— Поймут ли нас грядущие поколения? Что покажут раскопки? Среди груды непонятных вещей наши потомки найдут горы складированной бумаги. Чистые, незаполненные страницы блокнотов и тетрадей, дорогих, с шикарными обложками альбомов. Что это? Зачем ими завалены шкафы и полки, чердаки и подвалы? Они не поймут. Но мы-то с вами знаем — это заброшенные, или несостоявшиеся, или так никогда и не начатые личные дневники.

О, многие из нас хотели бы быть и стройными, и прилежными ведущими своего дневника. Не потому, что дневник приносит счастье, но, возможно, он сделал бы нас лучше? Мы не просто фиксируем события, но пытаемся их осмыслить, понять, что происходит с нами и вокруг, ответить на главные вопросы жизни. И провал этой попытки говорит о моральной инертности, о равнодушии и утрате жизненной энергии.

— Гете говорил, что неосмысленная жизнь не стоит того, чтобы ее прожить. А осмысленной жизнью он называл ту, которая отражена в дневнике. Но давайте все же зададим рациональный вопрос: что, собственно, полезного и здорового в ведении дневника?
— Скорее надо поставить вопрос так: почему это ведение прекращается? Оказывается, есть три теории на этот счет. Первая — теория эго, предполагает в человеке тщеславие, переживание собственной значимости, которые обязывают вас верить в то, что происходящее каждый день достойно записи. Обычно такие дневники, начавшись 1-го января, к 10-му брошены. Почему? Потому что вы становитесь себе невыносимы, и это хуже, чем быть невыносимым для других. Нет, — решает человек, который ведет такого типа дневник, — лучше собирать марки. Это решает эгоцентрист.

— Это одна теория. Уверен, что две другие теории не менее обидные.
— Другой вариант — это люди, записывающие свои тайные желания, неудачи, разочарования, — все, что они не могут предать огласке, потому что стыдно и больно. Это невротическое занятие — не с кем поделиться, только с листком бумаги. Но быть в состоянии исповеди, все время, ежедневно — не всем под силу. Большинство бросает это дело. Вместо исповеди — подавленность. И — никакого дневника. Третий вариант — суперэго. И это дневник, ведущийся для себя, но рассчитанный на то, что его прочтут люди. Доброжелательный читатель поймет нашу игру, поймет, что если мы и играли, то есть знали, что нас прочтут, то играли честно. И тем больше проникнется читатель, чем более откровенны в своих ошибках мы будем. Люди бросают вести такой дневник за безнадежностью и невыполнимостью поставленной задачи.

— Эти теории помогают объяснить, почему человек не любит вести дневник, но не объясняет того, почему он так любит читать дневник. Зайдите в любой книжный магазин, чтобы увидать груду писательских дневников, которые продаются лучше, чем их сочинения. Очевидное предположение: нам интересно знать, что действительно за человек был этот автор в жизни? Другими словами, нас интригуют сплетни.
— В этом что-то есть. Конечно, мы читаем дневник Вирджинии Вулф, потому что это — Вирджиния Вулф, замечательный писатель и характер.

— Да, я как раз сейчас читаю ее дневники, которые разительно отличаются от прозы Вулф: они трезвее, яснее, жестче…
— Но — вот парадокс! — еще интереснее читать о Вирджинии Вулф в чужом дневнике, читать о ней, увиденной со стороны! Оказывается, самоанализ не так захватывает, как взгляд снаружи. А взгляд снаружи — всегда, я думаю, немного сплетня. То же происходит и в ее собственном дневнике. Мы видим людей ее глазами. Вот беломраморный Элиот, который говорит: «Критики думают, что я холодный книжный червь. Ничего подобного!». Это его больная мозоль, — пишет Вулф. Вот доктор Фрейд. Мы в прекрасной библиотеке, уставленной маленькими статуэтками. Он — скрюченный, с обезьяньими глазками, спазматические движения, невнятен, но — все время настороже. Вирджиния Вулф — прекрасно настроенный инструмент. У нее цепкий взгляд и точное слово. Она пишет для того, чтобы писать. Совершенно не имеет значения, происходит ли что-то замечательное или нет.

— Она — большой прозаик, но есть еще и авторы, которые прославились только писанием дневника.
— Ну, например, знаменитый писатель дневника в XVII веке — Сэмюэль Пепис. Он считал, что именно незначительное — есть неотъемлемая часть дневника. Что без этих «отбросов», без заурядной повседневности дневник перестает соответствовать своему жанру и становится контролируемой прозой. В своем дневнике он уравнял в правах житейскую обыденность и великие и страшные события своего времени.

— Вроде эпидемии чумы, или грандиозного пожара в Лондоне, хрестоматийное описание которого он оставил.
— То есть это было открытие — уравнять в правах заурядное и великое. По соседству такая запись, там, где пожар в Лондоне, у Пеписа: «Уже отходя ко сну, я сказал жене, что выкину к чертовой матери нашу собаку в окно, если она будет гадить, где попало». Неизвестно, с какой стороны это может заинтересовать читающее человечество.

— По-моему очень интересно. И потом — одно придает достоверности другому. Прочитав про собаку, мы больше верим описанию пожара.
— В общем, да. Есть еще одна любопытная примета дневника — верность настоящему (в отличие от мемуаров, где настоящее и прошлое выровнены). Мы с вами знаем американского человека Артура Шлезингера, который занимался стенографированием такого рода 48 лет.

— О да, его дневники стали большим литературным событием Америки. Эту книгу недавно обозревала Марина Ефимова.
— Шлезингер был советником и «главным интеллектуалом» Белого дома при президенте Джоне Кеннеди, он был консультантом множества политиков, от Линдона Джонсона до Эла Гора. Его дневники — грандиозные по объему тома с тысячами мелочей и неустанных наблюдений, — не столько История с большой буквы, сколько материал для будущего историка XX века.

— Нам, однако, интересен и сырой материал, без насилия чужой концепции. Но давайте поговорим о русских дневниках.
— Это замечательная тема. Потрясающе интересные дневники! Начиная с Вяземского, который фиксирует, свидетельствует, размышляет. Среди тоскливых записей, вроде «приехал», «уехал», «обедал», вдруг какой-нибудь проблеск, чаще язвительный и горестный — и это создает ощущение живого общения с живым человеком, — например: «Говоря о блестящих счастливцах, ныне окружающих Государя, я сказал: от них несет ничтожеством». Это был прекрасный ум! Дневники XX века — вообще бесценны. Потому что русско-советская литература была подцензурна, и то, что фиксировалось в дневниках — сама История. Дневники Блока, Корнея и Лидии Чуковских, Михаила Кузмина, Хармса…

— Нельзя не вспомнить особый случай: дневник Льва Толстого.

— Который тоже перескочил в XX век. Толстой вел дневник очень много лет, до самой смерти, его случай абсолютно уникален.

— Если не считать Франца Кафки, который писал такой же яростно откровенный и интенсивный дневник.
— Совершенно верно. Но вот Толстой, подобно Руссо, хотел превратить себя в открытую книгу. Эту попытку — попытку превращения себя в текст, в бесконечное письменное самопознание — оборвала лишь его смерть. Но при всем величии такого замысла, есть в нем и что-то совершенно трогательное. Мне бы хотелось процитировать очень точные слова Кирилла Кобрина, философа, критика, прозаика, обозревателя Радио Свобода, из его статьи «Похвала дневнику»:

Человек, ведущий дневник, доверчив. Бесконечно доверчив. Он доверяет жизни, точнее — ее ценности, ибо зачем иначе фиксировать мельчайшие происшествия? Он доверяет человеческой натуре, ибо — если ведет дневник для себя — верит, что прочитываемый там опыт будет иметь для него какую-то ценность. Или — если надеется на «суд истории» — для следующих поколений.

— Сегодня таких доверчивых людей сотни тысяч. Я имею в виду сетевой Живой Журнал.
— Конечно. И если я выступлю с обличительной речью в адрес всех графоманов, ведущих свои живые и мертвые журналы, пусть они вооружатся на этот случай словами Михаила Кузмина: «Разве я должен жить так, чтобы дневник был интересен? Какой вздор». Дневник интересен сам по себе, безо всякой жизни, наоборот, с его помощью жизнь можно сделать «интересней», «легче», он может придать ей крылья, сделать фактом искусства». И если тем, кто ведет Живой Журнал, это удастся, то все в порядке.