..."Вебер стоял перед Равиком, широкий и плотный. Его большое круглое лицо сияло, как спелое нормандское яблоко. На черных подстриженных усах сверкали капли дождя. У тротуара ждал «бьюик». Он тоже сверкал. Сейчас Вебер сядет в машину и спокойно покатит за город, в свой розовый, кукольный домик, с чистенькой, сверкающей женой и двумя чистенькими, сверкающими детками. В общем – чистенькое, сверкающее существование! Разве ему понять эту бездыханность, это напряжение, когда нож вот вот сделает первый разрез, когда вслед за легким нажимом тянется узкая красная полоска крови, когда тело в иглах и зажимах раскрывается, подобно занавесу, и обнажается то, что никогда не видело света, когда, подобно охотнику в джунглях, ты идешь по следу и вдруг – в разрушенных тканях, опухолях, узлах и разрывах лицом к лицу сталкиваешься с могучим хищником – смертью – и вступаешь в борьбу, вооруженный лишь иглой, тонким лезвием и бесконечно уверенной рукой… Разве ему понять, что ты испытываешь, когда собранность достигла предельного, слепящего напряжения и вдруг в кровь больного врывается что то загадочное, черное, какая то величественная издевка – и нож словно тупеет, игла становится ломкой, а рука непослушной; когда невидимое, таинственное, пульсирующее – жизнь – неожиданно отхлынет от бессильных рук и распадается, увлекаемое призрачным, темным вихрем, который ни догнать, ни прогнать… когда лицо, которое только что еще жило, было каким то «я», имело имя, превращается в безымянную, застывшую маску… какое яростное, какое бессмысленное и мятежное бессилие охватывает тебя… разве ему все это понять… да и что тут объяснишь? Равик снова закурил.

– Ей шел двадцать первый год, – сказал он."...

-- Эрих Мария Ремарк, "Триумфальная арка".

Антуан Бурбон снова отправлялся в поход, и его маленькому сыну незачем было оставаться одному в Париже. Однако заброшенности в деревне Генрих боялся не меньше, чем одиночества в Париже, он умолял отца: пусть возьмет его с собою в лагерь. Антуан этого не сделал уж потому, что там у него была возлюбленная.

Он уезжал верхом, и Генрих проводил его немного на своей лошади. Мальчик не в силах был с ним расстаться, никогда еще он так не любил этого статного мужчину с бородой и в доспехах! Ведь это его отец; пока они еще вместе, — ну, до перекрестка, ну, до ручья! — Я обгоню тебя, давай поспорим? Я знаю короткую дорогу и за лесом опять окажусь с тобой рядом! — так он хитрил до тех пор, пока отец, рассердившись не отправил его домой.

Но не прошло и полутора месяцев, как Антуана не стало. Листва на деревьях засохла, и к его сыну прискакал гонец с вестью, что король Наваррский убит.

Принц, его сын, чуть не вскрикнул. Но вдруг, решительно подавив рыдания, спросил:

— А это правда?

Ибо теперь считал уже за правило, что люди его обманывают и ставят ему капканы.

— Ну-ка, расскажи, как было дело.

С недоверием слушал он сообщение о том, что король, находясь в окопе, велел принести себе туда обед. Паж, наливавший ему вино, уже был ранен пулей. Другая поразила насмерть капитана, который стоял неподалеку на открытом месте и справлял нужду. Надо же было королю стать на то же место — и, конечно, следующая пуля угодила в короля, когда он мочился.

Только тут Генрих дал, наконец, волю слезам. Он понял, что это правда, потому что узнал беззаботную храбрость отца. Мальчика терзала сердечная боль, зачем сам он был в это время далеко, зачем не смог участвовать в той битве и делить с отцом опасность, как делил ее этот слуга, которого отец любил.

— Рафаил! — воскликнул он, обращаясь к слуге. — Король меня любил?

— Когда он скончался от раны — было это на корабле, который вез его в Париж…

— Кто находился при нем? Я хочу знать!

О любовнице, на чьих руках умер Антуан, слуга умолчал.

— Я один находился подле него, — заверил он принца. — Когда государь мой почувствовал, что дело идет к концу, а было это в девять часов вечера, он схватил меня за бороду и сказал: «Служи хорошенько моему сыну, а он пусть хорошенько служит королю!»

Генрих все это ясно увидел перед собой, он перестал плакать и сам схватил гонца за бороду. Ему казалось, что нет ничего прекраснее, чем вот так умереть за короля Франции, как умер его отец Антуан.

-- Генрих Манн, "Молодые годы короля Генриха IV"

"Как-то давно Калина рассказывал Михаилу песню шамана Отши о душах пермяков. Каждый человек, говорил Отша, рождается с пятью душами, и каждая душа — птица. На четвертом, высшем небе перми обитает душа-судьба, душа-лебедь. Лебедь — птица священная. Приходит время, и он примыкает к стае, клином летящей под светилами, а приходит другое время, и он покидает стаю, ищет себе пару и живет с лебедушкой. Если же лебедушка гибнет, то и лебедь складывает крылья и камнем падает вниз с высоты.
Вот это и случилось с князем, когда он полюбил свою Тиче, а ее душу унесла за синие леса жестокая Таньварпеква. Их три сестры на свете: ведьма, зовущая зло; ведьма, хранящая зло; ведьма, радующаяся злу, — Сопра, Таньварпеква и Ема. А лебедь Михаила, оставшись без лебедушки, искал ее за вогульскими горами и туманами, но так и не нашел, только напрасно разорил Пелым. Тогда, когда в Кае князь отпускал Асыку душа-лебедь его уже падала грудью на еловые пики. И Михаил остался без лебедя.
Отша учил, пересказывал Калина, что человеку не уйти от судьбы. Если кто теряет своего лебедя, то среди судеб на четвертом небе будет жить другая его душа-птица: душа-сокол, что роднится с богами; душа-филин, что роднится с духами; душа-ворон, что роднится с предками; или та душа, что живет среди людей, которая у каждого человека выглядит своей птицей. Когда-то Ветлан потерял своего лебедя вместе с Бисеркой, отданной Полюду, и к судьбам поднялась его страшная душа-ворон, погнав охотника в мансийскую тьму за тамгой Золотой Бабы. Когда-то Полюд потерял своего лебедя вместе с той же Бисеркой, не забывшей Ветлана, и на четвертое небо взмыла его отважная душа-сокол, сделав человека равновеликим богам и поставив его в одиночку на вершину горы, что преградила древнему злу путь на родную Чердынь. И вот теперь князь Михаил не сберег лебедя, и к звездам взлетела его душа-филин — одинокая, печальная, полуночная птица, птица мудрости и памяти, птица с глазами, что видят во тьме и слепнут на солнце. Сейчас в его судьбе сумерки, когда одинаково плохо видят и его темноперая, ночная душа-филин, и ясноглазый московский кречет."

Алексей Иванов, "Сердце Пармы"

  "   Зима,  -  ведь  это что?  Это  как?  Это - вошел  ты  в  избу с мороза, валенками топая, чтоб сбить  снег, обтряхиваешь и зипун,  и задубелую шапку, бьешь ее с размаху об  косяк; повернув голову, прислушиваешься всей щекой  к печному  теплу, к слабым  токам из  горницы: не погасло ли? - не дай  Бог; - рассупонившись, слабеешь в тепле, будто благодаришь кого;  и торопливо вздув огонь,  подкормив  его сухой, старой ржавью,  щепками, полешками, тянешь  из вороха тряпиц еще теплый горшок с мышиными щами. Пошарив в потайном укрытии, за печью, достаешь сверток с  ложицей  и  вилицей, и опять будто благодарен: все цело, не поперли, вора, знать, не было, а коли и был, дак не нашел. 

     И  похлебав  привычного,  негустого  супу,  сплюнув  в  кулак  коготки, задумаешься, глядя в слабый, синеватый огонек свечки, слушая, как шуршит под полом, как трещит в печи, как воет, подступает, жалуется за  окном, просится в  дом что-то белое, тяжелое, холодное, незримое; и представится  тебе вдруг твоя изба далекой и малой, словно с дерева смотришь, и весь городок издалека представится,  как оброненный в сугроб, и безлюдные поля вокруг, где  метель ходит   белыми  столбами,   как  тот,  кого  волокут   под  руки,  а  голова запрокинулась;   и    северные   леса   представятся,   пустынные,   темные, непроходимые, и  качаются ветки северных  деревьев,  и качается на ветках, - вверх-вниз, - незримая кысь, - перебирает лапами, вытягивает шею,  прижимает невидимые уши к плоской невидимой голове, и плачет, голодная, и тянется, вся тянется к жилью,  к теплой  крови, постукивающей в человечьей шее:  кы-ысь!  кы-ысь! 

     И  тревога  холодком,  маленькой  лапкой  тронет сердце, и  вздрогнешь, передернешься, глянешь вокруг зорко, словно ты сам себе чужой: что это?  Кто я? 

     Кто я?!..

     Фу ты...  Это же я.  Словно на минуточку  себя выпустил из рук, чуть не уронил,  еле успел подхватить... Фу... Вот что она делает, кысь-то, вот  что она уже издалека с тобой делает, вот как она вынюхивает, чует, нашаривает, - через дальнюю даль, сквозь снежную бурю, сквозь толстые бревенчатые стены, а случись она рядом?.. 

     Нет,  нет, нельзя, ну  ее,  не  думать о  ней,  гнать,  не думать,  вот засмеяться  надо  или  сплясать,  -  вприсядку  пуститься,  как  на  Майский Выходной, песню дробную, громкую запеть! 

     Ай  ду-ду, ду-ду, ду-ду! Да разлюлюлечки ду-ду! Да трилялюшечки мои! Да тритатушечки мои!!!..

     Вот так...  Вроде легче... Искусство возвышает, -  учит Федор  Кузьмич, слава ему. Но искусство для искусства -  это нехорошо, - учит Федор Кузьмич, слава ему. Искусство должно быть тесно связано с жизнью.  "Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?" - может быть... Не знаю. 

     Да  и что мы  про  жизнь знаем?  Ежели  подумать?  Кто  ей  велел быть, жизни-то?  Отчего солнце  по  небу  катится, отчего мышь  шебуршит,  деревья  кверху  тянутся,  русалка  в  реке  плещет, ветер  цветами  пахнет,  человек человека палкой  по  голове бьет? Отчего другой раз и бить  неохота, а тянет словно  уйти куда,  летом, без дорог, без путей, туда, на восход солнца, где травы светлые  по плечи, где синие реки  играют,  а над реками  мухи золотые толкутся,  неведомы деревья ветви  до воды свесили, а  на тех ветвях, слышь, белым-белая Княжья Птица - Паулин. А  глаза у той Птицы Паулин в пол-лица, а рот человечий,  красный. А красоты  она таковой, Княжья Птица-то, что нет ей от  самой  себя  покою: тулово  белым  резным пером укрыто, а хвост на  семь аршин,  как сеть плетеная висит, как марь кружевная. Птица Паулин голову все повертывает, саму себя все осматривает, и  всю  себя, ненаглядную, целует. И никому из людей от той белой птицы отродясь никакого вреда не бывало, нет  и не будет. Аминь."

Татьяна Толстая, "Кысь"

"Можно жить внутри образованного идиота. В мешанине из не связанных между собой слов и обрывков информации. А если вы из низов, то можете жить в идиотском мире homme moyen sensuel (средне чувственного человека) - мире, где элементами путаницы являются газеты и бейсбол, секс и хлопоты, реклама, деньги, галитоз и как бы не отстать от Джонсов. Существует иерархия идиотизмов. Мы с вами, понятно, предпочитаем вариант "люкс".

  Олдос Хаксли "Через много лет"/ Aldous Huxley "After many a summers dies the swan"
 

""...Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом - ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И мое дело - ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему. Наверное, я дурак."

Джером Дэвид Сэлинджер/Jerome David Salinger
"Над пропастью во ржи"/"The catcher in the rye"

..."Маленький скиталец испытал на себе не выразимое никакими словами влияние спящего города. Безмолвие такого оцепеневшего муравейника способно вызвать головокружение. Кошмары тяжелого сна, что толпой теснятся в мозгу неподвижно распростертых человеческих тел, как будто исходят от них клубами дыма. Смутная мысль спящих реет над ними то легким туманом, то тяжким угаром и сливается с несбыточными их мечтами, которые, пожалуй, тоже витают в пространстве, где-то на грани сна и действительности. Отсюда вся эта путаница наших снов. Грезы, наплывая облаком, порою плотным, порою прозрачным, заслоняют собою звезду, имя которой разум. За сомкнутыми веками глаз, где зрение вытеснено сновидением, проносятся призрачные силуэты, распадающиеся образы, совсем живые, но неосязаемые, и кажется, что рассеянные где-то в иных мирах таинственные существования сливаются с нашей жизнью на том рубеже смерти, который называется оном. Этот хоровод призраков и душ кружится в воздухе. Даже тот, кто не спит, чувствует, как давит его эта среда, исполненная зловещей жизни. Окружающие его химеры, в которых он угадывает нечто реальное, не дают ему покоя. Бодрствующий человек проходит по спящим улицам точно сквозь мглу чужих сновидений, безотчетно сопротивляясь натиску наступающих на него призраков; он испытывает (или во всяком случае ему кажется, будто он испытывает) ужас соприкосновения с незримыми и враждебными существами; каждое мгновение он сталкивается с чем-то неизъяснимым, что сейчас же пропадает бесследно. В этом ночном странствии среди летучего хаоса сонных грез есть нечто общее с блужданием в дремучем лесу. ".. 

Виктор Мари Гюго/ Victor Marie Hugo

"Человек, который смеется"/ "L'Homme qui rit"

Я обратился к книгам Боконона, все еще думая в своем невежестве, что найду в них утешение. Я торопливо пропустил предостережение на титульной странице первого тома:
«Не будь глупцом! Сейчас же закрой эту книгу! Тут все — сплошная фома!»
Фома, конечно, значит ложь.
А потом я прочел вот что:
«Вначале бог создал землю и посмотрел на нее из своего космического одиночества.
И бог сказал: «Создадим живые существа из глины, пусть глина взглянет, что сотворено нами».
И бог создал все живые существа, какие до сих пор двигаются по земле, и одно из них было человеком. И только этот ком глины, ставший человеком, умел говорить. И бог наклонился поближе, когда созданный из глины человек привстал, оглянулся и заговорил. Человек подмигнул и вежливо спросил: «А в чем смысл всего этого?»
— Разве у всего должен быть смысл? — спросил бог.
— Конечно, — сказал человек.
— Тогда предоставляю тебе найти этот смысл! — сказал бог и удалился».
Я подумал: что за чушь?
«Конечно, чушь», — пишет Боконон.

                                                                                                             Курт Воннегут / Kurt Vonnegut

                                                                                                             "Колыбель для кошки" / "Cat's Craddle"

  Я обнаружил, что для психотерапии имеют особое значение четыре данности: неизбежность смерти каждого из нас и тех, кого мы любим; свобода сделать нашу жизнь такой, какой мы хотим; наше экзистенциальное одиночество; и, наконец, отсутствие какого-либо безусловного и самоочевидного смысла жизни

Ирвин Ялом
 

..."Но красота, подлинная красота, исчезает там, где появляется одухотворенность. Высоко развитый интеллект уже сам по себе некоторая аномалия, он нарушает гармонию лица. Как только человек начнет мыслить, у него непропорционально вытягивается нос, или увеличивается лоб, или что-нибудь другое портит его лицо. Посмотри на выдающихся деятелей любой ученой профессии -- как они уродливы! Исключение составляют, конечно, наши духовные пастыри, -- но эти ведь не утруждают своих мозгов. Епископ в восемьдесят лет продолжает твердить то, что ему внушали, когда он был восемнадцатилетним юнцом, -- естественно, что лицо его сохраняет красоту и благообразие."...

Оскар Уайльд/ Oscar Wilde

"Портрет Дориана Грея"/ "The Picture of Dorian Gray"

..."Все мы - неудачники: все мы умрем."...

Джон Фаулз / Jhon Fowles

"Аристос" / "The Aristos"
 

..."Единственное, в чем я в своей жизни уверен, так это в том, что когда-нибудь умру. Ни в чем другом в отношении будущего я уверен быть не могу"... 

Джон Фаулз / Jhon Fowles

"Аристос" / "The Aristos"

..."Свободное препринимательство, как мы это понимаем, должно позволить стать человеку таким богатым,  каким он хочет быть. Это не свободное предпринимательство, а свободный вампиризм. "...

Джон Фаулз / Jhon Fowles

"Аристос" / "The Aristos"

 

..." Время - плоть и кровь смерти, смерть - это не череп, не скелет, смерть - это циферблат часов, солнце, несущееся в океане разреженного газа. Какая-то часть вашего существа  умерла, пока вы читали это предложение "... 

Джон Фаулз / Jhon Fowles

"Аристос" / "The Aristos"

... "Мужчины хотят секса с женщиной. Затем они хотят секса с другой женщиной. Затем - с третьей. А затем они хотят кукурузных хлопьев и немного поспать, после чего они снова хотят секса, и так пока не умрут. Женщины же хотят отношений. У них есть цель. У мужчин же цели нет. Поэтому они придумывают искусственные и расставляют их по разные стороны большой поляны. И придумывают футбол. Или лезут в драку, или стараются разбогатеть, или начинают воевать, или находят себе еще целую кучу всяких идиотских занятий, лишь бы хоть как-то компенсировать отсутствие цели."...

Хью Лори / Hugh Laurie

"Торговец пушками" / "The gun seller"

 

..."Часто говорят - "сумерки опустились" или "ночь опустилась". Мне всегда это казалось, что это неправильно. Возможно, кто-то, неважно кто, имел в виду опускающееся солнце. Но в таком случае, опускаться должен день. "День опустился на медвежонка Руперта". Если вы прочли хотя бы одну книжку, то знаете, что день не опускается и не поднимается. День настает. В книжках день настает, а ночь опусакется.

А в жизни все наоборот - ночь поднимается от земли. День зависает до последнего, энергичный и светлый, никак не желая покидать такую чудную тусовку. А земля постепенно темнеет, и ночь затекает под брюки, обволакивая ваши лодыжки и безнадежно заглатывая завалившуюся куда-то контакнтую линзу."...

Хью Лори / Hugh Laurie

"Торговец пушками" / "The gun seller"

..."Обменяв немного денег, я вышел на улицу взять такси. Вечер выдался прохладный, а из-за широких сталинских луж, разбрызгивавших по небу серо-голубые отражения новеньких неоновых реклам, он казался еще прохладнее. Я обогнул здание аэропорта, и ветер тут же приветственно кинулся мне навстречу, облизнув лицо отдающим соляркой дождем, а затем игриво запрыгал вокруг ног, дергая за брючины. Секунду я постоял, впитывая своеобразие окружающего мира и с тяжестью в душе сознавая, что мир этот совсем-совсем иной - во всех смыслах и отношениях."...

Хью Лори / Hugh Laurie

"Торговец пушками" / "The gun seller"