Сейчас, в наше время, когда все население страны делает все возможное для своей многострадальной Родины, есть отдельные отщепенцы, которые…

Из обобщенной гневно-обличительной речи

Всякое понимание приходит внезапно, словно вспышка молнии. Так, в один прекрасный день, Мак-Кензи внезапно понял, что все начальство округа — продажно. О, если бы только продажно! Оно все ходит по указке юной поэтессы, так и не разделившей его, мистера Мак-Кензи, любви. Глубоко уязвленный этим озарением, Мак-Кензи сел за стол и быстро, за каких-нибудь четыре часа, написал небольшой опус под названием «Пир нищих». Ничего принципиально нового это творение из себя, конечно же не представляло. Отправной точкой сюжета послужили либретто опер «Кармен» и «Риголетто». В роли Кармен и одновременно, Джильды, выступала некая девушка, по имени Мария, прибравшая к рукам все местное начальство и вертевшая похотливыми стариками по своему усмотрению. Она организовывала «литературные приемы», на которых… далее Мак-Кензи дал полную волю своей фантазии!В роли герцога Мак-Кензи старательно прописал местного Шерифа, которого сделал одноглазым, безобразно толстым и горбатым. Но девушка ничего не знает о том, что Шериф — ее отец. Она воспринимает его, как самого вероятного претендента на ее руку…

Дело в том, что дня три тому назад, они с шерифом крупно повздорили. Вообще-то были приятелями, но на тот момент стали злейшими врагами. Шериф сказал, что прадедуля Мак-Кензи — отъявленный лгун, а Мак-Кензи заявил, что все родственники шерифа и сам шериф только и делали, что штаны просиживали на всяких тепленьких местечках, как и подобает представителям его, шерифа, национальности.

Но вернемся к повествованию. В некий, кульминационный момент этого опуса, на сцене появлялся некий герой — неженатый мужчина средних лет, который включался в общий хоровод вокруг местной покровительницы муз. На самом деле, он собирал подробную информацию про всех участников этого «литературного» общества, которые зашли слишком далеко в своих махинациях. Не совсем было понятно, правда, зачем он это делает: то ли из фатального человеколюбия, то ли по заданию внутренних спецслужб.

Девица привыкшая соблазнять всех кого считала нужным и получать похвалы за свои буйнопомешанные стихи, встретила неожиданный отпор. Приезжий почти не обращал на нее внимания. Как это водится в подобных сюжетах, юная поэтесса, вместо того, чтобы влюбить в себя агента, влюбилась в него сама. Понятное дело, что этот борец за справедливость и не думал отвечать взаимностью маленькой хозяйке большого дома. Маленькая хозяйка большого дома — это словосочетание так беспокоило Мак-Кензи, что он чуть было не назвал свое произведение именно так, но потом решил, что такое название не будет отражать сути рассказа.

Когда в финале, Мария признается в любви суперагенту Мак-Ферсону, разоблачающему окружные интриги местного шерифа, тот спокойно поясняет, что ему дескать некогда и, вообще пора по делам ехать и что любовь он крутил исключительно по долгу службы. Горбатый Старик-шериф Шандаровский (в финале выяснится, что он и есть отец Марии), подслушавший разговор агента и хозяйки Большого Дома, сразу после ухода агента Мак-Ферсона врывается в дом и в припадке ревности убивает девушку. Шерифа арестовывают невесть откуда взявшиеся приезжие полицейские. Агент сухо распрощавшись с участниками драмы отбывает в неизвестном направлении.Понятно, что драма завершается прочувствованной речью внезапно вернувшегося агента на суде, в которой тот повествует о своем расследовании. Если быть точным, то в конце оказывается, что все повествование сюжета и есть самая речь агента на фоне гроба девушки и закованного в наручники Шерифа.

Закончив это произведение, и оставшись весьма довольным его композицией, яркостью образов и сюжета, несколько перевозбужденный от собственной гениальности, Мак-Кензи твердо решил отправить эту зарисовку в местную городскую газету. Право, лучше бы этого он не делал! Его настроение за последние две недели менялось по десять раз на дню. Он измучил свою супругу и соседей чтением как избранных листочков, так и всего опуса целиком. Соседи отводили глаза, ненатуральным голосом хвалили, а впоследствии старались куда нибудь спрятаться при виде Мак-Кензи, теребящего в руках заветную тетрадку. Супруга отмалчивалась и поджимала губы, слушая это произведение наверное уже в сотый раз. Не то, чтобы ей не нравился стиль повествования или сюжет казался недостаточно привлекательным, просто у нее были свои причины, чисто женские, как говорится причины, недолюбливать это творение.

Дело дошло до того, что когда Мак-Кензи входил в пивную, то она мигом пустела. Хозяин паба хмурил брови и демонстративно отворачивался, не желая общаться с клиентом, распугивающим посетителей. Оно и понятно: во-первых автор успел всем основательно надоесть, а во-вторых самые герои этого повествования было нехорошо узнаваемы. Несомненно подобное произведение было оскорбительно для властьпридержащих всего округа и сочуствующих им.

Когда ко всеобщему облегчению (и немалому удивлению самого автора, который уже успел уверился в полной своей бездарности и зарекся раз и навсегда браться за перо и бумагу), на исходе второй недели рассказ напечатали, всеобщая радость была столь велика, что соседи Мак-Кензи вместе с шерифом устроили небольшие народные гуляния в пабе. Сам шериф публично простил Мак-Кензи за отрицательного горбатого персонажа и вслух, с выражением зачитал напечатанный в газете текст. Казалось, триумфу начинающего писателя не будет конца, но…

Примерно дня через три после всеобщего праздненства в город приехал малозаметный человечек невысокого роста, с блеклыми словно небо затянутое тучами, глазами, спрятанными за перекошенными круглыми очками. Одно стекло этих маленьких очков было треснуто, а правая дужка подвязана проволочкой. На нем был видавший лучшие времена костюм с протертыми рукавами и полированным долгим сидением в общественных местах задом. В руках этот человечек держал узелок со своими пожитками. Весь его вид его внушал острую жалость. Однако же по каким-то трудноуловимым, но всем понятным признакам, было видно, что человек этот — чиновник.

Приезжий сразу направился к местной гостинице — двухэтажному бревенчатому покосившемуся зданию с маленькими окошками. В этой «гостинице» нельзя было снять номер, зато можно было заплатив пятьдесят центов получить койку и за те же деньги столоваться утром в небольшой столовой на первом этаже в том же здании.

Гостиница эта почти всегда пустовала. Кому в голову придет ехать в такую глухомань, да и зачем? Все приезжающие сюда, как правило жили у знакомых и у родственников. Так что приезд неизвестного человека стал целым событием. Тем более, что по свидетелсьтву горничной (по совместительству официантки в пабе) человечек этот достал из своего узелка какие-то бумаги и весь остаток дня что-то дописывал и исправлял в них. Горничная утверждала, что большая часть этих бумаг… рукописи нетленного произведения «Пир нищих»! Сказать, что атмосфера в округе накалилась — значит ничего не сказать.

Чиновник этот (а в том, что это чиновник из каких-то столичных и неведомых, но могущественных ведомств, не было никаких сомнений) несомненно приехал решать судьбу мятежного автора! Соседи, словно вернулись времена литературной неизвестности Мак-Кензи, опять стали его избегать и дружно выходили из пивной, едва он там появлялся. Только шериф, простив обиду, зашел навестить старого друга:

— Да плюнь ты на них, образуется все со временем. Это они ж тебе завидуют! — Сказал он, похлопывая приятеля по плечу. Но Мак-Кензи каждую минуту ожидал, что случится нечто, что изменит его жизнь раз и навсегда. Он еще тридцать или сорок раз зарекся браться за перо и раскаялся в чем только мог. К вечеру нервное напряжение достигло той степени, что Мак-Кензи понял, что если он останется в этом доме еще хоть на минуту, то сойдет с ума. Решительный и бледный он вошел в гостинную, где заплаканная супруга делала вид, что увлеченно читает какую-то газету (на самом деле она нервно комкала в руках ту самую злополучную газетенку)

— Слушай, я это… пойду погуляю. А то… — он недоговорил, поперхнувшись смыслом недогооренной фразы. Никогда не лезшая в карман за словом супруга только и нашлась, что молча кивнуть. И Мак-Кензи с твердым намерением бежать в горы и больше не возвращаться покинул свой дом. В кармане старой рваной куртки у него лежала горсть патронов для старого помпового ружья, да краюха хлеба в небольшой котомке через плечо. За спином болталось его любимое ружье, с которым, если верить легенда, еще его Прадедуля выходил на тигров. Вот и весь нехитрый скарб, но больше с собой было брать опасно — чиновник мог понять, что он сбегает и устроить за ним погоню!

Утро после бессонной ночи жена мистера Мак-Кензи встретила сидя у окна. Она прекрасно понимала, что супруг ее больше не вернется, что он сделал нечто такое, после чего у него единственный выход: бежать и больше никогда не возвращаться. Конечно, они частенько ссорились и даже были дни когда они ненавидели друг друга, но любви в их жизни было больше… точно больше.

— Ну почему, почему он мне ничего не говорил… неужели нельзя было без этого, — бормотала она сквозь слезы, не совсем понимая, что было такое «это» из-за чего сбежал ее супруг.

По обезлюдевшей улице , загребая дорожную пыль ногами мелко семенил маленький невзрачный человечек. Женщина так и обмерла: так и есть, он уже свернул на тропинку, ведущую к дому супругов Мак-Кензи.

— Разрешите? — робкий голос за дверю прозвучал как-то очень умоляюще для этого драматичного момента. Все таки, к этому моменту более подходил бы громогласный человек с почетным эскортом из десятка полицейких в блестящих мундирах! Супруга Мак-Кензи нехотя распахнула дверь.

Низ штанин и лакированные ботинки человечка, стоящего за дверью были покрыты пылью. Пиджак, казалось, весь состоял из складочек, морщин и потертостей, висел на нем как на вешалке. На помятом, в красных пятнах лице, резко проступала седая небритая щетина. Маленькие круглые очки едва держались на дужке, подвязанной проволочкой. Одно стекло у них было треснувшее и было непонятно, что можно было увидеть через них. Честно говоря, если бы не слова гувернантки, то жена Мак-Кензи несомненно приняла бы его за бродягу, каких тут ходят летом сотни и отправила бы его куда подальше. Но теперь…

— Разрешите? — человек указал на веник, стоящий в углу в прихожей. У вас здесь так пыльно, а я знаете ли не привык… в городе.

Она молча протянула ему веник. Медленно, словно испытывая ее терпение, человечек неумело начал обмахивать штанины, ботинки. Она едва удержалась, чтобы не бросится помогать ему.

— Можно? — он кивнул внутрь дома.

— Проходите, — преувеличенно бодро ответила она. Он кивнул и бесцеремонно засеменил, по ковровой дорожке, оставляя пыльные следы. Он направился сразу к креслу, в котором любил сиживать Мак-Кензи, но сел на так, сидел там сам хозяин — уютно и с некоторым шиком, а на самый краешек. Казалось этот человечек вообще, все делает на краешке бытия.

От воспоминания об ушедшем Мак-Кензи, у жены подкатил ком к горлу. Она почувствовала себя вдовой и отвернулась, чтобы скрыть набежавшие слезы.

— Вы уже, конечно же в курсе, что я пришел к вам по-поводу вашего уважаемого супруга.

— Я понимаю, — едва выговорила она внезапно онемевшими губами.

— Прекрасно. Тогда вам придется ответить на несколько вопросов. Вы согласны? Согласны? Прекрасно! Тогда вопрос первый: Знали ли вы, что ваш муж этим занимается. — он так налег на словечко «этим» словно подразумевал нечто такое, о чем соседи если бы узнали, немедленно собрали бы свои вещи и уехали куда глаза глядят, лишь бы не жить рядом с носителями этого позора. Хотя нет. В этом слове подразумевались тайные склады с оружием и подрывная деятельность, направленная на дестабилизацию положения в стране и подрыва авторитета правительства. Да, да, да, именно на дестабилизацию, именно это и подразумевалось в вопросе!

— Зна… зна..ла, — поперхнулась ответам она, представляя себе тайный антиправительственный террористический заговор, в котором участвовал ее супруг. А она-то дура, не знала, не ведала! Только теперь она догадалась, что муж от нее что-то скрывал. Ну не из-за этих же жалких листочков…

— И давно? — сухо осведомился чиновник.

— Не… не…дав…но, — подавляя рыдание ответила она, лихорадочно вспоминая, насколько , зачем и почему последнее время выходил ее муж из дома. По всему выходило, что заговор составлялся в пабе. Больше никуда Мак-Кензи и не отлучался.— Как вы могли ему это позволить? — каким-то особенно брезгливым голосом обронил чиновник, опять налегая на словечко «это».

— Что… это, — пересилила себя супруга Мак-Кензи. Несмотря на весь свой страх, она решила разобраться, в чем же все таки обвиняют ее любимого мужа и ее саму. Хотя, говорить, а тем более что-то спрашивать при виде этого человека ей совершенно не хотелось.

— Как вы могли позволить ему делать это! — загремел неожиданно громким голосом маленький человечек. Он вскочил, опершись одной рукой на стол и размахивал в такт своим словам, другой, свободной. И тут супруга Мак-Кензи ощутила, как страх ее исчез, пропал, уступая место безудержному гневу. Говорят, что однажды, когда она рассердилась на сорвавшегося с привязи быка, который имел неосторожность обрызгать ее выходную юбку, то бык сам вернулся в стойло, дрожа от страха. А ведь перед этим с ним не могли сладить четверо самых сильных мужчин округа!

— Что это?!. — прокричала в ответ она также громоподобным голосом. В окнах жалобно зазвенели стекла, а в шкафу задребезжала в тон посуда.

— это! — почти прорычал внезапно распрямившись и словно став выше ростом незнакомец. Он звучно припечатал ладонью к столу газетные листки на которых было распубликовано злополучное произведение Мак-Кензи. Супруга было раскрыла рот, но, пожалуй впервые в жизни ее перебили:

— Да, да, это! Вы понимаете что это такое? Нет! Не понимаете!— А что? — только и нашлась оторопело переспросить она. Ей и в голову не могло прийти, чтобы это могло наделать столько шуму. На ее памяти, ее беспокойный супруг в жизни своей делал куда более опасные с точки зрения законодательства вещи.

— это же… это… это… — чиновник почти задыхался, не находя подходящих слов. Наконец, слова вернулись к нему:

— это же свободомыслие! это же неуважение к властьпридержащим! Вы знаете к чему это ведет?!. это — серьезнейший проступок, разрушающий систему управления! Сейчас, когда в эти трудные для страны времена, когда жены отправляют своих мужей на Клондайк, добывать нужное для страны золото, когда все мужчины уходят на заработки ваш муж занимается этим!

— окончательно разошедшийся человечек потрясал над головой невесть откуда выхваченной рукописью Мак-Кензи. Ранее прилизанные, жиденькие волосы аккуратно лежавшие вокруг небольшой лысины, теперь торчали двумя небольшими смешными рожками.

— Ну, сумасшедший, точно сумасшедший, — думала про себя супруга, переводя дух. Стоило ли так переживать? Какой Юкон? Какой Клондайк?!. Полвека, почитай там уж никто золота никакого и не…

— Вы же понимаете, — драматично продолжал свою пламенную речь человечек, сверкая стеклами маленьких круглых очков, — что вы испортили жизнь себе, испортили жизнь своему мужу, своим соседям. Испортили безвозвратно! Если бы вы следили… о, если бы вы следили за тем, что он делает!

Когда все заняты делом, когда люди возделывают землю, выращивают кукурузу, как завещал Безумец-в-одном-ботинке, когда самые храбрые мужчины объезживают необъезженных мустангов! — сумасшедший чиновник явно заврался и говорил уже что-то, чего ему говорить уже точно не следовало, — когда стране так не хватает умного президента, да просто умных людей, ваш муж занят тем, что кропает бездарные и аполитичные памфлетики.

— Но…

— Никаких «но»! Вы должны… вы просто обязаны отправить важего мужа на заработки!

— А если нет?! Что нам грозит? В чем мы нарушили закон? — уточнила сухим и твердым голосом, быстро взявшая себя супруга мистера Мак-Кензи, сообразив, что тюремное заключение и высылка за пределы америки им, по крайней мере, сейчас, точно не грозит.

— Вам… вам. По закону — ничего, — вскинулся гневно человечек, — но морально вы находитесь хуже нищих, которые…

— Пошел вон отсюда, — усталым блеклым голосом проговорила она.

— Простите, не понял?!. — как-то съежившись и поправляя беспомощным жестом очки, затравленно переспросил сумасшедший незнакомец.

— Вон, — она распахнула дверь и сделала приглашающий жест выметаться, думая о том, почему она сразу не догадалась, что этот человек — сумасшедший.

— и как я сразу не догадалась сразу спросить у него документы?!. — недоумевала она, — он-то мне кажется ничего не предъявлял… или предъявлял? А, ладно, не помню.

— Вы за это ответите! — с городо поднятой головой человечек прошествовал к выходу.

— Он ушел?!. — из-за крыльца выглянул Мак-Кензи, сжимая в руках свое любимое помповое ружье, с которым незименно ходил в свои одинокие прогулки в горы. Он с тревогой поглядывал на удаляющуюся сгорбленную фигурку.

— Ушел. Ты чего прячешься? — спокойным голосом, словно не было только что никакого страха, словно не уходил ее муж навсегда, уточнила она.

— Так… не по себе что-то.

— Ты как маленький, ей Богу… нагулялся? Есть пойдем.

И от этого «есть пойдем» стало как-то так тепло и радостно на душе у Мак-Кензи, что позабыл он про всех чиновников, президентов и сумасшедших во всем мире и радостно потрусил за женой, предвкушая замечательный и уютный ужин.

Рано утром, так рано, что городок еще спал, из гостиницы вышел маленький потрепаный человек с узелком в руках и мелко засеменил к станции. Если бы его увидел кто-то из местных, то он несомненно задался бы вопросом: куда он идет, ведь, сегодня никакого поезда по местному расписанию не предвиделось.

Но человеку этому поезд и не нужен был. К железнодорожному переезду, таинственно сверкая в утреннем сумраке хромированными спицами колес подкатил роскошный открытый кадилак-девиль. Машина остановилась рядом с чиновником. Из нее выскочил дюжий детина в черном костюме. Он услужливо распахнул дверцу перед маленьким человечком.

— Как?

— Вроде бы все получилось… вряд-ли он будет ещё что-нибудь писать… супруга не позволит… поехали, — устало бросил человечек и машина, подняв клубы пыли сорвалась с места и растворилась в утреннем сумраке.