В колонках играет - If you can't give me love - Suzi Quatro
Настроение сейчас - Смешанное

Это нихромовское мини взяло меня измором. Лучше уже опредленно не сделаю, так что пора выкладывать.
Последнее слово: честно старалась.

У него никогда в жизни не было ничего своего.
Застиранные футболки и учебники старшего брата, темные волосы всей его семьи, светлые материнские глаза, а в жилах – кровь древнейшего рода. И даже имя – с чужого плеча, поношенное, подновленное. Но ему – странно теперь и вспоминать – это даже нравилось.
Ношеные футболки были мешковаты, но подолгу хранили в себе ощущение Хрома. Глаза и волосы он любил сверять по вечерам, со здорово смешившей брата серьезностью вглядываясь в его лицо и спутывая пряди его волос со своими. Результаты всегда оказывались удовлетворительными: точь-в-точь! Имена радовали больше всего: года в три он обнаружил, что они складываются в бесконечную скороговорку: «Хромнихромхромнихром», и несколько недель доводил ей до умопомешательства всех родных; да и после она оставалась постоянно с ним. Он улыбался, когда замечал или слышал от кого-то, что похож на Хрома. Он был согласен не иметь ничего, кроме персонального, собственного старшего брата.
Но за такое имущество нередко приходилось побороться.
- Не приставай к брату – видишь ведь, ему не до тебя. По пятам за ним ходишь, пора бы уже заводить своих друзей. Прекрати упрямиться… Господи, что это за ребенок! Хром, ну объясни ты ему!
- Да пусть, – улыбался Хром.
На брата постоянно посягали: то родители, то учеба, то друзья, то девушки (последнее было неразрывно связано с разговорами родителей о «браке», «выселении», «своей семье» - и крайне опасно). Приходилось всегда быть начеку, приходилось бороться, компенсируя недостаток сил отчаянностью и ожесточенностью. Они говорили, что он недоверчивый, дерзкий и недобрый – совсем не похож на Хрома. Но сам Хром так не говорил, а прочее значения не имело.
В восемь лет он потерпел сокрушительное поражение. Противников было много, главного звали Король Духов, и он, якобы, оказал Хрому какую-то большую честь. Нихром мало что тогда понял, так как первую часть объяснений слушать отказался, а вторую слушал сквозь плач. Да, пришлось снизойти и до слез, ничто другое не работало: «Ты не поедешь!» - он должен, «Тогда я тоже поеду!» - нет, малыш, невозможно. Много позже он, собрав остатки сил, признал свое поражение вопросом: «На сколько?», но ответа («Два года») уже не выдержал: что-то внутри надломилось.
Надломленным он прожил следующие несколько месяцев и несколько телефонных звонков из Америки. Становилось легче: он привыкал – не к жизни без брата, разумеется, а к ожиданию. Подкрепляла и внезапно вспыхнувшая мысль: что если пойти в Турнир участником? Мысль была, конечно, довольно безумной, но все же утешительной. Он стал тренироваться, повышать уровень фуриоку – это убивало время и до какой-то степени занимало мысли.
Затем наступил тот самый, переломный звонок из Америки. «Два года» перешли в «насовсем»; из его брата Хром внезапно стал добычей и жертвой одного из участников Турнира. Боли Нихром тогда не почувствовал – только какую-то непривычную звенящую тишину внутри: пропала вечная скороговорка. Он спросил имя участника и повторял его про себя до тех пор, пока в голове не зазвучала новая: «Рентаорентаотентаорентао…».
Все, что было дальше, – было по инерции. Подчиняясь гипнотизирующему ритму этих трех слогов, он принял свое назначение в судьи Турнира и отправился в Америку, работал на пользу племени и тренировался, копил силы и ждал. Теперь у него не было совсем ничего – брата забрал Рен Тао; цели, действия и решения отныне принадлежали Королю духов. Оставалась только новая скороговорка, да и от нее он мечтал отделаться поскорее.
Вскоре стали собираться участники – среди них и Тао Рен, и Асакура Хао; Нихром не знал, какое из имен ему важней. Хао был первым, кто заметил, что руки его настолько пусты, что их не жаль замарать кровью. К Хао собирались все неимущие, большая часть - чтобы обрести, а некоторые – чтобы лишиться последнего. Нихром относил себя ко вторым.
И вот теперь, со скучающим непониманием глядя сверху на потасовку, чудесным образом переходящую в пикник, он чувствовал, что скороговорка звучит все громче и отчаяннее – в предчувствии развязки, в предвкушении смерти Рена Тао, вместе с которым погибнет и она. И невольно задавался вопросом – что останется после этого, ничего? Мысль о безграничной пустоте души была такой маняще-запретной, что он и дрожал, и улыбался, насылая три орудия возмездия на убийцу. Но они долго не могли победить, а он, качающийся на краю бездны, не мог ждать. Тогда он обратился к имени брата – и нападая, и ставя точку, и расставаясь с ним.
Это сработало. Металл пронзил плоть, время остановилось, бездна разверзлась.
И среди вторично наступившей звенящей тишины в душе он услышал - не пустоту, ибо природа пустоты не терпит, - а прекрасные звуки.
То была Песнь Патчей.