Инокиня Иоанна (1898-1988) -- в миру Юлия Николаевна Рейтлингер -- иконописец,  иконный живописец.

 

В 20-е годы в Крыму  Юлия Николаевна подружилась с сестрами Куртен; впоследствии, во Франции, эта дружба переросла в плодотворное сотрудничество.  Екатерина Куртен (Мещерякова, 1895–1977), принявшая тайный постриг еще в Кизил-Таше, в Париже становится соратницей матери Марии (Кузьминой-Караваевой),  в 1938 году основывает новую общину близ Парижа (Казанский скит в Муазене), а после войны в 1946 году становится игуменьей Покровского монастыря в Бюсси. Эти обители украсила своими иконами Ю.Н.Рейтлингер.

С 1921 г. Ю.Н. жила в Праге, где познакомилась с о. Сергием Булгаковым и стала его духовной дочерью. Позднее переехала в Польшу, а затем в Париж (1925), где жила при Свято-Сергиевском подворье. Начала писать иконы, пройдя предварительное обучение у К. Каткова, иконописца старообрядческой традиции. Поиски языка «творческой иконы» сблизили ее с кругом русских религиозных мыслителей: Н. Бердяевым, Б. Вышеславцевым, Г. Федотовым, В. Зеньковским, В. Ильиным и с матерью Марией (Скобцовой). 

В 1932 г. расписывала церковь св. Иоанна Воина в г. Медон (Франция), в 1934 г. писала одноярусный иконостас в храме Покрова Пресвятой Богородицы на ул. Лурмель в Париже. В 1935 г. Ю. Рейтлингер была пострижена митр. Евлогием (Георгиевским) в рясофор и избрала в качестве послушания «свободное творчество».

В 1938 г. создала триптих для храма преп. Сергия Радонежского и св. Албания при богословском колледже в г. Мерфилд, на севере Англии; в 1945-1946 гг. расписывала часовню при доме содружества преп. Сергия и св. Албания в Лондоне. Участница «Лиги православной культуры». Член общества «Икона» в Париже (до 1946 г.).

Основные принципы «иконной живописи» с. Иоанны, выражены ею в дневниковой записи: «В иконе изумительно должна сочетаться правомерная декоративность с внутренним большим содержанием экспрессии. … Мне хочется жизни! »

 В 30-е годы ее творческие задачи разделяет и учится у нее Георгий Круг, ставший впоследствии о. Григорием. В 1946 г., после кончины о. Сергия Булгакова сестра Иоанна переехала в г. Прагу.

В конце 1940-х – начале 1950-х гг. расписывала храмы в Восточной Словакии, выполняла частные заказы на религиозные картины, портреты, пейзажи. В 1955 г. вернулась в Россию. Проживала в Ташкенте. В 1960-х гг. временами приезжала в Москву и в Ленинград. В 1973 г. познакомилась с о. Александром Менем. В последние 15 лет ее жизни он стал ее духовным отцом. Вернулась к иконописи, писала иконы по его заказам.

Интересная деталь: в Париже Юлия Николаевна обучалась в мастерской художника Мориса Дени. В записях о. Сергия Булгакова, относящихся к тому периоду,  появились строки о том, что «Юля  страдает от вольностей с натуры». Дело в том, что она захотела писать одну из первых своих икон — икону оглавного Иоанна Крестителя... с самого о. Сергия. 11/24.X о. Сергий записывает: «Как странно: ей пришло на мысль писать голову Иоанна Предтечи и нужны были конкретные черты моего лица. И она, не понимая, что делает, что это означает, взяла меня косвенно оригиналом для этого!»

А вот записи самой Ю.Н.:

 «Морис Дени принадлежал к той части французской интеллигенции, которая после Первой мировой войны пришла к церкви. Еще в Симферополе, по журналам, мы имели представление как о нем, так и о многих современных французских художниках — интерес был большой. Не очень любили Дени — считали слащавым. Это впечатление еще усилилось — его оформление католических церквей. Но оно — неверно, если знать все его многообразное творчество.

Итак — одно время он стал моим учителем… пребывание в Аteliers d’art sacre дало мне очень много для моего художественного развития. Вместе со своим другом, художником Девалиером, основали они это (в единственном числе, хотя мечтали о множественном) Аteliers — думали восстановить средневековые традиции религиозного искусства. Удалось им это, конечно, в очень малой степени, <главным> образом как противопоставление и противодействие царившему в то время безвкусному и слащавому церковному искусству… рассадником которого были многочисленные коммерческие предприятия на улице St. Sulpis (отсюда и весь этот жанр часто именуют этим именем)…

Пребывание в Аteliers d’art sacre мне дало, как я говорила, художественное развитие, которое и помогло мне увидеть нашу древнюю икону именно как большое искусство, так и следовать ему в этом направлении, и я не без сожаления смотрю на размножившихся в наше время иконописцев без всякой художественной культуры (но и обратное явление, когда эта наша икона превращается в “искусство”, для искусства не менее плачевно).

Сделала я довольно большую вещь на тему «Жатва ангелов» — иллюстрацию евангельской притчи об этом, очень ритмичную, годную почти для фрески в наш православный храм. Для фигур ангелов делала наброски с очень талантливой дочери певца Кедрова -- известный квартет. Мы с ней вместе очень вдохновлялись движениями жнущих ангелов. Дени был доволен, велел лишь переместить в сторону костер из плевел, который я поместила хоть и наверху — но в самой середине картины. «Вот это главное!» — сказал он».

 

18-го сентября с.г. мы с Даниилом предприняли экскурсию на чердак церкви Казанского скита в Муазней. С трепетом и волнением обнаружили мы там, в стопке каких-то фанерок и дощечек, одну большую картину и три эскиза, выполненных сестрой Иоанной. Едва взглянув на картину, я почему-то сразу же подумал:  "Жатва ангелов"... Атрибутировать холст не составило никакого труда, ибо он был подписан.

 

 

И снова обратимся к записям сестры Иоанны: «Всю свою сознательную жизнь мечтала я о “стене”, хотя можно было с уверенностью сказать, что в мою биографию она не поместится...

В Париже я, как-то прослышав, что в некоторых художественных кругах появилось увлечение возродить давно забытую технику фрески, прослушала небольшой курс с практическими занятиями у специалистов этого дела. Но дальше, конечно, дело не пошло... “Стена” оставалась мечтой.

В 30-х годах, во время огромной колониальной выставки в Венсенском парке (впоследствии туда очень удачно был перенесен зоопарк, до того мизерно ютившийся в каких-то задворках, и был прекрасно, по образцу Берлинского, оформлен) появилась в промышленности краска под названием “Stik-B”, претендовавшая без лишних хлопот производить впечатление фрески. Это был, конечно, чистый ersatz, но ввиду его удобства все павильоны на выставке воспользовались этим изобретением. Когда выставка закрылась и павильоны ломали, была полная возможность покупать куски фанеры, покрытые этой живописью, так как по ней можно было снова писать, как по грунту.

Эскизы, найденные нами в Муазне, были написаны на фанерках. Вот они:

1. Изображение Небесных Сил...

 

 

2. Авраам и Исаак. Кульминационный момент, о котором так поэтично писал С.Кьеркегор.

 

3. Пророк Илья

В одной из своих статей Владимир Васильевич Вейдле отметил: «…Зрение, красочное чувство, самая кисть Ю.Н.Рейтлингер воспитаны современной французской живописью. На первый взгляд такое воспитание может показаться не совместимым с иконописными задачами, преданиями, даже темами; на самом же деле именно оно позволило не испугаться этих тем, понять существо этих задач и вернуться к истоку этих преданий».

Ниже мы помещаем скачанную из сети репродукцию одной из работ сестры Иоанны. Она посвящена созданию человека.

"И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою"  (Книга Бытия, 7)

Сестра Иоанна  изобразила, как человека творит Троица

 

Источники:

Выставка работ Юлии Рейтлингер (Буклет Библиотеки-Фонда «Русское Зарубежье»).

Братство Святой Софии: Материалы и документы. 1923-1939 / Сост.Н.А. Струве. М.; Париж: Русский путь; YMCA-PRESS, 2000

Вздорнов Г. И., Залесская З. Е., Лелекова О. В. Общество «Икона» в Париже: В 2 томах. М.; Париж: Прогресс-Традиция, 2002

В начале прошлого века футуристы сообща ставили оперу «Победа над солнцем», написанную на музыку Матюшина. Размышляя о слабостях рода человеческого, я часто с негодованием вспоминаю название этого произведения. Какая такая победа над солнцем, будь она неладна, когда мы и самих себя-то победить не в состоянии, когда прихоти, слабости и изъяны продолжают руководить нашими душами? И вот, как бы иллюстрируя перманентное поражение в невидимой брани, предстаёт перед мысленным взором ряд вещей, неровных и куцых, начиная от обоев, подклеенных жевательной резинкой и заканчивая нелепой эссеистикой, написанной чисто внешне, формально, при явной недоношенности содержания. Вот если бы застила взгляд некая «победа над солнцем», тогда пренебрежение «мелочами» ещё можно было бы списать под общий баланс высокой цели. Но как быть, когда пелена ослепления вдруг сошла, и среди мелочей, среди всего сора, низверженного и отринутого, обнаружилась печальная фигура жизни, так и не прожитой по-человечески?

У Леонида  Андреева в «Рассказе о семи повешенных» есть персонаж, который  клеит коробки в клинике для душевнобольных. Он доволен созерцанием плодов своего творчества, ибо НЕ ЗНАЕТ о том, что они бесформенны и корявы. Именно это счастливое неведение и роднит его с представителями так называемого «озорного искусства» и артистами первой волны art contemporain. Вторая волна ознаменована торжеством кича, и здесь уже нет места ни кустарям-одиночкам, ни наивным изобретателям велосипеда.

Пластическое искусство, маркированное как «современное», имеет свою более чем тридатилетнюю историю. Послевоенный всплеск абстракционизма завершил эпоху модерна (отметим в скобках, что искусствоведческая терминология тавтологична, ведь и «modern», и «contemporaine» обозначают одно и то же) а затем, пережевав и выплюнув постмодерн, поп-арта и прочая иже с ними, налилась соками «современность» искусствоведческая, терминологическая. Причём термин сей сродни хамелеону, он до краёв напитан той окраской и температурой, которые потребны рынку.

Некоторые по инерции  ещё продолжают причислять к современникам и Василия Кандинского, и Хуана Миро, но для подавляющего большинства активных со-деятелей современности «новой формации» это уже архаика. Эстетику сегодня выводят на сцену под видом падчерицы супермаркета.  Никаких лабиринтов и борхесов с их ветвящимися насаждениями. Никакого релятивизма. Всё сводится к эксплуатации одной-единственной идеи. Даже оборотни стали линейными, одномерными и односторонними, начисто вытеснив нелинейных оборотней-симулякров образца 70-ых годов прошлого века. Впрочем принцип провокационности сохранился в прежнем значении, разве что рычаги задействованы другие.  Нынче вот балом правит примитив, ацефал. Единица прописью = единица в уме.

Внедрение элементов кича в ещё неосвоенный кичем классический контекст (в качестве такового зачастую выступает архитектурно-экспозиционный уклад). Матрёшка изымается с витрины сувенирной лавки и помещается на крышу Бастилии. Такова, увы, тенденция, которую  подхватили уже и китайцы.  Им позволили разместить гигантских пластиковых мики-маусо-подобных монстров едва ли не на Красной Площади. А вот американский дизайнер и предприниматель Джеф Кунц сумел пробить себе выставку кича в Версальском дворце. Потомок Людовика 14-го принц Шарль-Эмманэль де Бурбон отправил Николя Саркози гневное письмо с требованием очистить сей памятник архитектуры от "скандалёзных объектов", кои и язык-то не поворачивается назвать произведениями искусства. А Кунц прямо-таки трясся от радости: любая огласка ему на руку, вот уж теперь-то, дескать, публика хлынет ко мне рекой! И действительно, с сентября по декабрь сего года выставку посетили 500 000 человек.       

 

 

 

Акутагава всё-таки молодец! Выходец из позапрошлого века (1892-1927), он нашёл в себе смелость применить малые формы в прозе ("Жизнь идиота"), заведомо отказавшись от структуры изложения и сюжетной связности. Подобная смелость вполне ожидаема нынче от авторов журнала "Черновик", например, но весь фокус-то в том, что при нынешних литературных обстоятельствах это уже и не смелость вовсе, а поставленная "на поток" отработка известного приёма, как у фонетических поэтов-звукописцев отрабатывается всегда одно и то же: либо разъятие слова ("комок -- ком мок" -- Н.Азарова, "не ссы лайся" -- Б.Констриктор), либо частичная инверсия ("тень шорох тени и нет хороших" -- С.Бирюков; "вы логово головы" -- встречается у многих, в т.ч. у меня). Ну, а Акутагава всё-таки молодец, ничего не скажешь.

 

 

 

Марсель – город контрастов. Ну, например, свежая рыба в порту стоит баснословно дорого, зато билет на поездку в метро действителен на предъявителя в течении часа, и вам его запросто отдаст бесплатно кто-нибудь из пассажиров на выходе.

Теперь об архитектуре. Может быть, она уже отменена за ненадобностью?.. Узкие улочки, загрязнённые и вонючие, ползут от старого порта вверх, как нити паутины.  С каждым шагом всё глубже погружаешься в депрессивную атмосферу сквата или гетто.

 

Тесные двух-трёхэтажные клетушки с полутораметровой высоты входными дверями, узкие окна, сплошь завешенные неряшливыми гирляндами из простыней, штанов и рубашек. На стёклах – там, где ещё сохранились стёкла! – лежит вековой слой пыли. Колониальные ароматы, витающие над многочисленными бакалейными лавками, способны сразить наповал незадачливого европейского путешественника. 

Тротуары, на которых и без того-то двум пешеходам не разойтись, перегорожены мусорными баками и автомобилями; мотоциклетки с рёвом и грохотом проносятся мимо, грозя отдавить вам ноги. Это так называемый итальянский стиль вождения, «с места в карьер».

 

Как и в Париже, центр города пересечён прямой линией, на одном конце которой располагается уменьшенная копия Триумфальной арки, а на другом – некое подобие Эйфелевой башни. От вокзала Св.Чарльза вниз, словно широкая ковровая дорожка, тянется бульвар, прошитый посередине двумя нитками трамвайных путей.

По рельсам бесшумно катятся вагоны, дизайн «никель-хром», однако их внутреннее пространство ранжировано как-то неэргономично, в сидениях не учтена поясница сидящего... Не по-людски как-то.

Надписи на несуществующем наречии, выгравированные на стеклянных пластинах, украшают вход в одну из немногочисленных станций марсельского метро. Кажется, что это буквальное воспроизведение «Стихов на неизвестном языке» Генриха Сапгира.

 

На площади Карно, вне всякого сомнения, живут буржуа. Со всех сторон – отреставрированные и умело подсвеченные фасады домов, построенных во второй половине 19-го века (османский стиль). Однако и здесь видны следы деградации, сказывающейся в чудовищном небрежении к историко-архитектурному ансамблю. Нижние, выходящие на улицу, этажи, кое-где заколочены досками,  а в иных местах и просто вырваны с корнем и насильно заменены клетушками вьетнамских ресторанов и арабских бакалейщиков.

 

Фромажница «Жорж Батай». Странное и неприятное сочетание кисломолочного «спектра» с «Историей глаза» (название книжного магазина, расположенного на другой стороне улицы).

Не успел я толком реанимировать в себе интерес к нему, как он уже умер (вчера, в возрасте 85 лет), предоставив мне лишь сожалеть да делать вырезки из газет. Газеты, впрочем, были весьма фривольны: "Автор нашумевшего в 60-е годы "ГУММИАРАБИКА" стёрся"...  "Alain a été célèbre pour ses fantasmes sadomasoshistes, partaqés avec sa femme..." Но, с другой стороны, писчебумажный бульвар и как-то обозначил своё то ли уважение, то ли смущение  перед эстетикой чистого стиля: "Подчас Роб-Грийе писал невесть что. Но никогда невесть как". Это я к тому, что не мог, ну не мог он по всем параметрам написать "Кто-то шагает, ещё ниже пригнув голову, усерднее заслоняя ладонью глаза " ("В ЛАБИРИНТЕ" СПб "Азбука" стр. 8), здесь чувствуется оболванивающее перо толмача, Л. Коган потрудился (-лась?) четверть века назад.

 

И вот однажды Алиса заявляет своему Эрику, что уходит от него к Жилю-инвалиду. Ну, то что она «уходит», это было, пожалуй, преувеличением. Эрик-панк просто перебрался с супружеского ложа на пол, оставаясь в той же комнате, а его место занял Жиль. Тем не менее, Эрик очень страдал, сидя по вечерам в обнимку с Мосье Томом, у которого непрестанно слезились глаза от сопереживания. 

Трагедия Эрика и Алисы прошла почти незамеченной на общем фоне коллективно-бытового надлома. Базиль с Дельфиной к тому времени уже расстались и съехали от нас, каждый в своем направлении. Анатолий с Ириной влачили тяжелое бремя существования в «предбаннике»  все той же пресловутой комнаты панков, их отношения балансировали на грани разрыва. Я выписался из госпиталя «Эскироль»  (где лежал, по слухам, на том самом нервном отделении, где когда-то побывал знаменитый Антонен Арто) и зажил одной ногой на заброшенной лодочной станции в Леваллуа, а другой – у своих, на улице Тэна, в атмосфере, мягко говоря, посттравматической...  

(Ирина Карпинская) ...Был у нас еще один коммунар, Эрик-не-панк, по фамилии, кажется, Летаконню. Его мама танцевала в балетах Мориса Бежара и никогда его не навещала в сквате. Эрик-не-панк ходил в широченных шароварах, а на шею повязывал цветастый платок. Когда коммунары, после падения сквата, захватив с собой Иру и Толю, перебрались, под предводительством Жиля-инвалида, в пустующий дом на соседней улице, у Эрика-не-панка случился жестокий конфликт с Эриком-панком. Они схватились как некие «я»  и «не-я», закоренелый холостяк (не-панк: нож) и холостяк новоявленный (панк: велосипедная цепь), но в итоге проломили голову ни в чем не повинной Ирине, кинувшейся их разнимать. Анатолий при разбирательстве не присутствовал, он, как обычно, продавал газеты в метро, и бедная Ира с сотрясением мозга вынуждена была исколесить пол-Парижа в поисках врача: она ведь была неучтенной человеческой единицей, без вида на жительство, и, соответственно, без тех минимальных прав, которыми обладает даже клошар-француз. По-моему, именно тогда Ирина начала писать загадочные пан-бихевиористические речевки («Когда отряд смеется в ряд, И солнце не встает...»  и постмодернистские вариации на темы Есенина: «Поправившись, Я тоже стал в желаньях...»). Нас с Ольгой в тот момент, из сочувствия к детям, приютила левоэкстремистская организация «Право на жилище»  (Droit au logement), в которую мы автоматически вступили, получив комнату в социальном (т.е., не артистическом, не «экстремальном») сквате при Комитете Бездомных, неподалеку от Итальянской Площади в 13-ом округе Парижа. Ирина же с Анатолием, уже после конфликта, вынуждены были еще какое-то время обретаться в полузапуганном состоянии «у Жиля-инвалида»  (потом Толя снял-таки чердачную комнатку на улице Маргеритт, и они покинули движение скваттеров). Я виделся с Ириной урывками, в кафе, и меня почему-то сильно раздражали ее стихотворные опыты (может быть, я просто не умел выразить ей свою жалость, сочувствие?).  

В раздражении своем я дошел до того, что категорически запретил ей писать (словно бы имел на то какое-то право?!). Кстати, года через два, на олиной квартире в Монтрее, в присутствии московского мэтра Дмитрия Пригова, представляя друг другу участников чтений, я процитировал этот запрет иронически: «вот, дескать, как ее ни отваживай, она продолжает писать, ни на что не взирая». По прошествии еще лет пяти, когда у Ирины уже были документы (она сделалась «выездной», смогла видеться с сыном) и статус учащейся (в аспирантуре), мы все очень надеялись, что она защитит в Сорбонне докторскую диссертацию по современной французской поэзии. Однако на последнем году аспирантуры Ира – совершенно по-цветаевски – устроилась работать на полную ставку подавальщицей в привокзальном кафе, и защита как-то пошла по боку... 

После первого, кое-как отбитого при пассивной поддержке полиции, нападения на наш скват бандитов-легионеров, нанятых владельцем помещения (по слухам, дом принадлежал тогдашнему министру внутренних дел Эдуарду Балладюру), основным занятием коммунаров сделалась самооборона. Мы жили в атмосфере коллективного психоза, с установкой как можно реже покидать территорию, с баррикадами, ночными дежурствами на крыше (чаще других там сидел Яша), с заготовкой бутылок с горючей смесью... К этому приплюсовывались отсутствие воды и бытовая разруха: нападавшие оставили нам разломанные унитазы, пробитую в нескольких местах кувалдой крышу... Коммунары мечтали расслабиться, забыться. Скват захлестнули психостимуляторы (ЛСД), катастрофически увеличилось потребление гашиша и алкоголя. ...Кстати, из того, что я пишу об опьянении и о «кайфе»  в сквате как о чем-то само-собой разумеющемся, может сложиться неверное впечатление, дескать, все скваттеры – люди «зависимые». Тем не менее, ни Толя с Ирой, ни, тем более, Ольга с девочками не были ни токсикоманами, ни алкоголиками. Собственно, за «связь с коллективом»  от имени всей группы русских отвечал только я, и в основном – по части выпивки...

Катя Каврайская, которой довольно часто приходилось в тот период менять жилье, кочуя по многочисленным знакомым между Версалем и Греноблем, хранила в сквате свои вещи, а зачастую и ночевала сама, прикорнув на груде чемоданов и узлов в комнате Эрика-панка. Однажды, готовясь ко сну, Катя слышит дикий крик Анатолия, только что вернувшегося из метро и, по-видимому, недостаточно внимательно встреченного Ириной. Анатолий затрясся, как-то неловко подпрыгнул на пороге и кубарем покатился по деревянной лестнице, ведущей во внутренний двор. Катя выходит на площадку и опасливо заглядывает за перила. Разбуженный Жиль-инвалид тем временем выкатывается на двухколесной коляске из нижней комнаты. Эрик-не-панк, потирая подбитый глаз, опасливо выходит из туалета. Стучит костылями на первом этаже маленькая квадратная девица по кличке Гребуй. Несколько пар трясущихся рук тянутся к Толику и заботливо ощупывают его плечи, голову и позвоночник. Анатолия вносят в комнату, но он, несмотря на увещевания Ирины, никак не может успокоиться. «Э! Э! Э!» – кричит он. Мысленно обозначив разворачивающееся вокруг нее действо как «парад уродов», Катя, скрипя зубами, прячется с головою под одеяло. В восемь утра ей надо идти на работу, присматривать за малыми детьми... 

(фестиваль скульптуры в Гренобле)  У нас неожиданно наметился профессиональный взлёт в области художественной. Из диванных пружин и пучков соломы мы накрутили с Ольгой какие-то фантастические фигуры, сделали серию фотографий этих объектов на фоне камней и заумных надписей на табличках (типа: «После того, как ты сказал обо мне то, что ты сказал, реальность вокруг меня уплотнилась») и отослали сей проект в Гренобль, на конкурс фестиваля современной скульптуры. Проект сей, пролежав несколько месяцев в архивах, неожиданно выиграл конкурс, причем, произошло это в тот момент, когда мы о нем уже и думать перестали: пружины куда-то затерялись, надписи стерлись... Итак, нужно было готовить все заново. И вот, в состоянии неземного активизма, в таком накале, какого у меня ни до, ни после не возникало, я принялся вырезать кухонным ножом барельефы из гипсовых плит, позаимствованных на какой-то стройке. Временами, не умея справиться с переполнявшей меня энергией, я выбегал на улицу, в ночь, в ливень, ложился, раскинув руки, прямо на асфальт и лежал подолгу, не обращая внимания на случайных прохожих. Когда же из галереи пришел грузовик, и вся наша инсталляция (она называлась «Глаза и уши первопроходцев») – под опись – была сдана гренобльским перевозчикам (художнику Ю.Вишневскому), сознание мое померкло...  

В прежние годы, культивируя в себе натуру чувствительную, самозабвенную и неуемную, я слишком долго козырял подобными воспоминаниями как знаками отличия... приметами самобытности... Нынче мне отчетливо видно, что возобретение индивидуальности за счет мифопоэтизации собственных психических изъянов и страданий – дело вредное и опасное. Это был очень сильный морок, при котором любые формы продвижения к добру и свету рисовались как нечто «не свое», чужое, неинтересное и «неумное»... Так почему же я этого не понимал в писательстве своем? Вероятно, надеялся на то, что в процессе болезни, в любовании им может быть заключено всецелое оправдание больного.

(Марья Васильевна Розанова)  Тем временем писатель и интеллектуал Андрей Лебедев представил нас с Ольгой Марье Васильевне Розановой, супруге диссидента А.Синявского. На ряд лет мы приобрели не только помощницу и покровительницу, но также и некоторую, если можно так выразиться, материальную базу. Конечно, нужно было быть чудаками, обладать завидным запасом наивности, немотивированного активизма и гордости, чтобы верить в то, что изготовленные на стареньком ксероксе Марьи Васильевны двузначные тиражи нашего «Стетоскопа»  способны как-то влиять на русскую культуру.

Помнится, Ольга спрашивала у Марьи Васильевны разрешения заплатить за порошкообразную тушь для «ксерокса»  (предполагалось, что мы всю купленную тушь и изведем на свои тиражи, так что логично было бы не вводить в расход М.В., тем более, что бумагу она нам предоставляла бесплатно).
             – Скажите, Оля, а зачем это вам нужно? – с некоторым подозрением спросила М.В.

      – А для независимости, Марья Васильевна, – нашлась Ольга.
             – Ну, нет, независимость стоит гораздо дороже, чем коробка туши, – не согласилась М.В.

(ЛЕБЕДЕВ. Формат и форма 23 /03/ 2005)   Андрей Лебедев вечно мечется, все никак не может устояться, устаканиться. Как сетевой писатель-эссеист он взял псевдоним "анле_между" и расположился где-то между Андреем Битовым (тоже Андрей) и Сашей Соколовым (тут фамилия анималистическая, перекликается с Лебедевым). Я намедни спросил у него: "Ну, как ты? По-прежнему в неоклассицистах себя числишь? По прежнему чистишь себя под брюхом новейшей классики?" "Ты знаешь, – вальяжно ответствовал Андрей, – в Москве есть модное слово "формат". Модные вопросы: "Ты в каком нынче формате работаешь? Не сменить ли формат?". Так вот, нынче самым перспективным считается формат психоделики"... Меня несколько покоробило такое отношение к идеологическим установкам как к одноразовым каучуковым перчаткам. Всякое сколько-нибудь серъезное творчество синонимично мировоззрению. При чем здесь смена форматов? "Ты что, в студенты снова записался, что ли, на пятом-то десятке лет?" – "Почему в студенты?" – "Ну, если не в студенты, так значит, литературную критику возводишь в ранг самой литературы, если не выше" – "Да почему же это?" – не понял Андрей. Так и не договорились насчет форматирования.

В возрасте уже довольно реалистическом (28-30 лет) мы с Ольгой вовсе не были взрослыми. Мы бессознательно старались следовать размытым ценностям так называемой «третьей волны эмиграции»,  развивая недоказуемый постулат о том, как тяжело, «подчиняясь законам отечества»  (см. Ямвлих. «О Пифагоровой жизни» VI), заниматься творчеством (и, в частности, свободным искусством). В 70-е годы, в  момент повышенного спроса на Россию десяток-другой имен сделались звучными, приобрели мировую известность... Неужели нам втайне хотелось того же? Волна схлынула, интерес поугас, да и спрос на соц-арт, равно как и на матрешку с профилем Сталина-Горбачёва в интуристовской Москве, кажется, сильно понизился со времен перестройки...

Эпоха продажи газет в метро (три года) завершилась как-то сама собой после того, как у меня появились ученики. Учительство стало для меня чем-то вроде «луча света в темном царстве», общение с детьми восстанавливало душу, облекало ее смыслом, теплом и ответственностью. Фантазии очищались от мрака, креативный хаос выстраивался в системы. Так, в занятиях с детьми впервые явственно наметилось противостояние жизнеутверждающих сил тому кольцу мрака, которым тесно опоясывались и мое нелегальное бытие-жизнетворчество, и личностный надлом. Церковь призывала к осуществлению непрерывного усилия над собой, усилия, призванного ограничить буйство страстей; я же в те времена был недостаточно сообразован с такими усилиями, то есть, конечно, я не мог не замечать импонирующего звучания аскетики, но знакомство это было по большей части теоретическое, почерпнутое из случайно прочитанных святоотеческих книг. Отец Димитрий оказал мне неоценимую услугу, связавшись с одним из православных монастырей и договорившись о том, чтобы меня приняли на месяц в качестве гостя. И я как слепой, наощупь, пошел в указанном направлении и оказался в начале долгого и тернистого пути обновления души.

Под крышей Комитета Бездомных я провел три года, с 1995-го по 1997-й. В моем ведении были два помещения:  маленькая однокомнатная квартирка на втором этаже и ателье, тридцатиметровая комната с проваливающимся потолком и съеденными грибком стенами на первом. По моей инициативе ателье постоянно реконструировалось: то стены обклеивались картоном, который мгновенно отсыревал, то потолок камуфлировался черным шелком, через неделю начинавшим провисать под тяжестью скопившейся пыли... По ночам мне страшно засыпать: кажется, что шелк вот-вот прорвется над изголовьем кровати. Из соображений самозащиты приходится взрезать ножом эти черные набрякшие паруса и подставлять ведро под удушливую струю сыпучих отходов. Соседи за стеной постоянно кашляют; сквозь сон чудится, будто это лают собаки. 

            Нищета обостряет и без того натянутые взаимоотношения, а затяжная депрессия придает им оттенок невыносимости. На улице перемигиваются зеленые неоновые кресты аптек. Я устраиваюсь в Макдональдсе у метро Толбиак, заказываю водянистый американский кофе и мечтаю о таблетке кодолипрана. Непрекратимая головная боль, развал в груди. Макдональдс – своего рода публичный клуб для людей, не имеющих быта. Здесь читают, пишут, спят, просто сидят и смотрят в окно пустыми глазами. 

(«мыслящие свёртки») В 1997-ом году, силясь преодолеть унылое одиночество, я приютил полу-ослепшего старца, художника-мистика Юрия Васильевича Титова; о совместном с Ю.В. бытии и творчестве написано несколько очерков для нью-йоркского журнала «Черновик»  и нашего парижского «Стетоскопа». Я промывал ему гноящиеся, пораженные катарактой глаза и, усадив за стол, создавал условия для совместного творчества. Так мы нарисовали и сверстали десять пост-футуристических альбомов: «Троянский Конь», «Мыслящие Свертки», «Коробки»... «Троянский Конь»  замышлялся как проект памятника иностранным влияниям во французской культуре, это были эскизы огромных чугунных помостов, устанавливаемых на четырех главных площадях Парижа и представляющих из себя копыта Троянского коня, незримо возвышающегося над «столицей мира», превосходящего по высоте Эйфелеву башню. 

Альбомы эти, в полном соответствии с законом жанра, сгорели, когда я сидел в нантеррской депортационной тюрьме, а Юрий Васильевич, оставшись в ателье один, зажег ночью свечу, уронил ее и сослепу не справился с огнем. Сам он чудом остался жив, только очень обгорел... Но альбомы, альбомы... Впрочем, кое-какие материалы у меня сохранились, в частности, запись доклада-перформанса, посвященного «самодвижным архивам»  и феномену их воспламенения. Текст сей был обнародован в присутствие ведущего специалиста по русскому авангарду Жерара Коньо, а также писателя Павле Рака, эссеиста Андрея Лебедева и других. 

О природе фантазии, помнится, там было сказано вот что: «...Неужели же весь я, со всем своим человеческим многообразием, превратился в какую-то ячейку, в восковой пентадодекаэдр, в котором огромная, неряшливая пчела Бахуса складирует по крупицам свою дурманящую амброзию?...»   

(упала картина...) В левом крыле здания обретались семьи: супруги Абдер и Мина из Маррокко, многодетная колония курдов, какие-то массивные мусульманские тетки с руками, вечно измазанными йодом... В правом же крыле жили холостяки и экзотические перпиньянские нищие-собачники. По вечерам они разводили во дворе костер, пили пиво и жарили перченные колбаски, мергезы. Поздно ночью у них начинались языческие пляски, прыжки через костер, песни. Долгими летними ночами некоторые холостяки набирались до того, что засыпали во дворе, на голой земле. Наученный горьким опытом предыдущей коммуны, с соседями я общался весьма и весьма умеренно, осторожничал, стараясь со всеми поддерживать более-менее ровные, дипломатические отношения. Отсиживаясь в ателье, я писал песни-оратории и углубленно экспериментировал со звукозаписью. Леня Бредихин хранил у меня синтезатор, Саша Путов – электрогитару, Кирилл Тер-Амбарцумян – четырехканальную студию. Однажды, после сеанса музицирования с калмыцким шаманом Николаем, в ателье рухнул потолок. К счастью, никто не пострадал, однако инструменты пришли в негодность. Топчан, на котором собирался ночевать Кирилл, к полуночи переменивший решение и убежавший на последний поезд, оказался погребенным под грудой кирпича. Через несколько месяцев подобная история приключилась с другим нашим гостем, немцем Видеем, которого нам рекомендовали как просветленного, имеющего за плечами четыре года индийских ашрамов. Видей старался контролировать свои мысли даже во сне. Посреди ночи он проснулся в ателье и, рывком оторвав голову от подушки, сел на кровати. Через секунду, чудом не пробив Видею голову, на подушку приземлилась тяжеленная картина «Мексиканец», прежде висевшая под потолком. «Наверное, я подумал что-то не то», – сокрушался потом Видей в ответ на мои объяснения, что, дескать, картина упала из-за того, что прогнили и гвоздь, и стена.

    По утрам я по-прежнему спускался в метро продавать газеты, а днем посещал курсы французского в протестантском университете в Латинском квартале. Конечно, газеты – это не откровенный сбор милостыни, в них была, по крайней мере, некая внешняя атрибутика коммерческой деятельности, но временами труд сей мне не давался, и волна злобного богоборчества захлестывала меня с такой силой, что приходилось исповедоваться на автоответчик отца Дмитрия, ежели самого батюшки не было дома. 

(мадам Тома)  Второго декабря 1995-го года все в том же помещении протестантского университета преподавательница курсов восьмидесятилетняя аристократка мадам Тома де Сан-Маргерит устроила выставку наших с Ольгой картин. Помимо уроков французского эта изысканная пожилая дама, приятельница самого Алана  Роб-Грийе, вела занятия йоги, стояла на голове, так что,  думаю, ее лояльность по отношению к абстрактной живописи никого не удивила. На вернисаже присутствовал писатель Валя Воробьев, нарядившийся почему-то в костюм тирольского охотника. 

(D.A.L.) А однажды мне довелось  участвовать  в мероприятии Комитета Боздомных. Было это так.  Раннее утро. Всю ночь по крышам нудно накрапывал дождь, а утром на небо выкатился необъятный желток солнца, и улицы моментально просохли. На площади перед мэрией 20-го округа нас собралось человек сто, включая негритянских детишек и старух. Ждем, бесцельно слоняемся вокруг здания. Наконец, подъезжают руководители – все в форменной одежде: джинсы, кожаные куртки. Активист с желтым значком «D.A.L.»  на лацкане (droit au logement, право на жилище), раскрывает объемистую картонную папку и вынимает текст «Марсельезы». У меня захватывает дух. Неужели же здесь, во Франции, на 31-ом году жизни, после стольких лет нон-конформизма, мне придется участвовать в хоровом пении «Марсельезы» ... из страха потерять место в коммунальном сквате? Выбирать, однако, не приходится. Раз уж так вышло, что, оказавшись в Париже без документов и средств к существованию, я сдался на попечение левоэкстремистской организации, то нужно участвовать в массовке, содействовать программе «экспроприации жилого фонда в пользу люмпен-иностранцев». И грянула «Марсельеза» . Сразу же образовалось кольцо зевак: пенсионеры, случайные прохожие. Организаторы тем временем вступают в переговоры с представителями мэрии. На требование обеспечить всех (!) собравшихся бесплатным жильем те, естественно, отвечают категорическим отказом. Тогда до их сведения – тоже в категорической форме – доводится решение скваттировать (т.е., реквизировать) здание мэрии. Активист дает знак, и мы всей толпой врываемся внутрь. Деловитые бездомные по-цыгански расстилают на мраморном полу заранее припасенные одеяла, рассаживают детей. Звучат призывы ко всеобщему равенству, проклятия буржуазии. Центральную часть холла вместе с конторкой охранников активисты молниеносно задрапировывают желтым, намеренно изодранным лозунгом: «Право на жилище – всеобщее достояние!». Представитель администрации протискивается сквозь ряды митингующих: торопится вызвать жандармов. 

...Подъехавшие на нескольких автобусах военизированные полицейские с пластиковыми щитами перекрывают все выходы из мэрии. «Это мышеловка!..»  Я начинаю нервничать. Подбежав к пожилому магрибинцу (он поминутно поправляет пенсне, да и вообще держится с дружелюбной интеллигентностью), указываю на отрезанный от внешнего мира табор, на почтенных матерей семейств, застывших в позе лотоса, и в сердцах восклицаю: «Неужели они и впрямь надеются, что после затяжной сидячей забастовки каждому из них на блюдечке вынесут и жилье, и зарплату, и паспорт?»  – «Так деваться-то все равно некуда», – спокойно отвечает мне магрибинец и неторопливо, с достоинством уходит в сторону туалета. Впрочем, пройдя несколько шагов, он оборачивается и добавляет: «А вы с такими пораженческими настроениями ночевали бы себе под мостом и не совали нос в борьбу за права человека!».

 

  НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

(билет в метро) 06.06.1997. На станции скоростной электрички я обнаружил, что на покупку билета не хватает двух франков. Перепрыгнул через турникет и ринулся в набитый людьми вагон. Через сорок минут мне надо быть в Фонтеней-о-Роз, у меня занятие с детьми. Пересадка в Шатле. Контроль. Достаю из сумки газету бездомных  «Фонарь» и с напускной озабоченностью прохожу мимо проверяющих. Обычное утро. Обычная модель поведения при безбилетном проезде. К продавцам газет у контролеров, как правило, претензий не бывает.

  Станция «Фонтеней-о-Роз». По ту сторону турникетов – полицейский кордон. Вот тут-то меня и прошил испуг: отчаянно застрекотала строка расписания электричек, а мне показалось, что это стучит невидимая швейная машинка, которая, того и гляди, приторочит к рубахе и само сердце. Растерянный шаг в сторону. – «Я продавец газет». – «Ваш паспорт?» – «Оставил дома». Стандартные вопросы, стандартные ответы. Недолгие переговоры по рации. Полицейский фургон. Участок. Обыск. Досье. Отпечатки пальцев. Раздевают догола. Забирают шнурки от ботинок. Одиночная камера, без окон и  дверей, а следовательно, и без времени. Попался я, как всегда, глупо. Глупее не придумаешь. Поздно вечером – еще один обыск и транспортировка в Нантер, в депортационную тюрьму.

            В тюрьме я в раздавленном состоянии: понимаю, что мне грозит высылка из Франции. Надо что-то делать, чем-то себя занять. Нестандартное мышление всегда было моим коньком. Ну что ж... Соберу по углам камеры нитки, клочья бумаг и буду мастерить себе из подручного материала паспорт. Пусть расценивают это как эпатаж или тихое помешательство... все едино. Вижу мысленным взором пожилого художника Юру Титова, который годами в заточении размышлял о  «суровых законах эстетики» и крутил свои  «мыслящие свертки»  из всего, что ни попадя. Без друзей, без курева, без «сладенького», без...  хорошо, если без смирительной рубашки.

            Пристально разглядываю свалявшиеся клочки салфетки. Может быть, это и есть «мыслящий сверток»? Перекладываю клочки так и этак. В поисках идей выхожу в холл. Телевизор в холле работает с шести утра до двух ночи на максимальной громкости. Специфический электронный шум мешает сосредоточиться, не дает собраться с мыслями. Но сокамерники, кажется, благодарны администрации за эту возможность забыться, за право прожить подсудный отрезок времени в состоянии оголоушенности. Всякого, кто осмелится выключить телевизор, ожидает суровая кара. Зато менять каналы вы можете безбоязненно и сколь угодно часто –  здесь полная демократия. Узникам безразлично, что смотреть, лишь бы не думать о близящейся высылке. Даже письма, написанные в спецприемнике, остаются, по большей части, неотправленными: перспектива насильственных  «воздушных путей» деформирует сознание пишущего, и он не заканчивает своих посланий. Уборщик-араб, не чуждый жестокой патетики символизма, рассказывал мне о том, как груды этих забытых писем еженедельно сжигаются во внутреннем дворе тюрьмы.      

         В холле есть также телефон-автомат. Заключенный дорожит телекартой как зеницей ока. В канун депортации телекарта воспринимается как залог связи с внешним миром, с парижской действительностью, которая, кстати, с каждым часом заточения становится все более эфемерной. Обстоятельные марроканцы и лже-египтяне (есть, оказывается, и такая разновидность заключенных!) разговаривают по телефону часами, из-за чего у них постоянно происходят стычки с негром Ланди, ожидающим звонков от оставшейся на воле жены, привыкшей консультироваться с ним по всякому поводу.
            Появляется полицейский и зачитывает длинный список фамилий. На выход! Цепочки арестованных иностранцев пересекают внутренний двор нантерского спецприемника. Комната ожидания. За дверьми – зал суда. Ланди надолго закрылся в уборной. Мухаммед, сын сельского имама, молчит, обхватив руками голову. Может быть, ему мерещится рев самолета, отбывающего вместе с ним в Арабские Эмираты?
            Застекленная скамья подсудимых, двое полицейских за спиной, совсем как в стихотворении Олега Григорьева:  «Слева винтовка и справа винтовка, я себя чувствую как-то неловко».

Речь прокурора. Мотив обвинения, в основных чертах, сводится к следующему. Налицо злостное нарушение паспортного режима. Как правило, иностранец, не имеющий документов, лишен также легального жилья и легальной работы. Он делинквентен. Налицо чудовищная размытость очертаний правового статуса. Ситуация доходит до абсурда: трудно понять, ставится ли под сомнение физическое присутствие индивида на территории Франции, или же оно вменяется ему в вину. 

И снова комната ожидания. Резкий свет люминисцентных ламп. Ланди опять надолго закрывается в уборной. Реактивный шум сливного бачка.

(паспорт) В ожидании решения суда вновь и вновь перебираю в памяти детали своего выступления. По инерции я, маргинал, любую возможность публичности стараюсь использовать «в художественных целях», как зрелище, шоу... Итак, позавчера начато изготовление паспорта гражданина Вселенной. Этакий эрзац-документ из обрезков картона и кусочков земли, найденных в камере. Начертил графы, как в настоящем паспорте. Возраст, имя, национальность... Напротив каждой графы красовался комок земли. Клей, авторучку и бумагу конфисковали при обыске, зато в дело пошла пачка бумажных салфеток, завалявшаяся в подкладе пальто...
            Первый и последний развороты паспорта изображают открытый космос. Печать выложена из крошек табака. Подписи составлены из перекрученных в жгутики бумажных полос. Страницы связаны нитками, надерганными из брюк.

Передав через адвоката паспорт судье, я заявил примерно следующее. Перед вами археологический свиток, свидетельствующий об исчезающей, а может быть, уже исчезнувшей цивилизации. Выполненный, за неимением других средств, из отходов этой самой цивилизации, а проще говоря, из мусора, документ сей все же обладает некоторыми чертами своего прототипа, паспорта. 

Судья побагровел и с треском захлопнул мое досье. Сдержанные апплодисменты публики. Из первых рядов выскакивает шустрый мужчина в тирольской шляпе, это президент русских артистов Вадим Нечаев. Подбежав к судейскому столу, он заявляет:  «Публика желает ознакомиться»... Не дожидаясь ответа, Нечаев хватает со стола паспорт, с хореографической ловкостью минует остолбеневших блюстителей порядка и оказывается в двух шагах от меня, рядом со стеклянным барьером, ограждающим скамью подсудимых. Он ловко перебрасывает через барьер скомканную стофранковую купюру и кричит по-русски: «Это тебе на табачок!». Я едва успеваю подобрать эти деньги, как меня подхватывают за локти и грубо выпроваживают в зал ожидания.

     ...Наконец, объявляют результаты слушания. Мухаммед освобожден. Нас же с Ланди сковывают наручниками, усаживают в легковую машину и увозят в Нантер. К обеду мы не успеваем, поэтому приходится довольствоваться остывшим кускусом, водой и хлебом. Отодвинув пластиковую тарелку и кое-как расчистив стол, я собираю обрывки пищевых упаковок и приступаю к изготовлению следующего паспорта. Нужно торопиться, потому что назавтра назначено повторное слушание дела во Дворце Апелляций. 

09.06.1997. Наутро приехали трое в штатском и отконвоировали нас со вчерашним подельником Ланди в здание городского Трибунала. Я захватил с собой свежеизготовленный паспорт гражданина Вселенной.

          Судья задерживается на полчаса и все это время адвокат (Элен Липиетц) разъясняет мне ситуацию. Только что обнародовали результаты выборов. К власти пришли социалисты, но правых еще не сместили из их кабинетов. В Париже повсеместно организуются облавы на иностранцев, ужесточается паспортный режим. Это, якобы, последний взмах метлы перед  «оттепелью». «Вот почему Ваш арест имеет политическую окраску», – комментирует адвокат. 

Наконец, суд. Решение о депортации оставляют в силе. А Ланди, как оказалось, прождал все это время напрасно: его судить не стали. Нас погружают в фургон и увозят в Нантер.   

Ужин в тюрьме. При раздаче пищи одному египтянину не достается порции. Он нервничает, кричит и швыряет на пол пластиковую упаковку с салатом. Я отдаю ему свою порцию, а арабы делятся со мной. Обиженный успокаивается, собирает с пола помидоры. Кстати, кусочек помидора застревает и в моей рукописи между строчек. Ну что ж, пусть так и останется! Ведь это же вещество описываемых событий...   

В программе новостей по телевизору показали пешую колонну нелегалов. Это так называемая ассоциация Святого Бернара,  возникшая в прошлом году,  когда активисты-правозащитники забаррикадировались в одноименной церкви вместе с двумя сотнями африканцев, подлежащих высылке. Полицейские, не взирая на протесты церковных властей и заступничество крупнейшего гуманиста аббата Пьера, взломали-таки церковные ворота, арестовали всех беженцев, а кое-кого и депортировали. И вот сегодня, пройдя путь более чем в пятьсот километров,  демонстранты добилисаь аудиенции у премьер-министра Лионеля Жоспена.   «С сегодняшнего дня, – резюмировал диктор, – вступает в действие указ об отмене депортаций». 

В камере –   свист, оживление, апплодисменты.

После головокружения от успехов, от которого предостерегал своих соратников Ленин, наступает момент трезвости. Дело в том, что жернова государственной мельницы продолжают свой страшный помол как ни в чем не бывало; будучи однажды задействован, депортационный механизм может быть остановлен в одночасье. Напротив, его маховики напоследок начинают вращаться с бешеной скоростью. Одного за другим моих сокамерников вызывают новоприбывшие экспедиторы в форме и в штатском. Зачитываются списки.  «Габи, Ланди, Брауди – на выход!»
– Куда нас везут? – интересуется у охранника пожилой румын.
– В США, – издевательски отвечает экспедитор. (сон)

В ночь накануне освобождения мне приснился сон.  На лесокомбинате. Сновидец видит, как ствол дерева постепенно освобождается от сучков, коры и наростов. Потом резцы углубляются в древесину, словно бы разворачивая этот аккуратный цилиндрический обрубок по линии годовых колец. Стальные ножи молотят по дереву с кактм-то животным рвением, выколачивая тягучий эфирный аромат, запах свежих опилок. Чуть поодаль высится рыхлая груда оберточной бумаги, результат целого цикла трансформаций. А на стендах в помещении склада сновидец обнаруживает образцы готовой продукции: тетради, книги, лыжные палки и –  почти неприметные на первый взгляд – обложки для паспортов и комсомольских билетов.

 

НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

Париж, Квартал Марэ 1997/1998 год

Сейчас мне кажется, что во многих своих поступках я руководствовался не разумом, а инстинктами; я подчинялся глубинному импульсу, стремящемуся «разорвать замкнутый круг», и не видел того, что этот круг вплотную складывается не из физических обстоятельств, а из постыдных актов расслабленности души. Худо-бедно я старался поэтизировать «шум и ярость», не признавая в них отголосков социальной и личностной несостоятельности; я был движим творческой гордостью, а между тем «униженность и оскорбленность» прорывались сквозь все защитные оболочки в виде неприятных суждений, неприятного смеха и пренеприятнейших образов. За все это я и цеплялся, как за последнее оправдание, хотя ведь был уже к тому времени человеком, в общем-то, воцерковленным, то есть, знал и о других оправданиях, но двигался к ним не в постепенности, а – словно бы – в экстатике.                  (Ф.Степун об истеричности эмигрантов) Комментируя это моё признание Игорь Косвитин (Мюнхен) пишет: «Так оно и есть. Говорю сейчас не о тебе, а о том, что так оно и есть в жизни каждого человека. Как хорошо, что сегодня ты видишь свое прошлое воочию. Скажу, что твоя откровенная исповедь меня весьма тронула, хотя в те годы, казалось, что хорошо знал все твои проблемы. Когда переводил главку из а, вспоминал тебя и весь неприкаянный народ из России. Помнишь эти строки: «Так как жизнь между тюрьмой и ссылкой, в мансардах Берна и Парижа вечно с какими-нибудь подложными документами, без семейного очага, стоила очень много нервов, в этой среде развился тип человека чрезвычайной истеричности...»? Да, я видел эту истеричность и экзальтированность (и не только у тебя). Но такое поведение, глядя из Мюнхена или тихой Бургундии, прикрывалось в моем сознании некоторой пеленой романтичности, вольной безшабашности парижской жизни. Интересно, что сам я, не желая себе такой жизни и даже не желая надолго застревать в Париже (всякий раз чувствовал, что выпадаю из своего умеренного ритма), где-то все же «парижскому народу» немножко завидовал. Правда, про себя понимал, что бодливой корове..., то есть понимал, что мне лучше быть там, где я есть :)».

         «После службы во Введенской церкви (РСХД), разговорились с отцом Виталием, наименее патриархальным из батюшек (о нем говорили даже как о «биокосмисте», или что-то в этом роде). «Мейстер Экхарт? Отказ от себя? – переспросил о. Виталий. – Лично мне этот путь не близок. Нынче многие уходят в аскезу, а умеренный подвиг соблюдения заповедей остается в тени... Вообще же духовный поиск дает нам возможность радоваться каждому мгновению жизни. Ведь радость – это бесконечная благодарность Господу за то, что извлек нас, грешных, из тьмы несуществования... Умеренный же подвиг, – продолжал отец Виталий, – состоит не в отказе от вещей видимых и материальных, но в умении пользоваться ими, не обладая...»

(Юра в «Maison Blanche») Временами негативные события сплошным строем обступали меня. Так, приехав однажды с Ольгой в психиатрическую клинику Белый дом («Maison Blanche»), чтобы навестить художника Ю.В.Титова, я шел по территории больницы, не глядя перед собой, в результате натолкнулся лбом на фонарный столб и обнаружил себя лежащим в снегу, в луже крови. Подбежавшие санитары отнесли меня в ординаторскую, где и зашили рану без наркоза, обычными портновскими нитками (клиника-то все ж-таки была психиатрическая). В окровавленном тюрбане, весь позеленевший, предстал я перед замутненными очами своего старшего друга и учителя, содержавшегося на отделении для буйнопомешанных. Загашенный галоперидолом, создатель Мистического Солнца едва ли помнил свое имя, однако при этом он был способен заплетающимся языком читать наизусть одно за другим стихотворения из советского четырехтомника Лермонтова… Думается, впрочем, что в тот день, глядя на меня и на Юрия Васильевича, Ольга переживала далеко не самые приятные минуты своей жизни…

      (баден-баденская тюрьма) В другой раз, направившись в Мюнхен, в гости к богословствующему приятелю Игорю Косвитину, я доехал на поезде до Страсбурга, успешно пересек пешком, в заранее оговоренном месте, границу Германии, но был задержан переодетыми в штатское полицейскими на платформе в городе Келль, откуда меня переправили сначала в баден-баденскую тюрьму, а потом сбыли с рук на руки французским властям в Страсбурге. В таких случаях полагается высылка за нарушение визового и паспортного режима. От репрессий спасло то обстоятельство, что стараниями адвоката я находился в состоянии долгосрочной судебной тяжбы с Французской Республикой, и эти данные, как оказалось, были занесены в компьютер. В итоге, через двое суток выпустили на волю. Очутившись с очень малыми средствами в Страсбурге, я околачивался на бензозаправке, не теряя надежды поймать попутку в сторону Парижа, а когда заправка закрывалась на ночь, прятался от дождя в зеленых пластиковых коробах для мусора.    

Эти и прочие страдания и мытарства внешнего плана, без сомнения, были ниспосланы мне с целью хоть как-то вразумить, подхлестнуть меня, привести в чувство. Я и встряхивался, но вскорости вновь впадал в спячку (само-) забвения и скатывался к своим экзальтациям, фантазиям да к нетерпимости-бешенству. Вроде бы, и начинаний-то было много: хватался за одно, другое, третье, – но ничего завершенного, так… струганина какая-то. Хаос, множимый хаосом. Я пытался распутывать узлы, прибегая к нереалистическим образам, к творчеству. А нравственное лицо тем временем уплывало от меня, оно постоянно ускользало, так как фантазии и творчество не оставляли никакого простора для критики, для критического отношения к себе и своим поступкам. Следовательно, критика настигала меня в экстремуме, и критической массой становилось уже само бытие, простиравшееся не ровно, а все какими-то спазмами и сгустками.

       Ирина Карпинская («наша Ирочка») всеми силами готовила книгу своих стихов «Логоцентрические опыты». Были затрачены некоторые средства, задействованы люди (Ольга, в частности, помогала с макетом, Кристина Зейтунян договаривалась с типографией в Сорбонне) … В конце же концов после выхода книги (было издано то ли 400, то ли 600 экземпляров), большую часть тиража автор пустил на обклейку стен в скватах. Ирочка посчитала, что это «перформанс», это прогрессивно. У меня же осталось впечатление нехорошего поступка, и только-то. И еще, помнится, захотелось четко разграничивать понятия саморазрушения и хулиганства. Впрочем, Ольга, защищая Ирочку, утверждает, что «под нож» пошли исключительно бракованные экземпляры... 

       (А.Д.Синявский) В качестве примера своеобразного авторского трепета по отношению к книге могу привести Синявского. Мне довелось повидаться с ним за несколько месяцев до его кончины. Он тяжело болел (начинались уже метастазы), и Марья Васильевна оберегала его от всех и от вся. Каким-то чудом я упросил ее допустить меня к Андрею Донатовичу, всего лишь на пять минут. Синявский хотел лимонаду, а врачи распорядились строго ограничить потребление жидкости… Я застал его за чтением Конан-Дойля. «Вы над чем работаете в данное время, А.Д.?» – «Пишу книгу о Маяковском» – «А вот как Вы видите еще не написанную книгу – целиком, как здание, или частями, так сказать, кирпичиками?» – «Нет, я целиком книгу вижу. И говорю : «Спаси меня, книга!»… или «Унеси меня, книга!»»…

      НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

(Алик Гинзбург) Поэтические чтения мы организовывали постоянно, с периодичностью раз в два-три месяца. В «Русскую Мысль»  заметки о чтениях отправляла Катя Каврайская, она подписывала их псевдонимом Иван Рублев. Как-то раз въедливый Алик Гинзбург начинает придираться к Кате. «Вы мне автора гоните сюда, автора! Где автор этих заметок?»  – «Ну... Он уже пожилой человек, с больными ногами, вот и сидит себе безвылазно в Бургундии « – выкручивается Катя. Лицо Гинзбурга, затянутое по периметру седой шкиперской бородкой – этакий венчик человекообразной ромашки – заметно оживляется. – «Судя по вашим рассказам, ему лет этак шестьдесят-шестьдесят пять, то есть он мой ровесник. Тащите его сюда, я хотел бы с ним побеседовать» . Катя пообещала, что поговорит с автором, а в результате Иван Рублев исчез с горизанта года на полтора. Впоследствие мы хотели реанимировать сей псевдоним, чтобы подписать рецензию на сборник «Вехи вех»  («Vivrism» Париж – «Борей» С-Пб., 1999) изданный актёром Владимиром Котляровым («Толстым»), но в какой-то момент внутренняя потребность полемизировать с Толстым отпала.

               (Толстый...) Его имидж бесстыжего эксгибициониста и анархиста-бесссеребренника, призывающего к деноминации денежных знаков, уступил место образу обездвиженного «пожилого человека с больными ногами « не придуманного Катей, а реального. Котляров побывал вместе с православным писателем Павле Раком на Афоне, где атмосфера благотворна и душеспасительна. И думается, что душа его потянулась к очищению, даже несмотря на отягощенность лицедейством, на то, что поначалу он представился монахам ернически, как скромный издатель газеты «Вечерний звон» забыв упомянуть, что газета сия была сплошь пронизана сквернословием, матерщиной.

           Незаконченная рецензия Ивана Рублева начиналась так: «Уже при первом, беглом знакомстве с детищем нашего парижского «нововеховца»  становится ясно, что его не оставляет честолюбивое стремление прозвучать в модном контексте «конца века» . При этом известная тавтологичность, «заезженность»  пролематики, которая, вкупе со списком авторов (Секацкий, Скидан, Погребняк, Крусанов...) была выхвачена то ли из метропольного журнала «НЛО» то ли из окружения Т. Горичевой, не позволяет говорить о «Вехах»  как о явлении самобытном. Не из первых рук принято, и не своими руками сверстано, к сожалению. Вот если бы Толстый взялся за ремикс-издание сборника «Из-под глыб» тогда, может быть, его медную апокалиптическую трубу услышали бы и заспанные пассажира поездов, проходящих по станции «Balard» рядом с которой живет наш издатель, и русские люмпен-интеллигенты четвертой волны...»

(Генрих Сапгир и Эрик Булатов) Помнится, первые чтения наши проводились на квартире Леонида Бредихина, на улице Вилье де Лиль Адана. Среди участников были Генрих Сапгир и Эрик Булатов. Вероятно, Булатову – чиновному художнику из круга ставленников Дины Верни (т.е., не самоизбраннику!), наш провокационный девиз «уничтожения русской речи»  не понравился, и больше он к нам не ходил. А Сапгир как-то проникся идеей и даже написал целую серию каллиграфических закорючек – специально для журнала «Стетоскоп».

(Татьяна Горичева) В последующие годы мы довольно регулярно собирались на квартире у известной православной просветительницы Татьяны Горичевой, на улице Шапон, рядом с Центром Помпиду. Там была удивительная атмосфера петербургского культурного андеграунда, напоминающая конец семидесятых годов,  когда пожилые хиппи, утратив интерес к Ричарду Баху, Герману Гессе и Карлосу Кастанеде, разделились на кришнаитов и западников. Эзотерики, перетрудив неокрепшие крылья, заимствованные у астральных полковников Аверьянова и Квашуры, приземлились на жерди надзорных палат и затихли до лучших времен. Из публичных библиотек уже успели растащить Кафку,  Кобо Абэ и второй том «Философии Древнего Востока»  с Чжуань-Цзы и «Дхаммападами».

(«Легенды и мифы позднего Петербурга») Уныло пробивался сквозь толщу помех радиоголос Бориса Парамонова, чьи намеки на литературоцентричность российской души казались справедливыми именно в силу их далековатости, внеположенности происходящему. На этом фоне «независимые»   литераторы и вовсе превратились в персонажей Ионеско, гуськом путешествующих по замкнутой траектории (музей Достоевского – кофейня Сайгон – котельная Адмиралтейства – редакция «Обводного канала»  на улице Росси – клуб 81 на Литейном) и произносящих одни и те же слова от случая к случаю. Бахтин был в зените – по частоте коннотаций и устных ссылок. Культурно-историческая перспектива Запада целиком замещалась на мистический смысл рас-стояния, на идеальное значение дистанции с ее способностью участвовать в мифотворчестве и преосуществлять вещи. Так, Сартр и Хайдеггер, вычитанные между строк какого-нибудь дрянного критического опуса, сейчас же, и безо всякой примерки, запускались в общение (в обращение!) – как готовое платье.

          Петербург с невероятной скоростью усваивал все, что касалось великих аутсайдеров и пессимистов.

ПЕНИЕ: НОВЕЛЛА МАТВЕЕВА (Париж)

              Помню концерт Новеллы Матвеевой в клубе  «Симпозион», году этак в 2000-ом. Полтора часа она чинно восседала перед публикой с лицом фарфоровой куклы и бренчала на трех аккордах, аккомпанируя  «сугубо личным»       (и неприличным по сути!) текстам, в роде:  «Сделай мне хорошо, мой родной, Сделай мне еще лучше, чем прежде, Я вся горю, я вся горю В необъяснимой надежде». Как говорится, no comment.

 ЧТЕНИЯ: НАТАЛЬЯ ГОРБАНЕВСКАЯ (Париж, 30.05.2006)

            Недавно были в паломничестве, в одном полузаброшенном скиту. Встретили группу паломников, приехавшую на автобусе, среди них –  пожилая поэтесса Наталья Горбаневская. Оля пригласила ее в гости к себе (скит недалеко от Мелуна), и Наталья предложила за чаем:  «Хотите, я почитаю вам свои новые стихи?».  У меня, надо признаться, совершенно особенное восприятие процесса чтения стихов, очень субъективное... замешанное на гротеске. Горбаневская, значит, читает, а мне чудится, что она прихлебывает пиво из большого бокала, типа   «формидабль». Строчка  –  глоточек, строчка  – глоточек... Частые, меленькие глотки.  Сосредоточенно и быстро поглощается пиво (в действительности не бывает такого), в конце концов – как утка клювом, быстро-быстро: плюх-плюх-плюх!  В один момент поперхнулась,  среди высокого лексикона попалось нелепое сочетание  «я схавала», но быстро проглотила и это, и опять пошло как по-писанному:  «дадаизмы да измы... налоги на слоги». А когда закончила, шум в голове остался у слушателей, как будто это они ударили по пиву, а не Н.Г. ...

 

       НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

          Незадолго до закрытия сквата «Альтернасьон» я через бюро по трудоустройству поступил-таки на курсы французского языка, за которыми гонялся не менее года. На четыре месяца мне была положена стипендия, что-то около 500 евро в месяц. Так что теперь я даже мог себе позволить расслабиться, например, впасть в лежку на неделю, поддавшись симптомам простуды, благо, что студенту-стажеру, в отличие от производственника, врачи относительно легко  выписывали открепление от  занятий. 

                    Заболев, я целыми днями  курил гашиш, приносимый Лукасом или Димой Че: папиросы сворачивались одна за другой, так что к вечеру действие травы уже не ощущалось. Тогда я переходил с папирос на кальяны, наскоро смонтированные из пластиковых «пепси-кольных» бутылок... Кстати, в то время я уже отказался от табакокурения, здесь посодействовали  мама (убеждением) и друг Леонид (личным примером)... так что «косяки» изготавливались из экологического безникотинового табака «NTB», приобретенного в аптеке. Несколько месяцев я был адептом миниатюрной трубки, позволявшей курить дурь чистоганом. Тут пример подавал наш перкуссионист Лукас, ухитрявшийся незаметно наяривать свою каменную трубочку даже в общих вагонах поездов дальнего следования. 

         В итоге по ночам меня выворачивал наизнанку кашель, а утром стоило большого труда не думать о зелье. Я, естественно, старался чем-то себя занять: разбирал какие-то вещи или перекладывал бесконечную вереницу бумаг. Но так или иначе в какой-то момент самоконтроль утрачивался, я опрометью срывался с места и начинал шарить под кроватью, надеясь отыскать выброшенную накануне пластиковую «бутылочку» с недобитым «кропалем». Сражаясь с самим собой, я прятал  от себя эти пожухлые от дыма кальяны повсеместно – на кухне, в саду, в шкафу, в туалетном бачке... В самых неожиданных местах могли также оказаться и «кропали» – маленькие, похожие на крысиный помет кусочки гашиша, расчитанные ровно на один прием. Иной раз, когда зелье было на исходе, удавалось дотянуть «на чистяке» и до вечера. В таких случаях все делалось словно бы под видом подготовки  некого события (например, написания стихов), однако в итоге так ничего не происходило. Подлинная задача такой «подготовки» в сознании не афишировалась, но я бы не побоялся связать ее с желанием «дотянуть на чистяке до вечера». Раскладываются листочки, затачиваются карандаши, даже ведутся какие-то предварительные записи... Но все эти действия носят подчеркнуто «нетворческий» характер. Зато потом, после глотка сивушного дыма, возможно, окажется, что это-то и было самим творением, что творческий акт застрял в только что отшелушившемся прошлом.  

          Борьба затрагивала и сферу общения. Иные дни проходили под девизом «не курить в одиночестве», и вот поздно ночью я возвращался из шумных гостей в скват пешком, по раскумарке похерив последний Романвилльский автобус.  Иные дни, напротив, имели своей целью «не курить в присутствии», и тогда, как назло, на горизонте вырисовывался Демьян с очередной порцией зелья, снятие пробы с которой – в замаскированной форме – выдавалось за репетицию (пение под гитару). Иногда принималось решение «не выносить гашиш из дому» (это когда привязанность к зелью принимала уже форму мании, когда хотелось все время иметь шматок дури при себе, где-нибудь в потайном кармане). И тогда я сначала находил на ступенях метро солидный, тянущий евро на пятнадцать, отрезок гашиша, а затем тотчас же попадал в полицейскую облаву. Наконец, однажды я сказал себе: «А что будет, если я не покурю один день?». Хоть и со скрипом, но получилось (это если не принимать во внимание того факта, что норма кодеиносодержащих таблеток подскочила с двух до шестнадцати). Захотелось развить успех, и вот срок увеличился сначала до двух, а там и до трех дней, по истечении которых, правда, у меня тряслись  все поджилки. Теперь первая, наспех собранная «козья ножка» доставляла сущую муку, а не облегчение и ослабу как после утренней, натощак, сигареты. Меня стало, как говорится,  «пробивать на измену». Вместо того, чтобы предаваться убаюкивающим фантазиям и легким «ментальным» галлюцинациям, я начинал плакать, лить крокодиловы слезы. Занятия французским языком на курсах и походы в церковь были лучами света в этом токсичном чаду. Впрочем, теперь я уже  мог помыслить свою волю не в рамках одного дня или двух-трех часов, но в пределах недели. Каждая неделя распадалась на два взаимовытесняющих временных и психологических промежутка: с гашишем и без него.

         ...Иногда мне удавалось поститься четыре дня, и это уже было победой, такую неделю я считал «чистой», то есть победившей...

        НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

 

...И вот я снова в метро, на эскалаторах, в поездах и переходах. Это моя мобильная библиотека, раздвижная и скороспешная изба-читальня. О, писатель-эгоист, не желающий утруждать себя строительством характеров! Из года в год он носится со своей персоной как с писаной торбой, и все-то ему не так, все как-то невмочь оставаться наедине с собой. Кожура эгоизма заедает себя.

...Спускаюсь в подземную шахту, и там мне кажется, что шагаю я одновременно по двум противоположным платформам. Как субъект действия, направляюсь в скват расклеивать объявления о поэтических чтениях. Как субъект самонаблюдения записываю: «Всяк человек ходит под присмотром Господа. Только одни люди наблюдательное окошко держат открытым, а другие опасливо закрывают».  

(Мишель Токио) ...Скват это средоточие невостребованностей. Возникающие здесь идеи асоциальны по сути и никогда не продуманы в подробностях. Наброски валяются повсеместно, вперемешку с ошметками жизнедеятельности и прочей рухлядью. Скваттеры как-то ухитряются выживать, сваливая все несчастья в общий котел. Страдания, буйства, истерики... все это плавает в кипящем бульоне коллективного безрассудства. Имеются рядовые солдаты беспочвенности, хунвэйбины и генералы. В 2000-ом году скульптор Мишель Токио изобрел бренд «Альтернасьон» для сквата на Национальной площади. Искусство как альтернатива национальному самосознанию? Как одна из форм низовой глобализации менталитета (при том, что глобализация сверху – это «альтермондиализм», всемирный капиталистический интернационал)?

     ...Я встретил на автобусной остановке Альберта, бывшего в 1994 году директором сквата – заброшенной лодочной станции на острове Иль де Жатт. Альберт с ходу пустился в длинные и путаные рассуждения о проблематике парижского нон-конформизма. В какой-то момент я потерял нить разговора, перестал понимать по-французски, и в сознании запечатлелась лишь последняя фраза Альберта: «...Все, что имеет шанс на популярность, должно быть законсервировано... наилучшим образом». Я уже зашел в свой автобус, однако не удержался и принялся отвечать: «При желании массам можно внушить все, что угодно»... На этом двери автобуса захлопнулись, и разговор оборвался на полуслове.

...В июне 2001 года в сквате «Альтернасьон» произошло внутреннее дробление коллектива. Со стороны, вероятно, это выглядело смешно: как если бы большая сочная тыква разрезала себя изнутри ножом на несколько неравноценных частей. Во-первых, здесь были «русофобы» – большая часть администрации  (так называемое «бюро»)  вкупе с примкнувшей семьей художника Володи Вайнштейна  (сей обидчивый и неуживчивый беженец из россий и америк, отец девяти детей, принципиально не говорил на родном языке, но изъяснялся на тарабарской смеси английского и французского). Во-вторых, группа «русофилов», то есть, скульптор Мишель Токио и видео-инсталлятор Франк Тибурс в окружении, собственно, русских – ветерана андеграунда фотографа Валентина Смирнова, экс-лианозовца Жени Чернова, его сына Дмитрия, беспалого саксофониста Макса и никогда не просыхавшего клавишника Жени-казаха, смирившегося со статусом изгоя и ходившего «по стеночке».        В-третьих, трудные арабские подростки. И в-четвертых, афро-латинские музыканты из подвала.

...Со скуки «бюро» устроило форменное гонение на русских, решив ударить по проросткам инородческого «почвенничества», процветающим под боком. Для начала с треском выгнали Женю-казаха: за пьянство. Потом в два этапа «раскулачили» московского реалиста дядю Женю Чернова: а) отобрали комнату у его сына; б) располовинили ателье. Следом за тем постановили было устроить в лаборатории Валентина Смирнова приют для бездомных девушек, целый месяц трепали пожилому человеку нервы, но, к счастью, не сумели (или не успели?) эту затею реализовать.

...Им всё кажется, что они притворяются, играют. И никак не хотят они взять в толк, что игра закончилась, что сцена растаяла в воздухе, а то, что осталось – это уже не игра, не искусство и не актерство, а способ жизни, который не вписывается ни в какие рамки...

    ...На станции электрички был замечен рослый европеец с огромной растаманской косой. Диалог: «Неужели это у него свои волосы?» – «Ну нет, по-моему, он просто купил паклю и заплел ее в волосы. Так делают нынче» – «А я думаю, что он женился на африканке, и она заставляет его так ходить». Тоже «альтернасьон» на свой лад.

 НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

В.В.Розанов -- первый русский минималист и концептуалист, этакий Алоизиус Бертран, работающий,  впрочем,  не с готическими фантазиями,  но с конкретикой наблюдений.

 

 Всякое сомнение, всякий изъян, обнаруженный в убеждениях, Розанов с удовольствием гурмана выносит на суд читателя, из-за чего его проза принимает провокационный характер, а черта, разделяющая автора и читателя, и без того невидимая, как будто и вовсе исчезает.

В 1910-1914 гг. второй Василий Васильевич самопоглощенно занимается семантическим дифференциалом, то есть описанием эстетич. (психических?) переживаний  при помощи градационной сетки отвлеченных качеств.

Типа: "квадрат, он какой -- веселый или грустный? сухой или мокрый? и т.д., оцените по десятибалльной шкале". На основе семантического дифференциала Кандинский развивает теорию цвета и пишет абстрактные цветовые симфонии (впоследствие сюда подключается и геометрия).

 ...У Т.Горичевой я познакомился с Филиппом Сером, крупнейшим современным исследователем творчества Кандинского. Искусствоведческий авторитет Филиппа целиком базируется на композиционных сопоставлениях живописи Кандинского и иконы, а то и вовсе на отождествлении их. Советником по иконописи у него выступает монах-бенедиктинец брат Ефрем, в ряде случаев, как  мне показалось, остающийся при своем мнении.

 Филипп, к сожалению, невнимателен к культовому аспекту иконы, и этим все сказано. Эрудит, умница, знаток, профессор... и все это тяготеет к профанности, к замаскированному  иконоборчеству... Увы.

 

А вот и третий Василий Васильевич,  обнаружившийся в памяти по принципу "недостающего третьего": протоиерей В.Зеньковский, автор двухтомника "История русской философии". Общественный деятель эмиграции (с 1923г.), прошедший тернистым путём (в молодости, по недоразумению, участвовал в правительстве  Скоропадского, гетмана, сыгравшего в полном соответствие со значением своей фамилией роль "калифа на час").

Председатель Российского Студенческого Христианского Движения (РСХД).

Влияние В.В.Зеньковского на развитие и понимание культуры в метрополии

не изучено (да и было ли оно?). Однако для русского Парижа  В.В. сделал очень много: воспитал целую плеяду образованных,  мыслящих священников (из которых лично знаю о.Бориса Бобринского).

 Мы располагаем временем ... но время также располагает нами, и если к данному факту отнестись психотически, то возникает это: "у времени в плену", а если вознестись мыслью ввысь, то на месте механического щелканья секунд обнаруживается существо надмирное, Господь... Не надо, однако, терять простое, обиходное определение времени. О. Василий Зеньковский писал о "бюджете времени". Это важнейшая отрасль внутреннего мира человека.

Некто Евгений Ацупов (псевдоним Аугдем) лет пятнадцать назад издал во Франкфурте-на-Майне восемь номеров журнала "Тяпки" (Тетради ярости против коммунистических идолов), общим тиражом в 350 экземпляров.

  

                                              

Скрипач Кузьма пишет музыку очень неспешно, три-четыре такта в неделю, как при этом следить за целостностью композиции (еще не существующей и почти не обсуждаемой коллективно), неясно. Получается, что фрагмент съедает даже самую надежду на эмоциональное целое; Кузьму заносит в упражненчество, он упивается многократной сменой ритмического рисунка, не думая о том как это выглядит со стороны: семь восьмых, пять шестых, две третьих... А барабанщик Лука, разучив-таки за год все эти переходы на двух-трех произведениях, кричит на меня, указывая на то, что я то ли не соблюдаю на гитаре ритм, то ли играю слишком громко. Приходится вступать с ним в словесную перепалку, саркастически спрашивать, уверен ли он, что от одной репетиции к другой, его оценки не "плавают". Ну, взять хотя бы тот момент, что сегодня я его впервые видел без ватных тампонов в ушах. Обычно же он затыкает уши перед началом репетиции, а потом все время лупит в своем коконе, не заботясь о том, что другим приходится постоянно прибавлять громкость и балансировать на грани головной боли.
Поэтические тексты при всем при этом находятся где-то на глубоких задворках. Фонетические "камлания" не являют собой принципиального решения проблемы "музыка - текст, импровизация - заданность".
Ну хорошо... Благодаря Леониду (наши занятия имеют ценность только когда мы все вместе... и т.д.), кое-как налаживаем атмосферу и, сражаясь с ошметками нигилистических настроений беремся за уже известную и хорошо отработанную композицию "Нет меня" по мотивам стихотворения Владимира Вейдле. Здесь сплошной ля-минор, и мне нужно вытягивать вокально концовки четверостиший. Кузьма из каких-то своих соображений все время старается "подкузьмить" вокальную партию и играет что-то в роде соль-диез, тянет одной нотой даже не в унисон, а совершенно несовместимо с ля. Я отклоняюсь от вокала и ухожу на позиции инструментальной импровизации, однако недоумение остается.
"Общее дело", музицирование, невозможно без некоторой "взаимоподстройки" душевных планов. И достаточно одной малейшей крупицы недоверия друг к другу, чтобы экспериментирование с заранее неоговоренным материалом тут же скатилось к какому-то непонятному взаимоподтруниванию, к замаскированному нежеланию делать общее дело...

И тут же, без видимой связи с музыкой, с проблемой достоверности импровизации, возникло рассуждение религиозное.

С точки зрения лукавства, верующие "глуповаты" (читай: наивны) как дети. А с точки зрения самой веры всякий шаг в сторону от простоты равносилен побегу в нежелательное и страшное, в лукавство. Верующего, что того прапорщика, могут обвинить в излишней доскональности: все-то у него либо черное, либо белое... Но обвиняющие, возможно, не отражают того, что заигрывание со светотенью, некая псевдошутливость может обернуться скрадыванием благодати. Вот потому-то и нет никакой альтернативы этой доскональности верующего. То, что искушенная натура трактует как "глуповатость", наивность, по сути являет собой синоним чистосердечия, простосердечия; а вот саму искушенность-то язык никак не поворачивается назвать "умом". Виляет, переиначивает и извивается никак не ум, но лукавство.

Обновление см. здесь: http://www.liveinternet.ru/users/stetoskop3/

А последнюю - с фотографиями и рисунками - редакцию текста  "Начало третьего тысячелетия. Парижское художественное подполье" (2007) можно посмотреть здесь: http://www.liveinternet.ru/users/bogatyrart/blog/

А новые поэтические поступления см. здесь: http://www.liveinternet.ru/users/765563/blog/