – нахмурившись, спросил участковый, сделав пару-тройку больших глотков. И снова повисла тишина. Жуткая.
Глава 1.
Ася уверенно сидела на подоконнике третьего этажа, окно было распахнуто настежь, и девушка глотала ртом воздух, словно рыба. Дышалось здесь не свежо, вопреки близости моря и отсутствию загрязняющих предприятий, только воздух был затхлым и тяжелым, он оседал в легких, и жители поселения страдали от болезней дыхательных путей, а единственный врач не успевал справляться даже с половиной из них. Впрочем, этот хотя бы пытался, в отличие от предыдущего, которого помнили только старожилы – те, кто ни разу не был у него на приеме, поэтому и выжили. Прошлый врач действительно погубил многих людей острова, среди которых были и вполне достойные. Именно его неверный диагноз убил Иннокентьева, служившего при мэре одним из заместителей и действительно задумывавшегося о народе. Именно ему была обязана мать Аси запущенной простудой.
Внизу был привычный серый пейзаж, унылый и навевающий мысли о смерти, особенно сильные после того, что случилось с рыбаком. Мрачное небо отражалось в глубоком море, делая его таким же мрачным, похожим на бездну или котлован. Ася любила читать, поэтому слово «котлован» ассоциировалось у нее с девочкой Настей и опять же со смертью. Это явление девушка пыталась понять уже очень давно, с момента первой потери. Ее мама умерла от пневмонии, когда девочке было всего 8 лет, и Ася навсегда запомнила последнее выражение больших глаз, красных от усталости и болезни. Это была немая молитва, которую никто не исполнил. Клавдия, ее мать, очень хотела жить, в последнее мгновение, делая последний вдох, она безумно хотела жить, и Асе было непонятно, кого просила она об этом: не то ее саму, не то все-таки Бога. Девочка пришла домой со двора как раз за несколько минут до того, как Клавдию навестила смерть, и стала свидетельницей их встречи. Она помнила, как Клавдия открыла рот, чтобы сказать что-то важное дочери, как разомкнулись потрескавшиеся сухие желтые губы, но из ее уст не вырвалось больше ни единого звука, и Ася явственно видела, как потухли ее глаза, когда сердце перестало биться. Девочка стояла как вкопанная, глядя на тело матери, в ее больших голубых глазах, так похожих на глаза матери, не было слез, напротив, они стали вдруг сухими, и это было больно, но девочка не моргала, все так же пристально глядя на Клавдию, Асю увели под руки. А она надолго перестала разговаривать. И, наверное, жить тоже. Она очень плохо помнила следующие лет пять своей жизни и не могла даже назвать хоть одно значительное событие из тех, что произошли за эти годы, все они будто проходили мимо, будто происходили с кем-то другим, а не с ней, будто были в чужой жизни, и это действительно было жутко, но Ася пережила эти годы, только сумев пережить день смерти матери и смириться с тем, что ее больше нет.
Теперь, сидя на подоконнике, Ася вспоминала тот день с таким же остекленевшим взглядом, будто снова видела, как умирает родная мать, некогда привлекательная женщина, но уничтоженная болезнью еще за пару недель до того, как умерла. Черты Клавдии стерли бессонные ночи, и перед смертью ее былая привлекательность казалась особенно жуткой. Сама Ася была хрупкой и тоненькой, ее фигурка, костлявая и легкая, казалась болезненной, и чаще всего люди интересовались именно ее здоровьем, быть может, потому что на уровне инстинктов боялись, что ее худоба заразна. Однако, за ее болезненностью скрывалась утонченная красота, которую замечали, лишь внимательно приглядевшись, а потом удивлялись, что не замечали раньше. Внешне она походила на мать, но характер унаследовала отцовский, о чем иногда даже сожалела. Впрочем, до смерти матери девочка была открытой и веселой, сейчас все свои лучшие черты она старательно запирала на ключ под маской загадочной молчаливости, в этом они с отцом были совершенно разными людьми, ведь он был открыт миру, но оба они ждали какого-то чуда, в которое никто больше не верил.
Ася неохотно заплетала в косу свои не особенно длинные пепельно-русые волосы и думала, разобьется ли она, если упадет с подоконника на привычную и надоевшую за 16 с половиной лет унылую улицу или нет. С одной стороны, ей нравилась мысль о том, что ее кровь добавит хоть немного цвета серой улице, серому поселению, серому острову, серой жизни… Но с другой стороны, это было так глупо и прозаично, что Асе стало тошно.
- Если и разбиваться, то о скалы в море, - пробормотала она, но от этих мыслей ее отвлекли звуки: чириканье, и уже мгновение спустя на подоконник уселся крохотный воробей, судя по его яркой окраске, это был мальчик, и он суетливо перескакивал с места на место возле Асиных босых ног. Девушка невольно улыбнулась, она верила в знаки, решая сама, какой из них к счастью, а какой не к добру, и появление такого живого, не похожего этим на жителей острова воробушка она сочла за хороший знак, предвещающий что-то приятное. Воробей чирикнул и поднял маленькую головку с коротеньким клювом к ней, будто приглядывался. Ася протянула ладошку с последними крошками черствого хлеба, который был для нее своеобразным завтраком несколько минут назад, и улыбнулась.
- Ну давай же, смелее! – тихонько поторопила воробья девушка, он помешкался, прыгая возле ладошки, набрался храбрости и все-таки клюнул, ухватив крошку побольше с ее руки. Ася восторженно улыбнулась.
- Ася! Ты опоздаешь в школу! – крикнул снизу, с улицы отец, а Ася в свою очередь похвасталась.
- Папа! Воробей ел с моей руки!! – сколько было радости в ее голосе, будто бы это не она только-только думала о смерти и представляла так красочно свою собственную,
- Умничка, дочка, - ласково похвалил Филипп, и Ася улыбнулась ему с высоты и тут же скрылась в комнате, она оправила длинную старую юбку, принадлежавшую когда-то матери, и футболку, набросила сверху что-то вроде толстовки и принялась запихивать желтые тетради в истертый, советских времен портфель. Девушка быстро спустилась, проходя мимо заколоченной двери соседской квартиры, и обняла отца, Филипп погладил ее по волосам и тепло улыбнулся.
- Папочка, это было так здорово! Он прямо взял и с моей руки крошку… И… - она была безумно похожа на ребенка, когда рассказывала это, и Филиппу стало больно: такой его Асенька была до того, как Клавдия ушла от них к равнодушному небу, такой вот непосредственной, искренней и восторженной. Она могла тогда радоваться. И радовалась. Дождю, пробившемуся весной из сухой земли одуванчику, приливу, хорошему улову или даже встречным прохожим.
- Асенька, - прервал ее мужчина, и девушка замерла и подняла взгляд, словно снова стала самой собой. – Ты будь, пожалуйста, осторожнее. Мне неспокойно после того, что произошло с Борисом…
- Хорошо, папа, - покорно ответила Ася, но добавила. – Только я не рыбак, и мне едва ли что-то угрожает, не бойся.
- Ну… ладно, - кивнул Филипп и подумал, ну что за нелюдимая девочка? У нее и друзей-то толком не было, в школе она мало с кем общалась, да и то, только по делу. Впрочем, мужчина прекрасно понимал, что здесь не с кем дружить. И по большому счету не с кем быть человечным… Но сам же он был?
- Угу, - Ася тоже кивнула и, сжимая ручку портфеля, развернулась, пошла прочь от него, но остановилась через несколько метров и обернулась. - Но я же дождусь его?
- Ася… - Филипп знал, что она говорит о корабле с алыми парусами, и поэтому улыбнулся: в любимую с детства сказку девочка верила до сих пор. – Да, милая, конечно.
Ася улыбнулась его словам и в приподнятом настроении побежала по разбитой дороге, ей казалось теперь, что это небо не так и безнадежно, а значит, не безнадежны и те, кто ходит под ним, доживая свой век. Пока есть вера в чудо, в новую жизнь, в рассвет, да хоть во что-нибудь, можно жить. Именно так учил ее отец, и именно это придавало ей сил не задыхаться и продолжать ждать своих мифических алых парусов, в существовании который она не сомневалась. Прекрасный принц обязательно появится в ее жизни и увезет прочь с этого гнилого острова, от которого ближе до Соловков, чем до большой земли. А еще он говорил, что Клавдия живет на небесах, но в это не верил даже сам, потому что всякий раз, глядя на небо, получал равнодушие в ответ, не могла же его жена молчать на его молитвы? Они хорошо жили вместе, хотя никогда не были особенно близки, их объединяла постель и домашние хлопоты, но не любовь. Может быть, именно потому что муж не любил Клавдию, ему удалось отпустить ее туда, откуда нет возврата, может быть, именно потому и не повез в больницу на большую землю… Но он же знал, что дорога добьет ее еще быстрее! Он же не виноват!
Филипп тяжело вздохнул и побрел к своему маяку, казавшемуся языческим идолом, таким же древним и таким же бесполезным.
Он стоял каменным столбом, некогда яркие красные полосы стали почти незаметными, зато трещины, напротив, становились все ярче и ярче с каждым годом, и было ясно – совсем скоро, лет через пять или около того, от него останутся только руины. Филипп не знал, доживет он до этого момента или нет, но ему было жаль видеть, как разрушается что-то вокруг, тем более маяк, который для Филиппа всегда был символом надежды, символом чего-то лучшего, что непременно появится на горизонте вот-вот, если продолжать верить. Мужчина тряхнул седыми волосами и вгляделся в спокойное море, эта погода нравилась ему сейчас, ведь после очередной смерти так хотелось немного покоя тоже, но не вечного, какой море подарило Борису, а временного, чтобы успеть обдумать что-то или вспомнить. Конечно, маяк уже давно не работал, ведь в нем не было нужды: сейчас не девятнадцатый век, и корабли, если бы они вообще здесь появлялись, ориентируются не на его свет, а на собственные радары, но Филипп слишком долгое время был смотрителем маяка, кажется, он родился с этой профессией, совершенно бесполезной теперь, да и тогда тоже. Он провел на острове практически всю жизнь, но здесь никогда не было лучше, ярче, живее, нет… Когда он был моложе, он пытался что-то изменить, но сейчас, когда старость наступала на пятки, ему только и оставалось, что уповать на чудо, возможное если и не для всех на этой забытой земле, так хотя бы для нее, для Асеньки, ведь ее маленькое сердечко, такое быстрое и шумное, не должно разбиться о суровые камни реальности, нет, только не оно, только не она. Его Асенька должна узнать, что такое счастье! Она так заслуживает его, невинная девочка, слишком рано потерявшая мать… Пожалуйста, пусть именно она из десятков, сотен других будет счастливой, за это Филипп отдал бы все, даже не пожалел бы жизни, своей или чьей-то, но только пусть девочка испытает счастье! Ну, пожалуйста, Господи, пошли ей любовь! Любовь, какой не довелось встретить ни ее отцу, ни ее матери… Наверное, никому из всех этих брошенных на острове и забытых! Так пусть она, только бы она…
Филипп закурил, отравляя себя и воздух горьким дымом дешевых папирос, но даже так дышалось легче. Сигареты заглушали аромат безысходности, нависшей над островом, и от этого казалось, что все не так плохо. Впрочем, он и без того знал, что однажды все изменится. И, может быть, гибель Бориса – это верный знак грядущих изменений? Филипп улыбнулся, подумав об этом.
Они стояли оба, такие гордые и высокие. Старый маяк и не молодой уже Филипп, но так же, как маяк был ненужным для кораблей, мужчина был не нужен тоже со своей упрямой верой в светлое завтра.
Маяк был прекрасно виден из любой точки поселения, и большая часть его жителей с радостью бы избавилась от него, но без мэра нельзя было решать такие вопросы, а кто мэр такой, как его зовут и как он выглядел – никто и не помнил, он стерся из памяти людей, остались только его предвыборные лозунги и обещания, ни одно из которых так и не было выполнено. Слова остались лишь словами, но деньги из федерального бюджета регулярно выделялись, но успешно перехватывались на полпути до адресата, оседали в карманах администрации – и поселение жило прежней, постылой жизнью, в которой могло быть только два мало-мальски значимых события – похороны и сплетни. И сейчас, взбудораженный гибелью рыбака Бориса, который в общем-то ничего особенного собой не представлял, поселок ожил, и не стихали голоса, тут и там со дворов доносилось монотонное щебетание сплетников и сплетниц, жители строили свои гипотезы, кто-то обвинял во всем Бога, кто-то – черта, а кто-то и вовсе считал, что беднягу отравили паленой водкой. К числу последних относился и Степан Вениаминович, директор школы. Он был человеком пожилым и уставшим от жизни, от школы, от работы, но другой судьбы для него никто не приготовил, и поэтому Степан Вениаминович, как и 30 лет назад, вел географию, а также замещал несуществующих учителей: физики, алгебры, биологии и черчения, как, впрочем, и любого другого предмета. В этой школе, единственной на острове, было, кроме него, всего три учительницы: полненькая и равнодушная Зоя Федоровна, химичка; строгая Екатерина Николаевна, преподаватель английского языка, на который по обыкновению ходили только двое, включая ее дочь Наташеньку; Нина Васильевна, учительница русского языка и литературы, тяжело больная, сухая женщина с удивительно ясным и просветленным взглядом. Сейчас 10-ый класс, в котором училась Ася и еще несколько ребят, некоторые из которых были старше или младше нее на пару лет, как раз был на уроке Нины Васильевны, и она, заложив руки за спину, решительной походкой надзирателя маршировала по грязному линолеуму, заменившему паркет, и следила, не списывает ли кто-то. Ася долго сидела за партой, не зная, что писать в сочинении, и глядела в разбитое окно, но ее мысли, едва-едва нашедшие форму выражения в словах, оборвались, когда в кабинет, скрипнув изъеденной термитами дверью, зашел директор. Он вытер лоб платком и кашлянул для важности.
- Ребята! Вы же знаете, что случилось с Борисом Смирновым? – спросил мужчина, не дождался ответа и тут же продолжил. – Отравили его! – объявил он, и по классу пронеслось перешептывание, только Нина Васильевна смерила его скептическим взглядом, поверх грубых очков в роговой оправе. – Да, его отравили, - уже увереннее сказал Степан Вениаминович. – Так что скажите родителям, чтобы не пили водку!
- А самим можно? – крикнул с места Никита и рассмеялся как сумасшедший, Асе стало не по себе, она обернулась на Наташу и посмотрела в ее испуганные серые глаза, очень выразительные в окружении черных ресничек, к самым кончикам становившимися почти белыми, в тон светлым и мягким волосам. Наташа была похожа на куколку: ее игрушечные черты вызывали умиление и в то же время сомнения, живая она или все-таки фарфоровая, ведь живая, настоящая девочка не может быть настолько красивой. Наташа поежилась, а директор многозначительно постучал ладонью по доске, потом кивнул Нине Васильевне и вышел прочь.
- Уймись, Кузнецов, - нахмурилась учительница, когда Никита хотел спросить какую-нибудь еще глупость. – А вы все продолжайте писать, всего 15 минут осталось, - напомнила она и продолжила вышагивать.
- Ась, - тихо-тихо обратилась к ней Наташа. – Ты думаешь, это правда?.. Что дядю Борю отравили?..
- Нет, - помотала головой Ася. – Мне кажется, просто смерть открыла новый сезон. В поселке давно не умирали, - сказала она, и Наташе стало не по себе, она немного боялась этой нелюдимой девочки, которая всегда говорила странные вещи, сколько бы ни пыталась Наташа подружиться с ней, Ася всегда держала между собой и любыми другими людьми дистанцию. И ее отец не был исключением, хотя и очень сожалел, что с каждым годом дочь отдаляется от него, но не к другим людям, что было бы совершенно нормально, а уходит в себя, все глубже. Он боялся, что однажды она уже не сможет выйти из этого состояния и навсегда замолчит, потому он и радовался всем мелочам, которые возбуждали в ней тягу к жизни, даже если это просто воробей, вдруг поднявший девочке настроение.