Симон Кордонский: Трагедия российской власти — она не может принять страну такой, какая есть.



Профессор НИУ ВШЭ, социолог и полевой исследователь Симон Кордонский — автор концепции сословного устройства современной России. Новые российские сословия, от государственных служащих и бюджетников до казаков и депутатов, — это категории людей с выделенным статусом, искусственно созданные государством для решения собственных задач и «справедливого» распределения «ренты» (государственных ресурсов) сверху вниз. Система удерживается в равновесии благодаря механизму «откатов»: за получение доли ренты приходится платить, а размер отката определяется положением в сословной иерархии. Такая структура российского общества, считает Кордонский, закрепилась в 2002 году, когда появились законы «О системе государственной службы РФ», «О государственной гражданской службе» и другие. Арнольд Хачатуров обсудил с Кордонским, как повлиял (или не повлиял) на эту картину кризис.

— Как вы считаете, кризис, в котором сегодня пребывает Россия — не экономической природы?

— Да, это кризис системы управления. Ресурсы кончились, распределять нечего, поэтому начинаются конфликты. Нужно, с одной стороны, менять схему распределения оставшихся ресурсов, а с другой — научиться собирать деньги снизу. Раньше раздавали, а теперь надо собирать. А люди ведь тоже не привыкли так просто отдавать свои деньги. Можно, конечно, взять и отказаться от всех социальных обязательств — вроде бы это постепенно и происходит. Сказать людям: «Живите сами». И они прекрасно начинают жить сами. Но мы же социальное государство, а при таком сценарии исчезает возможность для определенной риторики. Это все еще важно для власти.

— В таких условиях вообще возможна экономическая политика?

— Есть люди, которые считают, что занимаются экономической политикой, но в силу отсутствия экономики в нашей стране они занимаются просто политикой, то есть распределением ресурсов. Мы постоянно видим, как их распределяют: вот два ведомства, ФМС и ФСКН (Федеральную миграционную службу и Госнаркоконтроль. — Ред.), упразднили, а одно новое, Национальную гвардию, создали.

— А как насчет общественных институтов — они в России существуют? Кроме системы откатов, которую вы описываете как механизм регуляции.

— Полно. Даже любой ресторан — это институт гражданского общества, где мы собираемся и решаем проблемы. Сюда же относится баня или охота с рыбалкой. Люди, у которых есть конфликты, решают в этих местах свои проблемы «по понятиям».

В остальном у нас есть разного рода организации, но это совсем не то же самое. Институт — это нечто привычное и устойчивое, что переходит из поколения в поколение и не зависит от персоналий. А наши организации зависят от персоналий и очень часто меняют как направление деятельности, так и принципы своей работы.

— Меняется ли что-то в сословной структуре страны сейчас, в кризис, в связи с дефицитом этой ренты?

— Конечно, все себя считают обиженными, потому что меньше получают. Конкуренция возрастает, мы видим наезды, переделы сфер влияния. Все пытаются отобрать у других кусок ресурсов, и именно из-за этого в перманентной драке возникает устойчивость системы. Пока ресурсы есть, все обижены, но в серьезную драку не лезут — потихоньку жрут друг друга. Происходит адаптация к новому уровню ренты. Нас обидели, недодали, и глава государства должен разбираться: наказывать тех, кто берет не по чину, и давать тем, у кого отобрали. Система так работает уже много лет лишь с двумя перерывами — в 1917 и 1991 годах.

— Но с 2002 года, когда был принят пакет соответствующих законопроектов, баланс сословий как-то сместился?

— Принцип не меняется с тех самых пор, а представительство сословий, конечно, обновляется, появляются новые группы. К примеру, с тех пор появились судебные приставы. Или вот было сословие правоохранителей Госнаркоконтроля, а сейчас этот вид правоохранительной службы исчезнет. Раньше у нас было четыре типа судов, арбитражный суд исчез, как и сословие арбитражных судей, — а до этого по ним был отдельный закон.

Сейчас у нас система вложенных поместий — как по структурному, территориальному признаку, так и по функциональному. Ну, скажем, электросети от 10 кВт и ниже — это поместье сетевого мастера. Он решает проблемы в рамках своего поместья: кому подсоединение по полной цене, кому со скидкой, кому с откатом. А структурные помещики — это губернаторы и главы районов. Поместье — не собственность, его нельзя продать или передать, как и промыслы.

Наша экономика является докапиталистической, нерыночной. Люди, находясь в поместьях, занимаются промыслами. Отличие от бизнеса состоит в том, что промысел не продается. Он может быть унаследован или уничтожен, но передать его чрезвычайно сложно. Бизнес работает на деньги, капитализацию, а промысел — на авторитет мастера, его репутацию, которая потом может быть переведена в деньги. На выходе у промысла — уникальное изделие, а у бизнеса — товар. Конечно, промыслы во многом уступают бизнесу по критериям экономической эффективности, но с точки зрения социальной структуры они вполне эффективны: люди заняты делом, строятся, ездят отдыхать — жизнь кипит.

У нас в стране всегда была промысловая экономика, даже при советской власти. Только в 1956 году Хрущев ее ликвидировал. До этого момента порядка 70% объема потребительского спроса удовлетворялось за счет промкооперации — разного рода артелей, бригад. Потом, в 1956 году, они были национализированы и стали социалистическими предприятиями. После этого пошли дефициты, частные мастера, цеховики и другие феномены развитого социализма. А к концу 1980-х ограничения были сняты, и эти промыслы начали возрождаться под названием «бизнес», но бизнесом они так и не стали. Даже нефтяные магнаты к нефтяным месторождениям относились как к промыслу: они качали скважинную жидкость, довозили до границы, а там эта жидкость трансформировалась в товар, а товар — в деньги. И только потом валюта уже возвращалась в страну как иностранные инвестиции.

В промыслах главное — найти нишу. В Димитровграде есть, кажется, единственный на всю страну человек, который придумал, как оптимизировать автомобильные карбюраторы, — он вывешивает ролики об этом в интернете, и это приводит к нему новых клиентов. В Томске есть довольно большое фармпроизводство, участники которого прошли полную сертификацию по западным стандартам и теперь создают довольно приличные инновационные препараты. Однако они все равно работают как промысловики: производят свои изделия, но в рынке не заинтересованы — небезопасно. Потому что, если они выйдут на рынок, кто-то тут же возьмет их под себя.

В Новосибирске есть лазерная лаборатория, одна из трех в мире. И они работают точно так же: делают детали для лазеров, а собирают их где-нибудь за границей. Или знаменитый Институт ядерной физики, который обеспечивал до 60% рынка промышленных ускорителей. За весь период своей деятельности, за 20 с лишним лет, они не экспортировали ни одного ускорителя — только трансформаторы. В России можно иметь промысел, но бизнес — исключительно за рубежом.

— В гаражной экономике, оказывается, скрыт существенный инновационный потенциал.

— Да, потенциал просто огромный. В гаражном кооперативе «Шанхай», который недавно снесли в Москве, мы обнаружили высокотехнологичную лабораторию, производившую запчасти для импортных автомобилей на базе советских станков. Станки эти изначально обладали низкой точностью, но они разработали новую математику, создали новые типы асинхронных двигателей и сейчас обрабатывают материал с высокой точностью. Потом их изделия покупают как запчасти для иномарок. Или Кимрская обувная фабрика, широко известная в советские времена, — там делали очень хорошую обувь на экспорт. Потом фабрика обанкротилась; оборудование раздали по домам, работников обеспечивают качественным сырьем, а колодки делают люди, обучавшиеся этому делу в Италии.

— А нет ли предпосылок к тому, что из всего этого однажды все-таки вырастет реальная экономика — с рынком, бизнесом и деньгами?

— Такие процессы постепенно происходили во всех странах. Капиталистическая система ведь приводит к классовому расслоению, разделению на богатых и бедных, которого в промысловой экономике нет. Люди как-то обеспечивают себя по принципу «живу как все». Расслоение же приводит к социальным конфликтам и стремлению восстановить справедливость, что мы и пережили за последние 20 лет. А чтобы промысловые цепочки интегрировались и дошли до стадии, когда они смогут работать на деньги и капитализацию, а не на авторитет, как сейчас… Не знаю, пока что я в России такого не вижу.

— Но пока что людям, несмотря на кризис, удается довольно успешно существовать в тени?

— Да, многие чувствуют себя вполне комфортно. Кризис — это про государство. Его почувствовали бюджетники, которые не имеют дополнительных источников дохода, госслужащие и так далее. А все те, кто был завязан на промыслы, его толком и не заметили. Причем многие из этих людей имеют высшее образование, научные степени. Им плевать на государство, и в этом смысле им хорошо — они от него не зависят.

— «Дауншифтеры» в рентной системе?

— Можно назвать это дауншифтингом, но не в западном смысле слова. Это устроено примерно так: «Идите все на фиг, я договорюсь за кэш. Проблемы свои я решу сам. Нужна энергия — договорюсь с мастером электросети, тариф дадут самый низкий». Надо будет скважину пробурить — то же самое, договорится. Пробурит и будет потом обслуживать весь гаражный кооператив.

— Значит, в России все-таки существует сословие, не мечтающее о доступе к ренте.

— Эти люди находятся вне сословий, хотя и сохраняют номинальную определенность: например, врач, который подрабатывает на четверть ставки в клинике, а на самом деле живет с частной практики, или учитель, занимающийся репетиторством.

— Государство уже принялось изымать теневые доходы промысловиков, чтобы компенсировать сжатие ресурсной базы?

— Глава администрации президента недавно заявил, что у России есть большой ресурс под названием «люди». Сейчас действительно идет поиск ресурсов, которые давали бы такие же объемы ренты, как и энергетика. Когда-то была надежда на нанотехнологии: обещали, что будет что-то маленькое, но качать можно будет как с нефти. В это влили большие деньги — ничего не получилось. Теперь идет новый поиск, и пока что главным направлением является жесткое изменение налоговой политики. Но стремление все забрать у народа неизбежно приведет к социальному напряжению. Как в случае с Ротенбергом, который столкнулся с промысловиками — дальнобойщиками. Вообще то, что делал Ротенберг, в XVII веке называлось «откуп». Он откупил себе эту поляну и за это обещал уплатить в бюджет какую-то сумму из офшоров — это традиционный российский механизм. Или взять московские стоянки — тоже откуп: частная компания, зарегистрированная на Кипре, откупила себе право собирать платежи. Поэтому вполне может появиться и подушевое обложение населения: по сути, оброк. Ведь налогообложение малого бизнеса, существующего без образования юрлица, — это же оброк, как и всевозможные патенты и лицензии.

— Власти, видимо, слабо представляют себе, как в действительности устроен быт людей?

— Государство не знает и не хочет ничего знать про свое население и про то, что происходит в стране. Например, попробуйте найти количество занятых по найму в статистике — не найдете, нет такой цифры. Даже количество населения — весьма абстрактная цифра, потому что перепись проводилась очень условно. Ошибка, я думаю, составляет миллионы людей. Перепись была организована как советская, но по западным нормативам и совершенно не учитывала нашу реальность. В Москве 50% квартир не открывают дверь вообще никому: ни ФОМу, ни ВЦИОМу, ни переписчикам. Как они считали? По домовым книгам. А там и мертвые, и уехавшие, и вообще непонятно кто. А снимающие жилье? Их нет в домовых книгах, а сколько в Москве съемного жилья. В малых поселениях недоучет на 10—15% — там не учитывают тех, кто находится в отходе. Кроме того, целевая задача многих местных властей — завышать численность населения, потому что они получают подушевое финансирование.

Касательно производства — тем более. Кто учитывает гаражное производство, распределительные мануфактуры? Или посмотрите, сколько в интернете способов заказать еду. При этом кассовый чек вам не привозят, только какую-то бумажечку вместо него. А онлайн-аптеки? Что угодно можно заказать, и там тоже будет в лучшем случае имитация чека. Поэтому ВВП у нас существенно больше, чем говорит Росстат, — по моим оценкам, раза в два. В Росстате считают, что теневая экономика занимает 40%, а я уверен, что существенно больше. А если еще учитывать труд домохозяйств…

— Возросшая активность государства в области налогов и сборов — это единственное, что сегодня способно спровоцировать протесты среди населения?

— Да, ограничения на привычную деятельность или когда кто-то пытается залезть к тебе в карман. Но эти реакции стандартны для Руси — бунты тут были всегда. И вызывало их всегда примерно одно и то же: давление государства.

— Почему политические требования каждый раз остаются за рамками протестов?

— Существенная часть населения занята в промыслах, и именно поэтому их не интересует политика. Политики нет и не может быть. Бунты, забастовки — это все формы локальной самоорганизации, которые очень быстро проходят, как только требования удовлетворяются. Так происходит уже сотни лет: есть отдельные очаги, но бунты не генерализуются, не синхронизируются. Все чувствуют, что система такая — ну что с ней сделаешь. Устроить поход на Москву, как собирались дальнобойщики? Ну в итоге договорились же с ними, откупились.

— В «Панамском архиве», казалось бы, содержится достаточно сведений, чтобы вызвать серьезный общественный резонанс. Такая терпимость людей к проявлениям коррупции тоже связана с устройством системы?

— Все же всё знают, мы уже давно начитались компроматов про кого угодно. Есть такое выражение — «сидеть у воды и не напиться?» От чиновников ждут такого поведения. Конечно, это заложено в сословной структуре и поэтому воспринимается как норма. Люди сами по необходимости принимают участие в этом процессе. И коррупции у нас нет — это импортная теория гадит. Коррупция — это отношения бизнеса и государства. Поскольку бизнеса нет, нет и коррупции. Есть распределение ресурсов за откат, и это своеобразный клей в системе. Не будет откатов — все сразу перестанет работать. Даже денежный рынок, который в большинстве стран регулируется ставкой банковского процента, в России определяется нормой отката, в некоторых случаях доходящей до 70%.

— Все согласны мириться с откатами, но вряд ли хоть кто-то подозревает, что живет в сословном обществе.

— Это самое интересное: люди не осознают себя частью этой системы, не понимают, кто они есть. Рабочие и крестьяне исчезли, введена абсолютно новая система, но самоидентификации нет. Чтобы сословная система работала как целое, нужны сословные институты: сословное самосознание, сословные собрания, сословные суды и соборы. А сейчас у нас созданы формы, но нет содержания — в результате вся страна находится в состоянии аномии. Какие-то сословия — например, чекисты — себя вполне осознают. А какие-то — например, бюджетники — нет. Те, кто считает себя бизнесменами, на самом деле — купцы, и в этом проблема, в первую очередь, для них самих.

— По-вашему, Россию нельзя изучать в терминах классической западной науки, потому что для этого не подходит выработанный в ней язык?

— Да нет, изучать можно и еще получать за это хорошие деньги, но только никакого знания не будет. Проблема в несоответствии понятийной структуры в заимствованных концепциях — ну нет в нашей стране тех реалий, которые описываются экономическими теориями. Можно изучать слона в микроскоп, но слона при этом так и не увидеть. То, что действительно работает в нашей стране, — это наблюдение и описание, то есть элементы, которые непосредственно предшествуют исследованию.

— Насколько возможна научная достоверность при описании системы неформальных институтов?

— Конечно, возможна, а что этому мешает? Есть отдельные конторы типа фонда «Хамовники», которые ставят перед собой эту задачу. Вообще в России была очень сильная традиция такого рода описаний: были Семенов, Пржевальский, Козлов. Как правило, офицеры имперского, а потом уже российского или советского Генштаба, которые занимались тем, что описывали страну. Сейчас эта традиция просто утеряна.

— И почему так произошло?

— В первую очередь я связываю это с тем, что Россия как страна сегодня никому неинтересна. Все считают, что здесь все плохо, а если плохо, то, значит, и изучать незачем — нужно сразу менять. А как менять? Посмотрим на Запад, как устроено местное самоуправление, и сделаем у нас точно так же. Все наши полсотни реформ сделаны по одному образцу: где-то подсмотрели и решили что-нибудь такое же замутить.

Наши власти по-другому не умеют думать. Они прошли обучение, многие в западных вузах, где их индоктринировали рыночно-демократической идеологией. И теперь они пытаются в рамках своей онтологии делать реформы: приводить то, чего они видеть не хотят, в приемлемое для себя состояние. Вот есть промыслы — давайте это будет бизнес, а мы ему будем помогать. И тут же помощь бизнесу превращается в распил ресурсов, потому что до промыслов средства просто не доходят. Или другое: срочно нужны деньги на службу занятости, будем бороться с безработицей. Они тут же выделяются и пилятся этой же службой занятости, а «безработным» они не нужны — люди и так заняты в промыслах. Проблемы безработицы в стране просто нет, все заняты. Но для государства признать, что существует другая реальность, означает пойти на радикальную смену онтологии: на это способны очень немногие. И это, в общем-то, трагедия нынешней власти — она не может принять страну такой, какая есть.

Источник