Зарисовка раз.

Научным руководителем моей диссертации был Олег Валентинович Крылов. В катализе это величина, скажем так, всемирно известная (на меня это никак не повлияло - я ему совсем-совсем не ровня, да и аспирантов у него помимо меня была тысяча). Как-то раз он рассказал мне следующее:
- Знаете, Андрей, есть у меня несколько студентов МГУ, я веду у них семинар. Учатся из рук вон плохо, ничего не делают. Химии не знают. Я как-то пожаловался на их невежество академику NN (он тоже преподавал в МГУ), на что он мне ответил:
- И вы тоже, батенька, заметили?

Зарисовка два.

Мне очень долго "везло" работать со стариками. Знаний - море, но климакс сказывается тоже - создать ничего не могут, в отношении ко всему - скепсис etc. Я уж молчу о том, что десятки раз приходилось выслушивать одни и те же истории. Господи, как меня затошнило в какой-то момент от всего этого! Словами не передать. Мой учитель в науке, много раз здесь уже упомянутый "шеф", Владимир Робертович Линде, заебал меня под конец как-то особенно сильно.

Сидели мы однажды за нашим чайным столиком в лаборатории, рассуждали о странной особенности нашего катализатора давать 15% выхода глубокого окисления на прореагировашний исходный углеводород. Причём независимо от температуры, соотношения реагентов и тэ пэ. Рассуждали и пытались как-то это связать с двумя формами кислорода, которые, как постулировали все (шеф был также среди тех, кто постулировал) есть в катализаторе.

Шеф что-то долго и утомительно тогда бубнил, а потом выдал:

- Да нет, в пизду, никаких двух форм. Есть одна, вот с ней и идёт реакция.

Я тогда подумал, что старик совсем сбрендил, и его пора в сумасшедший дом отдавать, а не в лабораторию пускать руководить таким гением, как я.

Прошли месяцы, может, и года полтора. Шеф умер от рака. Мои отношения с ним к концу разладились совсем. Тот давний разговор совершенно забылся. А я стал один ковыряться в механизме работы катализатора. Сколько я сил убил, пытаясь выявить две формы кислорода. Я хотел их выявить (а я не сомневался, что они есть), чтобы поработать с каждой в отдельности. Не менее полугода пытался найти условия для работы с каждой формой порознь. Ничего не получалось. Сколько я проделал экспериментов - уму непостижимо. И в какой-то момент меня осенило: нет никаких двух форм, я ищу то, чего нет. Есть только одна форма, с ней и идёт реакция. И результаты экспериментов это прямо показывают.

Я пришёл к этой мысли совершенно самостоятельно, только некоторое время спустя вспомнил давнишние посиделки с шефом и те его слова, после которых у меня в голове мелькнула мысль, что он - идиот. Мне до сих пор немного стыдно той мысли, хотя это и естественно для отношений старшего и младшего поколений.

Голова у старика была светлая.

Между прочим, в сущности только на постулате, что нет никаких двух форм кислорода, я и защитил свою диссертацию.

Вот так.

Шеф как-то сказал мне, что на фронте немцы не воспринимались как люди. (Я не буду обощать, возможно, это было исключительно шефовское восприятие.) В качестве примера он рассказал о том, что как-то решил сходить за трофеями на место недавно прошедшего боя. Точнее, ему были нужны не трофеи вообще, он хотел найти себе наручные часы, кои были у большинства немцев, а у нас - редкость.

Нельзя рассматривать это как мародерство. Даже если это и является мародерством по сути, то, я думаю, ни одна армия мира не может похвастаться отсутствием таких явлений. Парню, солдату, были нужны часы, и я не вижу ничего особенного в том, что он решил снять часы с трупа убитого врага. Всё равно бы пропали.

Дело было зимой. Шеф нашёл подходящие часы на одном уже замерзшем трупе немецкого солдата. Он попытался снять часы с руки, но ремешок примёрз и не расстёгивался.
- Знаешь,- рассказывал шеф,- и я решил просто отрезать кисть и снять часы таким образом. Отрезал. Не почувствовал ничего особенного. Как говядину мороженую резал. Мы их за людей не считали.

Ну вот что это? Есть ли у нас вообще право судить об этом?

Я думаю, нам надо просто об этом знать.

Видит Бог, не особенно хотел записывать эту историю. Во-первых, потому, что затрахал уже всех историями про шефа, и, во-вторых, не обо всем стоит писать, наверное.

Впрочем, это очень короткая история, практически зарисовка.

Учась в институте, шеф с несколькими согруппниками снимал комнату в доме одного дедка. Дедок, как оказалось, был когда-то белым офицером. Ко времени знакомства с шефом это был добродушный старик с окающим ярославским говорком, с вечной папироской и любовью к разговорам с молодежью.

Как-то он заговорил про начало революции, про то, как стали расправляться с офицерами: "А мОтрОсики-тО мОлОдцы! Серьёзный нарОдец! ПОймают Офицера, сОрвут с негО Одежду, вОбьют ему в плечи гвОзди пО числу звёздочек на пОгОнах, и - в вОду с мОста вниз гОлОвОй. Серьёзный нарОд!"

Нам сейчас никак не понять той степени остервенения, что может обуять людей в войну, тем более гражданскую.

А написал я это после чтения поста "Бандеровцы - истинные герои Украины" и комментов у sir_michael.

Несмотря на зазнайство, я все же был рукастый и довольно неглупый молодой человек. Для шефа это было важно. Будь он помоложе, правда, я не уверен, что он не выгнал бы меня вскорости за что-нибудь, однако, он был уже на пороге дряхлости, правда, порог этот еще не перешагнул. Но сопротивляемость чужой воле была у него уже не та, что раньше.

Его кровь была смесью латышских, польских и украинских компонентов. После смерти шефа его жена как-то упомянула, что там, наверное, была еще и примесь еврейской крови. Короче, сборная солянка, почище моей. Благодаря этому месиву, получился, как сказали бы ботаники "эффект гибридной силы". Шеф был высокого роста и мощного атлетического телосложения. Мы познакомились, когда ему исполнилось 68 лет. Это был, конечно, старик, но старик былинно-русского типа (попадаются там такие). Он был строен, подтянут, его легкой походке позавидовал бы 20-летний городской житель. И он был, действительно, очень силен.

Даже сейчас, 15 лет спустя, перед глазами стоит картина, как шеф наматывает из 10-мм трубки из нержавеющей стали спираль (зачем-то она нам понадобилась для установки). Его вздутым в тот момент мышцам рук можно было бы красоваться в Men's Health-е. С его напряженных шеи и затылка Роден вполне смог бы слепить своего Мыслителя. Я, в общем-то, неслабый человек, легко управляющийся с двухпудовой гирей, и в свои 36 не смог бы накрутить спираль из такой трубки, из какой ее крутил почти семидесятилетной старик.

Упомянутый выше шефовский затылок ассоциируется у меня с одной ситуацией, связанной с порой, когда я уже дописывал свою дипломную работу, и шеф ее редактировал. Собственно, редактирование лишь процентов на 10 состояло из исправления фактических недочностей и неверных выводов. Остальные 90 процентов были посвящены откровенным издевательствам над языком и стилем изложения.

- Что это за слово "достичь"? Света, - шеф обращается к нашей лаборантке, - ты знаешь такое слово?
Света, естественно, "не знает".
- Есть слово "достигнуть". Учи русский язык.
- Ну, а вот это, - шеф цитирует фразу из моей рукописи (тогда компьютеры еще не были распространены, поэтому была действительно рукопись), - Ну кто так говорит. Безграмотность какая!

Я стою слева, немного позади, от шефа, прислонившись к распределительным кранам нашей установки. В руках я кручу отвертку. Я безумно хочу убить шефа. С живостью представляю, как я со всего маху по самую рукоять всаживаю эту отвертку в мощное основание шефовского черепа и с наслаждением проворачиваю ее там...

А шеф продолжает издеваться, не понимая, как далеко он зашел, и как он рискует...

Странное дело... Слово "достичь" совершенно равноправно сосуществует в русском языке со словом "достигнуть". Собственно, первое - это краткая форма второго. И не нравится мне слово "достигнуть", я об него как-то спотыкаюсь, что ли. Но вот после той истории я почему-то перестал говорить "достичь", но только - "достигнуть". Такая вот память о шефе.

До семидесяти с лишним лет шеф ничем (совершенно ничем и никогда) не болел за исключением двух тяжелых ранений на фронте и приступа поджелудочной железы после поедания целого гуся на новогднюю ночь в самом начале шестидесятых, еще в бытность аспирантом. Последний случай не представляет собой ничего особенного, но в бытоописательном смысле ценен, как "фотография" того времени.

Шеф поступил в аспирантуру к Симону Залмановичу Рогинскому, корифею науки, чье имя внесено во многие энциклопедии и уж точно во все химические словари. Более того, Рогинский был создателем одной из теорий катализа, т.н. теории активной поверхности. Но это к делу не относится. Я слышал много разных характеристик этого человека от "этот идиот" и "местечковый еврей" до самых превосходных. Впрочем, все сходились в одном - он был выдающийся ученый. Шеф отзывался о Рогинском всегда с большим почтением и благодарностью. Рогинский никогда не витал в горних высях. Летом, в жаркий полдень, он мог войти в лабораторию к аспирантам и сказать им дословно следующее:
- А что вы тут делаете? На улице лето, девушки в легких платьях. Идите все на пляж! - и действительнь выгонял молодежь из лабораторий на улицу.
Или же он наставлял молодых аспирантов:
- И прошу не ссать в раковины в лабораториях! В этом нет ничего оригинального, до вас это еще Менделеев делал.
Тот, кто работал в лабораториях без возможности даже на минуту отороваться от эксперимента по нужде, поймет, почему произносились эти слова :-).

Существовала традиция, в соответствии с которой Рогинский устраивал праздники для всех своих сотрудников и аспирантов у себя дома. Шеф должен был пойти на праздник первый раз. В тот день он допоздна проторчал на работе, по-моему, определяя какую-то энергию активации. Прямо из лаборатории он пошел к Рогинскому в его большую академическую квартиру. Дверь ему открыл сам хозяин. Шеф, наверное, испытывал неловкость, на что ему Рогинский сказал:
- Да не стесняйтесь вы, и запомните, что от меня не принято выходить, от меня принято выносить, - и в подтверждение приоткрыл дверь в столовую, где был почти готов праздничный стол. По словам шефа, на столе стояло невообразимое количество спиртного.

Проведя целый день в лаборатории, шеф был зверски голоден, поэтому, когда выяснилость, что, помимо всего прочего, среди блюд будет зажаренный гусь, шеф заявил, что съест всего этого гуся. Птица со смехом была целиком отдана ему на растерзание. И он съел целого гуся.

А потом загремел в больницу с приступом поджелудочной железы. По всей видимости, специфический гусиный жир был противопоказан шефу... в таком количестве.

Его положили в академическую больницу.

Вспомнил, это был 1962 год. В этот год Ландау и Лившицу присудили нобелевскую премию по физике. Ландау незадолго перед тем попал в страшную автомобильную катастрофу. Петр Леонидович Капица даже организовал международный комитет по спасению Ландау. Любой физик скажет, что Ландау был гением. И вот Ландау лежал в той же академической больнице, что и шеф. Шеф помнит, как шведский посол приехал вручать Ландау нобелевскую премию прямо в его палату, врачи перед тем разогнали по койкам всех пациентов. Ландау при вручении пошутил:
- Ну, наверное, прежним Ландау я уже не стану. Но вот Лившицем (NB. его нобелевским со-лауреатом) вполне еще смогу.
Лившиц стоял рядом. Думаю, что хохотал.

В это же время в больнице лежал отец Юлиана Семенова, тогда главный редактор, кажется, Известий. Шеф говорил, что Юлиан был стройный подвижный юноша. Мы же его скорее запомнили как грузного и уже немолодого.

Вот один случай из того больничного периода.

Шеф знакомится с двумя немолодыми пациентами, тоже научными работниками. В разговоре его спросили:
- Молодой человек, а Вы сидели?
- Нет, - отвечает шеф.
- Мальчишка.
А "мальчишка" прошел почти всю войну, был ранен. И, тем не менее, даже эта мера страданий не могла сравниться с тем, что выпало на долю, если не большинства, то очень большой части ителлигенции.

01.09.2006

ШЕФ

Если бы не эта тишина, наверное, и не это чувство одиночества, не скоро бы я начал повествование сие, никак не связанное с причинами, побудившими меня начать это дело.
История любых взаимоотношений начинается обычно с «они познакомились» с уже следующей уникальной цепью банальных, в сущности, происшествий. Итак, мы познакомились в самом начале июля 1991 г., числа 6-го или 7-го. Руководитель нашей практики Альберт Бу...ков развел нас по лабораториям… Впрочем, я не уже не помню точно, нас ли или только меня. Помнится, Леня уже давно пристроился на жестких дисках в группе Быр...ина, так что искать ему место не было особой необходимости. А вот Макс… Я не помню, когда он оказался у Ру...ова, скорее всего, тоже определился еще в течение семестра, т.е. до начала практики. Таким образом, я, отказавшийся заниматься взрывчаткой, тем, ради чего, собственно, все мы и оказались в ЧГ, стал единственной небольшой головной болью руководства химико-технологического отдела Института и был приведен в лабораторию шефа, Владимира Р...вича Л...е. Как все-таки время мутит и покрывает все патиной. Я не очень твердо уверен сейчас в том, что наш первый пятнадцатилетней давности разговор был именно таким:
«Бу...ков: Здравствуйте, Владимир Р...вич (именно с ударением на «е» в отчестве, его так все тогда называли), принимайте нашего студента из Самарского политеха. Он должен пройти у нас технологическую практику, так пусть пройдет ее у Вас.
Шеф: Ну, что ж. Правильно (обращаясь уже ко мне) катализ выбрал. Это на всю жизнь кусок хлеба с маслом…»
Судя по всему, я уже знал, что он занимается катализом, и я его выбрал. Зная себя достаточно хорошо, я отдаю себе отчет в том, какой я тогда был наглый самоуверенный идиот, имевший, к тому же очень смутное представление о катализе, ограниченное определением в пару строк. Скажи мне кто тогда что этот первый наш разговор определит мою жизнь более чем на десять лет… Ну, да что трясти это барахло. Мне было двадцать. Я был о себе очень и очень высокого мнения. Шестидесятисемилетний старик меня принял и провозился со мной до самой своей смерти. Мы прошли долгий путь длиной в семь лет, на котором мое отношение к нему трансформировалось последовательно от интереса к обожанию и затем к обожанию пополам с ненавистью. Сейчас уже прошло больше лет со дня его смерти, чем количество лет, что я знал его живым, а я все также сильно продолжаю любить и ненавидеть его.
Несмотря на зазнайство, я все же был рукастый и довольно неглупый молодой человек. Для шефа это было важно. Будь он помоложе, правда, я не уверен, что он не выгнал бы меня вскорости за что-нибудь, однако он был уже на пороге дряхлости, правда, порог это еще не перешагнул. Но сопротивляемость чужой воле была у него уже не та, что раньше.