"   Зима,  -  ведь  это что?  Это  как?  Это - вошел  ты  в  избу с мороза, валенками топая, чтоб сбить  снег, обтряхиваешь и зипун,  и задубелую шапку, бьешь ее с размаху об  косяк; повернув голову, прислушиваешься всей щекой  к печному  теплу, к слабым  токам из  горницы: не погасло ли? - не дай  Бог; - рассупонившись, слабеешь в тепле, будто благодаришь кого;  и торопливо вздув огонь,  подкормив  его сухой, старой ржавью,  щепками, полешками, тянешь  из вороха тряпиц еще теплый горшок с мышиными щами. Пошарив в потайном укрытии, за печью, достаешь сверток с  ложицей  и  вилицей, и опять будто благодарен: все цело, не поперли, вора, знать, не было, а коли и был, дак не нашел. 

     И  похлебав  привычного,  негустого  супу,  сплюнув  в  кулак  коготки, задумаешься, глядя в слабый, синеватый огонек свечки, слушая, как шуршит под полом, как трещит в печи, как воет, подступает, жалуется за  окном, просится в  дом что-то белое, тяжелое, холодное, незримое; и представится  тебе вдруг твоя изба далекой и малой, словно с дерева смотришь, и весь городок издалека представится,  как оброненный в сугроб, и безлюдные поля вокруг, где  метель ходит   белыми  столбами,   как  тот,  кого  волокут   под  руки,  а  голова запрокинулась;   и    северные   леса   представятся,   пустынные,   темные, непроходимые, и  качаются ветки северных  деревьев,  и качается на ветках, - вверх-вниз, - незримая кысь, - перебирает лапами, вытягивает шею,  прижимает невидимые уши к плоской невидимой голове, и плачет, голодная, и тянется, вся тянется к жилью,  к теплой  крови, постукивающей в человечьей шее:  кы-ысь!  кы-ысь! 

     И  тревога  холодком,  маленькой  лапкой  тронет сердце, и  вздрогнешь, передернешься, глянешь вокруг зорко, словно ты сам себе чужой: что это?  Кто я? 

     Кто я?!..

     Фу ты...  Это же я.  Словно на минуточку  себя выпустил из рук, чуть не уронил,  еле успел подхватить... Фу... Вот что она делает, кысь-то, вот  что она уже издалека с тобой делает, вот как она вынюхивает, чует, нашаривает, - через дальнюю даль, сквозь снежную бурю, сквозь толстые бревенчатые стены, а случись она рядом?.. 

     Нет,  нет, нельзя, ну  ее,  не  думать о  ней,  гнать,  не думать,  вот засмеяться  надо  или  сплясать,  -  вприсядку  пуститься,  как  на  Майский Выходной, песню дробную, громкую запеть! 

     Ай  ду-ду, ду-ду, ду-ду! Да разлюлюлечки ду-ду! Да трилялюшечки мои! Да тритатушечки мои!!!..

     Вот так...  Вроде легче... Искусство возвышает, -  учит Федор  Кузьмич, слава ему. Но искусство для искусства -  это нехорошо, - учит Федор Кузьмич, слава ему. Искусство должно быть тесно связано с жизнью.  "Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?" - может быть... Не знаю. 

     Да  и что мы  про  жизнь знаем?  Ежели  подумать?  Кто  ей  велел быть, жизни-то?  Отчего солнце  по  небу  катится, отчего мышь  шебуршит,  деревья  кверху  тянутся,  русалка  в  реке  плещет, ветер  цветами  пахнет,  человек человека палкой  по  голове бьет? Отчего другой раз и бить  неохота, а тянет словно  уйти куда,  летом, без дорог, без путей, туда, на восход солнца, где травы светлые  по плечи, где синие реки  играют,  а над реками  мухи золотые толкутся,  неведомы деревья ветви  до воды свесили, а  на тех ветвях, слышь, белым-белая Княжья Птица - Паулин. А  глаза у той Птицы Паулин в пол-лица, а рот человечий,  красный. А красоты  она таковой, Княжья Птица-то, что нет ей от  самой  себя  покою: тулово  белым  резным пером укрыто, а хвост на  семь аршин,  как сеть плетеная висит, как марь кружевная. Птица Паулин голову все повертывает, саму себя все осматривает, и  всю  себя, ненаглядную, целует. И никому из людей от той белой птицы отродясь никакого вреда не бывало, нет  и не будет. Аминь."

Татьяна Толстая, "Кысь"