Мы уйдем на закате багряного дня
В наш наполненный птичьими криками сад.
Слушай их, меж ветвей. Или слушай меня.
Я с тобой говорю – как они говорят.

Миновала зима. И в воздушность маня,
Это – сердце душе говорит через взгляд.
Эти птицы поют о дрожаньях Огня.
Их понять торопись. Пропоют, улетят.

Нам свежесть слов и чувста простоту
Терять не то ль, что живописцу – зренье
Или актеру – голос и движенье,
А женщине прекрасной – красоту?

Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены – и это знаем сами –
Мы расточать, а не копить.

Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжелый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы.

1915

Пройдут года... Быть может, месяца...
Иль даже дни, и мы сойдем с дороги:
Ты - в лепестках душистого венца,
Я просто так, задвинутый на дроги.

Наперекор завистливой судьбе
И нищете убого-слабодушной,
Ты памятник оставишь по себе,
Незыблемый, хоть сладостно-воздушный...

Моей мечты бесследно минет день...
Как знать? А вдруг с душой, подвижней моря,
Другой поэт ее полюбит тень
В нетронуто-торжественном уборе...

Полюбит, и узнает, и поймет,
И, увидав, что тень проснулась, дышит,-
Благословит немой ее полет
Среди людей, которые не слышат...

Из Иннокентия Анненского

Запах пены морской и горящей листвы,
И цыганские взоры ворон привокзальных.
Это осень, мой друг! Это волны молвы
О вещах шерстяных и простудах банальных.

Кто зубами стучит в облаках октября,
Кастаньетами клацает у колоколен?
Это осень, мой друг! Это клюв журавля
Это звук сотрясаемых в яблоке зерен.

Лишь бульварный фонарь в это время цветущ,
На чугунных ветвях темноту освещая.
Это осень, мой друг! Это свежая чушь
Расползается, тщательно дни сокращая.

Скоро все, что способно, покроется льдом,
Синей толщей классической твердой обложки.
Это осень, мой друг! Это мысли от том,
Как кормить стариков и младенцев из ложки,

Как дрожать одному надо всеми людьми,
Словно ивовый лист, или кто его знает ...
Это осень, мой друг! Это слезы любви
Ко всему, что без этой любви умирает.

Опустите, пожалуйста, синие шторы.
Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.
Вот стоят у постели моей кредиторы
молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,
да пусты кошельки упадают с руки...
Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, -
остаются еще у тебя должники!

И еще я скажу и бессильно и нежно,
две руки виновато губами ловя:
- Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, -
есть еще на земле у тебя сыновья!


Протяну я Любови ладони пустые,
покаянный услышу я голос ее:
- Не грусти, не печалуйся, память не стынет,
я себя раздарила во имя твое.

Но какие бы руки тебя ни ласкали,
как бы пламень тебя ни сжигал неземной,
в троекратном размере болтливость людская
за тебя расплатилась... Ты чист предо мной!

Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных,
перед самым рождением нового дня...
Три сестры, три жены, три судьи милосердных
открывают последний кредит для меня.

1959

Мальчишкой в серой кепочке остаться,
самим собой, короче говоря.
Меж правдою и вымыслом слоняться
по облетевшим листьям сентября.

Скамейку выбирая, по аллеям
шататься, ту, которой навсегда
мы прошлое и будущее склеим.
Уйдем — вернемся именно сюда.

Как я любил унылые картины,
посмертные осенние штрихи,
где в синих лужах ягоды рябины,
и с середины пишутся стихи.

Поскольку их начало отзвучало,
на память не оставив ничего.
как дождик по карнизу отстучало,
а может, просто не было его.

Но мальчик был, хотя бы для порядку,
что проводил ладонью по лицу,
молчал, стихи записывал в тетрадку,
в которых строчки двигались к концу.

2001

Струнам счет ведут на лире
Наши древние права,
И всего дороже в мире
Птицы, звезды и трава.

До заката всем народом
Лепят ласточки дворец,
Перед солнечным восходом
Наклоняет лук Стрелец.

И в кувшинчик из живого
Персефонина стекла
Вынуть хлебец свой медовый
Опускается пчела.

Потаенный ларь природы
Отмыкает нищий царь
И крадет залог свободы -
Летних месяцев букварь.

Дышит мята в каждом слове,
И от головы до пят
Шарики зеленой крови
В капиллярах шебуршат.

1968

Мне бы только теперь до конца не раскрыться,
Не раздать бы всего, что напела мне птица,
Белый день наболтал, наморгала звезда,
Намигала вода, накислила кислица,
На прожиток оставить себе навсегда
Крепкий шарик в крови, полный света и чуда,
А уж если дороги не будет назад,
Так втянуться в него, и не выйти оттуда,
И – в аорту, неведомо чью, наугад.

1967

Все в крестиках двери, как в Варфоломееву
Ночь. Распоряженья пурги-заговорщицы:
Заваливай окна и рамы заклеивай,
Там детство рождественской елью топорщится.

Бушует бульваров безлиственных заговор.
Они поклялись извести человечество.
На сборное место, город! За город!
И вьюга дымится, как факел над нечистью.
Пушинки непрошенно валятся на руки.
Мне страшно в безлюдья пороши разнузданной.
Снежинки снуют, как ручные фонарики.
Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!

Дыра полыньи, и мерещится в музыке
Пурги:- Колиньи, мы узнали твой адрес!-
Секиры и крики: — Вы узнаны, узники
Уюта!- и по двери мелом — крест-накрест.

Что лагерем стали, что подняты на ноги
Подонки творенья, метели — сполагоря.
Под праздник отправятся к праотцам правнуки.
Ночь Варфоломеева. За город, за город!

Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком...

Я спал. Я был свободен.
Мой дух соткал мне сон.
Он с жизнью был несходен,
Но с жизнью сопряжен.

В нем странны были светы,
В нем было все — Луной.
Знакомые предметы
Манили новизной.

Так лунно было, лунно,
В моем застывшем сне,
И что-то многострунно
Звучало в вышине.

Небьющиеся воды
Мерцали неспеша.
В бескровности Природы
Везде была — душа.

И в воздухе застыли,
Захвачены Луной,
Виденья давней были,
Знакомые со мной.

Обрывы и уклоны,
И облака, и сны.
Но снова пели звоны
С воздушной вышины.

И мир был беспределен,
Пронзенный блеском льдин.
Я был свободен, целен.
Я спал. Я был один.

Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь жёлтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моём.

Выпало лето холодной иголкой
Из онемелой руки тишины
И запропало в потёмках за полкой,
За штукатуркой мышиной стены.

Если считаться начнём, я не вправе
Даже на этот пожар за окном.
Верно, ещё рассыпается гравий
Под осторожным её каблуком.

Там, в заоконном тревожном покое,
Вне моего бытия и жилья,
В жёлтом, и синем, и красном - на что ей
Память моя? Что ей память моя?

В окне зарей обведена
Мандора в тусклом ореоле,
И позолота чуть темна
На старой флейте и виоле,
И требник в глубине окна
Раскрыт монашенкой печальной:
Вечерню слушает она,
Слова молитвы величальной.
Но ангел озарил стекло,
Неслышно пролетая мимо,
И арфой в руки ей легло крыло ночного серафима,
И в полумраке витража
Ни струн, ни флейт, ни величанья:
Под пальцами, едва дрожа,
Струится музыка молчанья.


***Мандора – музыкальный инструмент семейства лютневых.
***Требник – богослужебная книга.

Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию -
ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к Господу,
ну а доступ лишь к настоятелю, -
так и я умоляю доступа
без посредников к настоящему…

О, как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем!

А ты в кругу лучись,-
Другого счастья нет,
И у звезды учись
Тому, что значит свет.

Он только тем и луч,
Он только тем и свет,
Что шепотом могуч
И лепетом согрет.

И я тебе хочу
Сказать, что я шепчу,
Что шепотом лучу
Тебя, дитя, вручу.

1937

Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.
      разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.
      Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,
      воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.

      И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука
      то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,
      то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака
      из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.

      Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир --
      вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем,
      и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,
      лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям… 

— Не знаю я, как долго это длится,
я вижу сны истерзанной земли.
— Мы встретиться иначе не могли,
на свете ничего не повторится.
— Как странно оказаться снова здесь,
любимый мой, кто я теперь такая?
— Весь дождевыми каплями сверкая,
как будто бы в слезах счастливых весь,
был сквер на этом месте. Не спилили
лишь несколько деревьев вековых,
быть может, стала ты одним из них.
…Среди камней, коллекторов и пыли,
в хаосе перекрёстков, площадей,
по теплотрассам мира, неприкаян,
как ангел электричек и окраин,
в обход строений, дальше от людей —
к бесшумно облетевшей за ночь кроне,
где выпростала крылья, чуть дыша,
в нерукотворной солнечной короне
уже развоплощённая душа…

Чарли Чаплин прожил 88 лет.

Он оставил нам 4 заявления:
(1) Ничто не вечно в этом мире, даже наши проблемы.
(2) Я люблю гулять под дождем, потому что никто не может видеть мои слезы.
(3) Самый потерянный день в жизни - это день, когда мы не смеемся.
(4) Шесть лучших врачей в мире ...:
1. Солнце,
2. Отдых,
3. Упражнение,
4. Диета,
5. Самоуважение
6. Друзья.
Придерживайтесь их на всех этапах своей жизни и наслаждайтесь здоровой жизнью ...
Если вы увидите луну, вы увидите красоту Бога ...
Если вы увидите солнце, вы увидите силу Бога ...
Если вы увидите зеркало, вы увидите лучшее творение Бога. Так что верьте в это.
Мы все туристы, Бог - наш турагент, который уже определил наши маршруты, бронирование и направления ... доверяй ему и наслаждайся жизнью.
Жизнь это просто путешествие! Поэтому, живите сегодня!
Завтра может и не быть...

Скажите вы, которые горели,
Сгорали и сгорели, полюбив, –
Вы, видевшие солнце с колыбели,
Вы, в чьих сердцах горячий пламень жив, –

Вы, чей язык и странен и красив,
Вы, знающие строки Руставели, –
Скажите, как мне быть? Я весь-порыв,
Я весь – обрыв, и я – нежней свирели.

Мне тоже в сердце вдруг вошло копье,
И знаю я: любовь постигнуть трудно.
Вот, вдруг пришла. Пусть все возьмет мое.

Пусть сделаю, что будет безрассудно.
Но пусть безумье будет обоюдно.
Хочу. Горю. Молюсь. Люблю ее.

12 апреля 1914

Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.
Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
равно тихи, лежат в своих силлабах.
И каждый стих с другим, как близкий брат,
хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
Но каждый так далёк от райских врат,
так беден, пуст, так чист, что в них - единство.
Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
Хореи спят, как стражи, слева, справа.
И спит виденье в них летейских вод.
И крепко спит за ним другое - слава.
Спят беды все. Страданья крепко спят.
Пороки спят. Добро со злом обнялось.
Пророки спят. Белёсый снегопад
в пространстве ищет чёрных пятен малость.
Уснуло всё. Спят крепко толпы книг.
Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
Спят речи все, со всею правдой в них.
Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
И только снег шуршит во тьме дорог.
И больше звуков нет на целом свете.

Иосиф Бродский / (отрывок из "Большой элегии Джону Донну")
7 марта 1963

Твой лоб, как у статуи, бел,
и взорваны брови.
Я весь помещаюсь в тебе,
как Врубель в Рублеве.

И сетую, слез не тая,
охаянным эхом,
и плачу, как мальчик, что я
к тебе не приехал.

И плачу, как мальчик, навзрыд
о зримой утрате,
что ты, у трех сосен зарыт.
не тронешь тетради.

Ни в тот и ни в этот приход
мудрец и ребенок
уже никогда не прочтет
моих обреченных...

А ты устремляешься вдаль
и смотришь на ивы,
как девушка и как вода
любим и наивен.

И меришь, и вяжешь навек
веселым обетом:
- Не может быть злой человек
хорошим поэтом...

Я стих твой пешком исходил,
ни капли не косвен,
храня фотоснимок один,
где ты с Маяковским,

где вдоволь у вас про запас
тревог и попоек.
Смотрю поминутно на вас,
люблю вас обоих.

О, скажет ли кто, отчего
случается часто:
чей дух от рожденья червон,
тех участь несчастна?

Ужели проныра и дуб
эпохе угоден,
а мы у друзей на виду
из жизни уходим.

Уходим о зимней поре,
не кончив похода...
Какая пора на дворе,
какая погода!..

Обстала, свистя и слепя,
стеклянная слякоть.
Как холодно нам без тебя
смеяться и плакать.

Пять чувств - дорога лжи. Но есть восторг экстаза,
Когда нам истина сама собой видна.
Тогда таинственно для дремлющего глаза
Горит узорами ночная глубина.

Бездонность сумрака, неразрешенность сна,
Из угля черного - рождение алмаза.
Нам правда каждый раз - сверхчувственно дана,
Когда мы вступим в луч священного экстаза.

В душе у каждого есть мир незримых чар,
Как в каждом дереве зеленом есть пожар,
Еще не вспыхнувший, но ждущий пробужденья.

Коснись до тайных сил, шатни тот мир, что спит,
И, дрогнув радостно от счастья возрожденья,
Тебя нежданное так ярко ослепит.

Кого когда-то называли люди
Царем в насмешку, Богом в самом деле,
Кто был убит — и чье орудье пытки
Согрето теплотой моей груди…

Вкусили смерть свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И прокуратор Рима — все прошли.

Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утес, —
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом бессмертных роз.

Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор — к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней — царственное слово.

Анна Ахматова / 1945 г., Фонтанный дом

Я кончил книгу и поставил точку
И рукопись перечитать не мог.
Судьба моя сгорела между строк,
Пока душа меняла оболочку.

Так блудный сын срывает с плеч сорочку,
Так соль морей и пыль земных дорог
Благословляет и клянет пророк,
На ангелов ходивший в одиночку.

Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной. Я младший из семьи
Людей и птиц, я пел со всеми вместе

И не покину пиршества живых -
Прямой гербовник их семейной чести,
Прямой словарь их связей корневых.