Помпеи, Антиквариум. Дионис и Ариадна.  Фреска из триклиния (трапезной) виллы Золотого браслета, написана в эпоху императора Нерона (54—68 годы н. э.). 216 × 129 см. Дионис находит Ариадну, оставленную Тесеем по велению богов на острове Наксос, и касается груди своей будущей избранницы. В сцене присутствует спутник Диониса, старый Силен, с тирсом и бубном — типичными атрибутами персонажей дионисийского шествия.

Помпеи, вид на Везувий

Помпеи. Окаменевшие люди I

Помпеи. Окаменевшие люди II

Помпеи. Фонтан

Помпеи, Антиквариум. Скульптурная сцена насилия

 3.08.2017 коллектив «Изолятор» вернулся из трехдневного нормандского турне. Идея была такая: сочетать музыку и место, наполнить звуком замкнутые исторические уголки Нормандии. Первым в нашем списке стоял город Руан.

Глядя на этот музейный экземпляр, сфотографированный мною на выставке ретро автомобилей в Париже на площади Согласия,  именно таким я и представляю себе сейчас видавший виды "Рено" нашего скрипача Кузьмы.

Запарковав машину около института глухонемых, мы вооружились музыкальными инструментами и отправились в уникальный кладбищенский заповедник,  оссуарий святого Малкольма, находящийся рядом с церковью, названной в честь того же святого (église Saint-Maclou).  В 1348 году, когда в Руане свирепствовала эпидемия чумы, здесь закапывали тела умерших. Здание оссуария – замкнутый четырехугольник – олицетворяет смертную память. Двор образован трёхъярусной фахверковой галереей. Фризы строения «украшены» мрачными эмблемами в виде скрещенных кос, лопат и костей.

Фрагмент фриза галереи
 

Лестница, ведущая на второй ярус

Фрагмент деревянной колонны

В конце XVIII века, когда захоронения  в этом некрополе прекратились, жизнь парадоксальным образом внедрилась сюда: сначала в оссуарии разместилась школа для девочек (XIXвек), а затем, с 1940 по 2014 гг. –  Школа изящных искусств. Ну а мы застали здесь археологические раскопки  и, расчехлив инструменты, стали играть для археологов, которые бесстрашно вынимали из земли кости древних страдальцев.

Археологи в конце рабочего дня


К моменту окончания нашего концерта могильник опустел: рабочий день закончился. Собственно, на этой фотографии изображен наш зрительный зал


Даниил на фоне стены оссуария св. Малкольма



Кузьма прослушивает звукозапись, а за ним, на стене, в красной раме - абстракция огнетушителя
 

Затем отправились в Кан (Caen), но по пути сделали остановку в Онфлёре. Здесь для музыки был облюбован крошечный антикварный внутренний дворик рядом с церковью святой Екатерины.

Единственным нашим слушателем стал здешний обитаель, владелец испорчнного мотоцикла

После концерта

Наутро следующего дня мы играли на пляже в Гавре. Для музицирования была выбрана современная геометрическая скульптура, нечто вроде арки.

Потом музыканты искупались в океане и поиграли в футбол


Окрестности замка Фонтен-Анри: сельское кладбище и церковь

Посещение замка Фонтен-Анри (Кальвадос) можно считать апофеозом концертной деятельности "Изолятора" в Нормандии.


Репетиция на свежем воздухе




Эти владения принадлежали рыцарю-крестоносцу Анри Тилли. На протяжении 10 веков замок никогда не выставлялся на продажу, он передавался по наследству. Нам посчастливилось познакомиться с нынешним владельем замка, маркизом Пьером-Аполлинером Уильямсоном. Мы беседовали с ним в часовне замка, хвалили великолепную акустику. Он сказал, что изредка здесь выступают всемирно известные классические коллективы; в 2012 году в часовне исполнялась "Французская рапсодия" Ф. Пуленка





Часовня Notre Dame du Val Busnel (XIII в.)





На престоле можно посмотреть портреты родственников маркиза


 Даниил и Кузьма готовятся исполнять концерт Гайдана






Лица музыкантов серъезны. Звук скрипок многократно усиливается в этих стенах

Краткий видео-очерк об этой поездке можно посмотреть на Youtub:

Часть 1:

https://youtu.be/elv3CKotDvE

Часть 2

https://youtu.be/6E7LkF9PVQY

24-го августа 1944 года генерал Шарль де Голль и комендант Парижа полковник Рол призвали парижан к оружию. В восстании против немецко-фашистских оккупантов активно участвовали французские полицейские. 24 августа 2014-го года во дворе префектуры 1-го района состоялся грандиозный спектакль, приуроченный к 70-летию освобождения Парижа. Все актеры, костюмеры и режиссер-постановщик - служащие полиции.

1.


2.


3.


4.


1.


2.


3.


4.


5.


1.


2.


3.


4.


5.


1.


2.


3.


4.


5.


1.


2.


3.


4.

Итак, мы во Флоренции (21-25 февраля).

Данилка записал в своем дневнике: «В гостинице номер большой, в три человеческих роста высоты». Действительно, первое, что удивляет в архитектуре центра города – высокие потолки, словно бы для великанов: на вырост.

Памятник Козьме Медичи, отцу-основателю города.

Кукла Пиноккио-девочка, выставленная в витрине галантерейной лавки.

Данилка записал: «22 февраля. Проснувшись, пошли в церковь Сан-Лоренцо (нам понравилась одна картина, где Христос – мальчик, стоит у верстака рядом с отцом плотником)». 

«…Потом поели пиццу и пошли в собор Санта Мария Дефиора;  там были на полу выложенные из мрамора лабиринты, которые сходились в одной точке, и часы, идущие наоборот».

Дарохранительница с частицами мощей св. апостола Петра

Деталь купольной росписи.

На площади перед Баптистерием собора Санта Мария Дефиора; мальчуган с «чупа-чупсом» (фото Д.)

Деталь купола Баптистерия.

Д. записал: «Потом пошли в Баптистерий. Там весь купол сделан из мозаики. Одна женщина вела экскурсию по-французски. Женщина восхваляла реализм живописи Возрождения, а мама этого не принимала. Мама рассказала мне все сюжеты Баптистерия».

И действительно, религиозная, храмовая живопись Возрождения производит скорее гнетущее, тягостное (и уж никак не молитвенное) впечатление. На первом плане непременно младенческие гузна, далее идут портреты знатных горожан, современников и друзей художника, задействованных в том или ином религиозном сюжете…

Кафедра Баптистерия. На первом плане – женщина-экскурсовод  (фото Д.).

Данилка записал: «На рыночной площади мы нашли металлическую скульптуру – кабана и потерли ему пятачок».

 «23 февраля. Церковь св. Марка (там играл орган), потом – Галерея Академии. Там был оригинал Давида».

В отделении музея музыкальных инструментов при Галерее Академии. Так называемый «чан ключевой воды» (water spring bowl), созданный в 2001г. германским артистом Кристофом Гроссом по мотивам ритуальных объектов династии Минг (1368-1644). При натирании медных ручек таза влажными руками, возникают вибрации и звук. Рисунок вибраций можно наблюдать в воде. Объект находится в свободном доступе, и попробовать, как он звучит, может каждый желающий.

Д. записал: «Вернулись в номер, поели бутербродов и пошли в православную церковь св. Николая, где поговорили с отцом Георгием Блатинским».

Данилка записал: «Вечером шли через весь город и увидели процессию братьев. Они нас поразили тем, что они были в масках, как палачи, с факелами, и несли гроб».

И действительно, мы случайно оказались участниками одного из ритуалов Братства Милосердия, основанного во Флоренции в 1244 г.: ритуал принятия в Братство нового члена.

Братья укладывют живую женщину на старинные погребальные носилки. Дело в том, что изначально в задачи Братства входило, помимо помощи обездоленным, еще и захоронение умерших от чумы. Нынче это только символ, атрибут. 

Братья скрывают свои лица под капюшонами, потому что, согласно уставу их организации, милосердие должно быть анонимно.

Фрагмент переписки с Владимиром Антипенко.

М.Б.: Интересно было бы обсудить сам принцип Театра Поэтов, его многоголосность, минималистичный формат выступлений... А вот о необходимости игры-на-публику (неотъемлемый, согласитесь, атрибут Театра Поэтов)... Не слишком ли "околпачивается" поэтическая мысль в результате симбиоза с некими ролевыми обязательствами? Вас, как зачинщика и провокатора, наверняка, забавляет факт ролевой привязки, но и у Вас тоже есть своя, строго очерченная, роль: повиновение публике и эстетике зрелища выражается в том, что Вы, так сказать, хватаете рыбу за жабры и заставляете её трепетать перед
забыл, как это обкатывалось в простых словах
перед нераскрытой тайной антагонизма прилюдности.
Вот два шара: "pro et contra".
Сначала - "contra":
Ситуация (как категоря и как социологическая модель) не перекрывает собой все богатство поэтического инструментария, доступ к которому в большинстве случаев открывается лишь в одиночестве и созерцательной тишине.
Ну, и, конечно же, "pro":
Отсутствие ситуаций, вакуум, безвоздушность никогда не шли на пользу

искусству (извините, исчерпал количество знаков в предыдущем сообщении)

В.А.:

Я никогда не утверждал, что это единственный метод - это игра в которой такие правила ) в других местах другие - мне нравится "играть" так ) - в моём случае конечная цель - заинтересовать публику - а поэт сам решает хочет он в этом участвовать или нет - никаких литературных целей тут нет - есть одна общая - жить интересно!

+ энергия слова - лучше всего проверяется именно живьем ! = общий замес культурный - вот Вы выступили - теперь о Вас и Вашем творчестве многие поэты узнают - это тоже цель )

Инокиня Иоанна (1898-1988) -- в миру Юлия Николаевна Рейтлингер -- иконописец,  иконный живописец.

В 20-е годы в Крыму  Юлия Николаевна подружилась с сестрами Куртен; впоследствии, во Франции, эта дружба переросла в плодотворное сотрудничество.  Екатерина Куртен (Мещерякова, 1895–1977), принявшая тайный постриг еще в Кизил-Таше, в Париже становится соратницей матери Марии (Кузьминой-Караваевой),  в 1938 году основывает новую общину близ Парижа (Казанский скит в Муазене), а после войны в 1946 году становится игуменьей Покровского монастыря в Бюсси. Эти обители украсила своими иконами Ю.Н.Рейтлингер.

С 1921 г. Ю.Н. жила в Праге, где познакомилась с о. Сергием Булгаковым и стала его духовной дочерью. Позднее переехала в Польшу, а затем в Париж (1925), где жила при Свято-Сергиевском подворье. Начала писать иконы, пройдя предварительное обучение у К. Каткова, иконописца старообрядческой традиции. Поиски языка «творческой иконы» сблизили ее с кругом русских религиозных мыслителей: Н. Бердяевым, Б. Вышеславцевым, Г. Федотовым, В. Зеньковским, В. Ильиным и с матерью Марией (Скобцовой). 

В 1932 г. расписывала церковь св. Иоанна Воина в г. Медон (Франция), в 1934 г. писала одноярусный иконостас в храме Покрова Пресвятой Богородицы на ул. Лурмель в Париже. В 1935 г. Ю. Рейтлингер была пострижена митр. Евлогием (Георгиевским) в рясофор и избрала в качестве послушания «свободное творчество».

В 1938 г. создала триптих для храма преп. Сергия Радонежского и св. Албания при богословском колледже в г. Мерфилд, на севере Англии; в 1945-1946 гг. расписывала часовню при доме содружества преп. Сергия и св. Албания в Лондоне. Участница «Лиги православной культуры». Член общества «Икона» в Париже (до 1946 г.).

Основные принципы «иконной живописи» с. Иоанны, выражены ею в дневниковой записи: «В иконе изумительно должна сочетаться правомерная декоративность с внутренним большим содержанием экспрессии. … Мне хочется жизни! »

 В 30-е годы ее творческие задачи разделяет и учится у нее Георгий Круг, ставший впоследствии о. Григорием. В 1946 г., после кончины о. Сергия Булгакова сестра Иоанна переехала в г. Прагу.

В конце 1940-х – начале 1950-х гг. расписывала храмы в Восточной Словакии, выполняла частные заказы на религиозные картины, портреты, пейзажи. В 1955 г. вернулась в Россию. Проживала в Ташкенте. В 1960-х гг. временами приезжала в Москву и в Ленинград. В 1973 г. познакомилась с о. Александром Менем. В последние 15 лет ее жизни он стал ее духовным отцом. Вернулась к иконописи, писала иконы по его заказам.

Интересная деталь: в Париже Юлия Николаевна обучалась в мастерской художника Мориса Дени. В записях о. Сергия Булгакова, относящихся к тому периоду,  появились строки о том, что «Юля  страдает от вольностей с натуры». Дело в том, что она захотела писать одну из первых своих икон — икону оглавного Иоанна Крестителя... с самого о. Сергия. 11/24.X о. Сергий записывает: «Как странно: ей пришло на мысль писать голову Иоанна Предтечи и нужны были конкретные черты моего лица. И она, не понимая, что делает, что это означает, взяла меня косвенно оригиналом для этого!»

А вот записи самой Ю.Н.:

 «Морис Дени принадлежал к той части французской интеллигенции, которая после Первой мировой войны пришла к церкви. Еще в Симферополе, по журналам, мы имели представление как о нем, так и о многих современных французских художниках — интерес был большой. Не очень любили Дени — считали слащавым. Это впечатление еще усилилось — его оформление католических церквей. Но оно — неверно, если знать все его многообразное творчество.

Итак — одно время он стал моим учителем… пребывание в Аteliers d’art sacre дало мне очень много для моего художественного развития. Вместе со своим другом, художником Девалиером, основали они это (в единственном числе, хотя мечтали о множественном) Аteliers — думали восстановить средневековые традиции религиозного искусства. Удалось им это, конечно, в очень малой степени, <главным> образом как противопоставление и противодействие царившему в то время безвкусному и слащавому церковному искусству… рассадником которого были многочисленные коммерческие предприятия на улице St. Sulpis (отсюда и весь этот жанр часто именуют этим именем)…

Пребывание в Аteliers d’art sacre мне дало, как я говорила, художественное развитие, которое и помогло мне увидеть нашу древнюю икону именно как большое искусство, так и следовать ему в этом направлении, и я не без сожаления смотрю на размножившихся в наше время иконописцев без всякой художественной культуры (но и обратное явление, когда эта наша икона превращается в “искусство”, для искусства не менее плачевно).

Сделала я довольно большую вещь на тему «Жатва ангелов» — иллюстрацию евангельской притчи об этом, очень ритмичную, годную почти для фрески в наш православный храм. Для фигур ангелов делала наброски с очень талантливой дочери певца Кедрова -- известный квартет. Мы с ней вместе очень вдохновлялись движениями жнущих ангелов. Дени был доволен, велел лишь переместить в сторону костер из плевел, который я поместила хоть и наверху — но в самой середине картины. «Вот это главное!» — сказал он».

18-го сентября с.г. мы с Даниилом предприняли экскурсию на чердак церкви Казанского скита в Муазней. С трепетом и волнением обнаружили мы там, в стопке каких-то фанерок и дощечек, одну большую картину и три эскиза, выполненных сестрой Иоанной. Едва взглянув на картину, я почему-то сразу же подумал:  "Жатва ангелов"... Атрибутировать холст не составило никакого труда, ибо он был подписан.

И снова обратимся к записям сестры Иоанны: «Всю свою сознательную жизнь мечтала я о “стене”, хотя можно было с уверенностью сказать, что в мою биографию она не поместится...

В Париже я, как-то прослышав, что в некоторых художественных кругах появилось увлечение возродить давно забытую технику фрески, прослушала небольшой курс с практическими занятиями у специалистов этого дела. Но дальше, конечно, дело не пошло... “Стена” оставалась мечтой.

В 30-х годах, во время огромной колониальной выставки в Венсенском парке (впоследствии туда очень удачно был перенесен зоопарк, до того мизерно ютившийся в каких-то задворках, и был прекрасно, по образцу Берлинского, оформлен) появилась в промышленности краска под названием “Stik-B”, претендовавшая без лишних хлопот производить впечатление фрески. Это был, конечно, чистый ersatz, но ввиду его удобства все павильоны на выставке воспользовались этим изобретением. Когда выставка закрылась и павильоны ломали, была полная возможность покупать куски фанеры, покрытые этой живописью, так как по ней можно было снова писать, как по грунту.

Эскизы, найденные нами в Муазне, были написаны на фанерках. Вот они:

1. Изображение Небесных Сил...

2. Авраам и Исаак. Кульминационный момент, о котором так поэтично писал С.Кьеркегор.

3. Пророк Илья

В одной из своих статей Владимир Васильевич Вейдле отметил: «…Зрение, красочное чувство, самая кисть Ю.Н.Рейтлингер воспитаны современной французской живописью. На первый взгляд такое воспитание может показаться не совместимым с иконописными задачами, преданиями, даже темами; на самом же деле именно оно позволило не испугаться этих тем, понять существо этих задач и вернуться к истоку этих преданий».

Ниже мы помещаем скачанную из сети репродукцию одной из работ сестры Иоанны. Она посвящена созданию человека.

"И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою"  (Книга Бытия, 7)

Сестра Иоанна  изобразила, как человека творит Троица

Источники:

Выставка работ Юлии Рейтлингер (Буклет Библиотеки-Фонда «Русское Зарубежье»).

Братство Святой Софии: Материалы и документы. 1923-1939 / Сост.Н.А. Струве. М.; Париж: Русский путь; YMCA-PRESS, 2000

Вздорнов Г. И., Залесская З. Е., Лелекова О. В. Общество «Икона» в Париже: В 2 томах. М.; Париж: Прогресс-Традиция, 2002

Биография составлена нами по источникам:

В. Н. Сергеев. Григорий Круг. Статья из т. 12 «Православной энциклопедии». Москва, 2006 г. (основной источник)

Вздорнов Г. И., Залесская З. Е., Лелекова О. В. Общество “Икона” в Париже: В 2 томах. - М.; Париж: Прогресс-Традиция, 2002. - Т. 1. - С. 232-248.

Инок Григорий Круг – в миру Георгий Иоганнович (иначе - Иванович) Круг – иконописец.

Родился 23 декабря 1906 г. / 5 января 1907 г. в Санкт-Петербурге, в семье промышленника. Отец – швед, протестант; мать – русская (родом из Мурома), в девичестве Суздальцева, православная; мальчик был воспитан в лютеранстве. В 1916-1917 годах учился в гимназии К. Мая в Санкт-Петербурге. В 1921 г. вместе с семьей переехал в Эстонию. Учился у проф. Г. Г. Рейндорфа (1926-1928 гг., класс графики Промышленно-художественной школы в Таллине) и окончил курс в числе лучших: два написанных им офорта были приобретены с дипломной выставки Народным музеем Тарту. Работал в классе профессора Ринка в частной художественной школе Паллас в Тарту (1928).

Унаследовав от матери, воспитанницы Московской консерватории, абсолютный слух, Круг занимался также и классической музыкой (пресса отмечала исполнение им на рояле концертов И.-С. Баха). Заинтересовавшись религиозными вопросами, он примкнул к РСХД в Эстонии и в 19-летнем возрасте под влиянием встреч в Псково-Печерском монастыре с протоиереем Львом Липеровским принял православие (1926). В 1931 г. переехал в Париж и под руководством Н. Д. Милиоти продолжил занятия живописью в группе недавних студентов закрывшейся к тому времени из-за финансовых трудностей Русской художественной академии (Academie Russe de Peinture). Здесь произошло его знакомство с Л. А. Успенским, дружбу с которым Круг сохранил до конца своих дней. Совместно с Успенским и др. в 1932, 1934 и 1937 гг. участвовал в руководимых К. А. Сомовым летних рисовальных штудиях в Гранвилье, в Нормандии (рисунки и этюды хранятся в музее Ашмола, Оксфорд). Сблизился с художниками-авангардистами Н. С. Гончаровой и М. Ф. Ларионовым и работал в их мастерской.

Приблизительно с 1932 г. его занятия светской живописью (пейзажи с видами парижских окраин, зарисовки старинных церквей, цикл акварельных иллюстраций к повести Н. В. Гоголя «Нос», декоративное панно, выполненное совместно с Гончаровой, и др.) стали перемежаться с обращением к церковному искусству: Круг брал уроки по технологии иконописи у старосты Русской иконописной артели при обществе «Икона» П. А. Фёдорова, пользовался советами и указаниями инокини Иоанны (Ю. Н. Рейтлингер). В 1933 г. он вступил в православное братство св. Фотия в Париже, руководимое В. Н. Лосским. В задачи братства входило распространение православия во Франции, изучение богословия, в том числе богословия православного образа. С 1934 по 1959 г. Круг – активный участник парижского общества «Икона», объединившего художников-иконописцев русской эмиграции и исследователей в этой области. В 1935 г. при участии Успенского он осуществил первый этап росписи церкви Трехсвятительского Патриаршего подворья в Париже. В конце тридцатых годов совместно с Успенским расписал Покровскую часовню на русской ферме в Грорувре (часовня не сохранилась, иконостас и росписи известны по фотографиям из архива Л. А. Успенского).

В годы оккупации Парижа Круг пережил острый душевный и творческий кризис. По окончании войны поселился в парижском предместье Ванв при церкви Св. Троицы, нес послушание псаломщика и певца, писал в основном небольшие иконы для частных лиц. В 1945-1946 годах работал вместе с Успенским в его мастерской. В 1948 г. от настоятеля ванвской церкви и своего духовного отца архимандрита Сергия (Шевича) принял монашеский постриг с именем Григорий (в честь прп. Григория Киево-Печерского иконописца) и вскоре перешел на жительство в Свято-Духовский скит в Ле-Мениль-Сен-Дени.

Расцвет исключительного иконописного таланта отца Григория в этот период связан с всецелым включением этого таланта в его монашеское призвание. Наряду с богослужением иконопись стала смыслом и содержанием его жизни и формой молитвы.

Наиболее значительные его работы: иконостасы церкви Св. Троицы в Ванве (нач. 50-х гг.; 1955-1956), церкви Св. Духа (в доме Н. А. Бердяева) в Кламаре (1-я пол. 50-х гг.); 2-й иконостас и настенные росписи перестроенной церкви Трехсвятительского подворья в Париже (1959-1961; в соавторстве с Успенским); иконостасы церкви прп. Серафима Саровского в Монжероне (1960-1962) и церкви в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» в Нуази-ле-Гран (первая половина 60-х годов; в наст. время перенесены в собор Знаменского монастыря в Марсена); иконостас и росписи церкви Казанской иконы Божией Матери в Муазне (1964-1966). К позднему периоду творчества отца Григория относятся иконостасы, предназначавшиеся для православной монашеской общины в Авероне (ныне в церкви св. Марии Магдалины в Гааге, Нидерланды, и в домовой церкви русского детского лагеря в Отвиль-сюр-Мер).

Фрагмент алтарной росписи церкви в Казанском скиту (фото М.Б.)

Главный труд его жизни – росписи ц. Св. Духа в Ле-Мениль-Сен-Дени, которые осуществлялись с многочисленными переделками и усовершенствованиями с начала 50-х гг. вплоть до 1968 г. Иконы отца Григория находятся также в православном монастыре св. Иоанна Предтечи близ Молдона (Англия), в храмах Италии, Нидерландов, США и в частном собрании (Нидерланды). Из 6 икон, присланных им в Россию, установлено местопребывание образа свт. Спиридона Тримифунтского (церковь Cв. Троицы на Воробьёвых горах, Москва) и Казанской иконы Божией Матери (церковно-археологический кабинет Московской Духовной Академии). Известно более 450 его произведений – икон и композиций настенных росписей, воплотивших свыше 140 иконографий, в т.ч. ранее в русском церковном искусстве не встречавшихся: изображения святых Галлии – свт. Дионисия и прп. Геновефы (Женевьевы) Парижских; икона «Церкви Парижского района» (1945, совместно с Успенским); первая по времени житийная икона прп. Андрея Рублёва (не позднее 1968, совместно с И. А. Кюлевым) и др.

Многолетние записи иконописца легли в основу изданной после его кончины книги «Мысли об иконе». Творчество о. Григория Круга рассматривается как выражение опыта, для которого основой как в иконописании, так и в жизни было Преображение Христово на Фаворе. Некоторые фрески о. Григория своей огненностью, светлостью и прозрачностью близки к фрескам Феофана Грека. В произведениях отца Григория Круга, сочетающих строгий иконописный канон с современным языком живописи, отразился духовный опыт человека XX в., свидетеля и участника скорбных и трагических событий мировой истории (Сергеев. С. 240-241).

О. Григорий Круг похоронен в Свято-Духовском скиту в Ле-Мениль-Сен-Дени, у алтаря расписанного им храма.

Сочинения: Мысли об иконе. P., 1978. М., 1997. СПб., 2002; Carnets d'un peintre d'icônes. Laussanne, 1983.

Архивные материалы: ГРМ СР. Ф. 133. Д. 191, 457; Арх. Л. А. Успенского. Оп. 5. Д. 1 (частное хран., Москва).

Литература:

Le Père Grégoire: Moine iconographe du Skit du Saint Esprit (1908-1969).Editions du Monastere de Korssoun (Doumerac, 16380 Grassac), 1999, 95 p., [Marcenat], [Cб. ст.; Библиогр.];

Barsanuphe Higoumиne (ed.). Icônes et Fresques du Père Grégoire. [Marcenat], 1999 (на франц., рус. и англ. яз.);

Евфимий (Вендт), архим. Только свидетельство // ВРСХД. 1969. № 93. С. 55-59;

Сергеенко А., прот. Инок-иконописец Григорий Круг // ЖМП. 1970. № 3. С. 13-15; Асланова Е. В. Инок-иконописец Григорий (Круг) // Там же. С. 15-19;

Круг О., Богенгарт А. Перечень икон и фресок, написанных о. Григорием // Григорий Круг. Мысли об иконе. P., 1978. С. 151-167;

К. А. Сомов: Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 26, 420, 590, 603, 611;

Tregubov, Andrew, The Light of Christ, Iconography of Gregory Kroug, St. Vladimir's Seminary Press, Crestwood, NY, 1990;

Успенский Л. А. Богословие иконы Православной Церкви. Коломна, 1999. С. 617-619;

Варсонофий, игумен. Иконы и фрески отца Григория. - Марсена: Знаменский монастырь, 1999. 140 с.;

Вздорнов Г. И., Залесская З. Е., Лелекова О. В. Общество “Икона” в Париже: В 2 томах. - М.; Париж: Прогресс-Традиция, 2002. - Т. 1. - С. 232-249.;

Сергеев В. Н. Иконопись Русского Зарубежья («парижская школа», 1920-1980 гг.) // Вестн. РГНФ. 2000. ¹ 3. С. 237-243, 246, 248;

Un peintre d'icones - le Père Grégoire Krug / Inst. d'études slaves. P., 2001 [Сб. ст.]

Фрагмент сочинения о.Григория Круга  "Мысли об иконе": Преображение Господне.

В бесчисленном ряду свидетельств о Фаворском свете есть одно особенно близкое нам по времени и по условиям, в которых произошло чудо. Это явление благодатного света, которым завершилась беседа о смысле и назначении христианской жизни преподобного Серафима Саровского с его другом Мотовиловым. В беседе этой преподобный Серафим разъяснил Мотовилову, что ни чистота жизни, ни достоинство и богатство заслуг не являются конечным смыслом христианской жизни, но лишь необходимыми условиями к достижению этого смысла. То сокровище, которое одно достойно быть завершением жизни, есть полнота стяжания Святого Духа, когда душа человеческая, обретая полноту благодати, "светлеется Троическим единством". Мотовилов не мог понять, что есть стяжание Святого Духа, и вот преподобный, для того чтобы Мотовилов окончательно уяснил себе сказанное, сделал его причастником и тайнозрителем чуда. Лицо св. Серафима начало неизъяснимо просветляться. На вопрос старца, отчего Мотовилов не смотрит на него, тот ответил: "Не могу, батюшка, смотреть, из глаз Ваших молнии сыпятся, лицо Ваше сделалось светлее солнца, и у меня глаза ломит от боли".

Далее Мотовилов такими словами передает виденное им: "Представьте себе в середине солнца, в самой блистательной яркости полуденных лучей, лицо человека, с вами разговаривающего. Вы видите движение уст, неменяющееся выражение его глаз, слышите его голос, чувствуете, что кто-то вас руками держит за плечи, но не только рук этих не видите, ни самих себя, ни фигуры его, а только один свет ослепительный, простирающийся далеко, на несколько сажен кругом и озаряющий ярким блеском своим снежную пелену и снежную крупу, осыпающую сверху меня и Великого старца". Такими словами Мотовилов описывает явление несозданного света, просветившего преподобного Серафима. И свет этот есть все тот же свет Преображения Господня, который просветляет святых, одевает славой святую Церковь, который, по определению собора, утвердившего исповедание святого Григория Паламы, является "неизреченной славой и сверхсовершенной и предвечной славой Божества".

Преображение Господа на Фаворской горе не может быть понято нами как чудо, обособленное в ряде евангельских событий, но оно есть и путь, и образ, и вершина всеобщего преображения.

О.Григорий Круг.  Мысли об иконе. Преображение Господне.

11 сентября, день Усекновения главы Иоанна Предтечи.  Поездка в Мийи-ла-Форе. 

Диспропорция: св. Власий и кокто. Увы и ах, никак не могу себя заставить писать имя кокто с большой буквы. И ведь знаю, что это нехорошо: форменное издевательство получается над поэтом и академиком Франции, но что-то внутри  подначивает меня: ну, а некто кокто хорошо ли поступил с памятью священномученика Власия?

Итак, святой Вла́сий Севасти́йский (греч. Βλάσιος; ? – ок. 316) – целитель, почитаемый в лике священномучеников, епископ города Севастия (Армения). Св. Власий почитался на Руси как покровитель домашних животных; на него перенесли верования, связанные с языческим богом Велесом. Память сщмч. Власию отмечается 11/24 февраля.

Фото  G. Marucci для Google Earth

В Мийи-ла-Форе (департамент Сена и Уаза) есть маленькая часовня Св. Власия, построенная в 12-ом веке, больше известная тем, что ее реставрировал и расписывал Жан Кокто, которой, кстати, там же и похоронен.

Внутреннее убранство часовни. Рисунок и фотография кокто.

Кокто, по-видимому, не понимал святости, не мог и не желал сообразовываться с памятью св.Власия (Saint Blaise), и в итоге заполнил всю часовню собственным захоронением да какой-то нелепой крючкотворно–графической эстетикой настенных росписей. Ну, а мощи святого задвинули в самый неприметный уголок. Такая вот случилась реставрация.

Запечатанная дарохранительница с частицей длани св.Власия

Жан КОКТО /Jean Cocteau/(1889-11.10.1963) - французский поэт, писатель, театральный деятель, кинорежиссер, официальный академик Франции.  С середины 1910-х годов вошёл в художественные круги Парижа, оказал влияние на сюрреалистов. Известен многолетним творческим и любовным союзом с актёром Жаном Маре, с которым прожил вместе около 25 лет.

Контраст и диспропорция усиливаются еще и оттого, что рядом с чистотой целебных растений и незримыми образами исцелённых святым Власием животных – витают смутные образы содомские.

ПЕНА 6.10.2009

Это последняя пена из длинного шлейфа пен, выпущенных молодцеватым баллончиком «Mousse а raser. Effet glaсon».

СНИТСЯ СОН

группа людей в накрахмаленных шапках
эти читают вслух
параграфы латинского кодекса
эти, поодаль, торгуют
а эти снимают шлемы,
являя миру темноту глазниц
заросших жёсткой коровьей щетиной

СОЛО 6.01.2009

Это последнее скрипичное соло Кузьмы, в котором не чувствуется подрывной работы, направленной на разрушение музыкальной формы (и композиции в первую очередь). Отныне он, договорившись солировать в моих песнях, будет на репетициях внедрять в них нескончаемую плеяду повторяющихся звуков, стараясь увлечь в этот принудительно ритмизированный хаос всех прочих исполнителей, которые, может быть, вовсе не рассчитывали на подобный исход.

ХВОСТ 16.09.2009

В жилище Анн Лоран на Сен-Сюльпис (оно же по совместительству и штаб-квартира шестовского кружка) я натолкнулся на картину своего старого знакомца Лёши Хвостенко (его уж лет пять как нет в живых). Мелкие внутренние детали рояля, наклееные на холст и равномерно закрашенные чёрным цветом. В восьмидесятые годы было такое поветрие в современном искусстве – содавать инсталляции из намеренно поломанных – как правило, распиленных на насколько частей – музыкальных инструментов; особенно преуспел в этом парижский скульптор Арман. Однако в сравнении с изделиями Армана работа Хвоста содержит в себе созидательный заряд: Хвост стремится не к декомпозиции, не к разъятию уже-существующего объекта, а именно к композиции, к соединению частей... У него явственно проступает стремление не сломать рояль, но, скорее, воссоздать его, отыскав несуществующие детали.

ЗЛОВРЕДНЫЕ ПРИСТРАСТИЯ, ЛИПКИЕ ПОМЫСЛЫ И ПРОЧИЕ МЫСЛЕННЫЕ РЕПЬИ

Почему бы не спросить себя: кто я – раб порока или последователь чистоты? Такой вопрос не так уж и сложно задать, гораздо труднее – ответить и нести свой ответ по жизни. Вот тут-то и обнаруживается, что душа маленькая какая-то, незрелая не по годам, и что усилия удержаться в рамках хорошего – тщедушны. Так вот идёшь и влачишь за собой длинный шлейф попустительств, вранья самому себе и прочей нечистоплотности.

КОСМОНАВТЫ ПОЭТИКИ

Кто они, эти издёрганные подростки с куцыми ногтями, вечно в приспущенных штанах, одолеваемые прыщами и неумолчным клёкотом гордости?

 M+B. DUO. 2009

В 1713 году в Утрехтском договоре Европа впервые была обозначена как целостность, именуемая «христианским сообществом». В результате франкоговорящая аристократия Европы (за исключением Германии) осознала себя принадлежащей к некоей «цивилизации». В самом слове «цивилизация» уже содержался франкоцентристский смысл.

(См.  www.archipelag.ru. : Александр Морозов. Юрген Хабермас о секулярном и религиозном).

            Почти одновременно с этим событием, знаменующим торжество интеграции и Просвещения, утратило свою независимость Каталонское графство. 11-го сентября 1714 года войска испанского короля Филиппа Пятого захватили Барселону; каталонский язык был запрещён (вплоть до 1932-го года).  Так завершилась эпоха грозных и могущественных морских рыцарей, открывателей и захватчиков Нового Света,  эпоха, символ которой –  бронзовый Христофор Колумб – возвышается ныне на пятидесятиметровом постаменте в барселонском порту. За спиной у конквистадора – здание Министерства Обороны, в лицо ему дышит море.

Памятник Колумбу, построенный в 1888-м году в конце бульвара La Rambla

Барселонский порт, вид с пирса

Один из экспонатов Военно-Морского музея: деревянная субмарина

           Мы приехали в Барселону поздно вечером, а до гостиницы добрались и вовсе к полуночи, изрядно попетляв по трущобам, поэтому тот факт, что искомая улица со странным названием «Пометки Варвары» (Marques de Barbеra) оказалась чем-то вроде панели с «ночными бабочками» – этакая rue Saint-Denis на здешний манер – не произвёл на нас никакого впечатления. Ну, ходят себе и ходят, и пускай ходят... вернее... стоят (усталость, между прочим, щедра на подобные фигуры «красноречия»).

Манекен на улице Marques de Barbеra

 «В театре теней наши места были рядом...» (из песни)

Готовясь к поездке и зная свою невосприимчивость к прелестям туризма, я заранее придумал себе занятие: поиск человека, о котором давно не было никаких известий. Объект розысканий – музыкант Макс, известный по прежним парижским временам как «Макс-евросакс»; он был у меня живым экспонатом (вместе с брутальным Михайлой-Базилио) в маленьком «музее будущего» при сквате, открытом трэш-дадаистом Эбоном (1997-ой год, квартал Марэ, улица Пастурель, дом 6). А в 2001-ом году, помыкавшись среди бездомной артистической братии в ателье на «Альтернасьон», Макс с концами укатил в Барселону, где, по слухам, какое-то время работал молчаливой уличной статуей «золотой саксофонист», а потом обменял свой саксофон на hang (семизвучный инструмент, нечто среднее между steel-drums и музыкальным тазом; кстати музыку Макса можно послушать здесь же, в дневниковом плейере, выбрав композицию 1. "игра на ханге").  Своим  замыслом я  поделился с Даниилом, и он горячо поддержал идею поисков Макса...

«Макс-евросакс»

               Кстати, прозвище «евросакс» построено на внутренних смысловых парадоксах. Во-первых, раз уж речь идёт о музыканте, то сразу же очерчивается некий карнавальный круг амбиций, которых у нашего Макса – тихого легионера подпольного зарубежья – попросту не было... Во-вторых, имя сие иронически перекликается с вышеупомянутой идеей неприятия Германией европейской концепции Просвещения. Казалось бы, причём здесь Макс? Да при том же, при чём и всякий «человек без свойств», гуляющий в закоулках автоматического письма и  пытающийся всю свою жизнь посвятить расшифровке какого-нибудь случайного символа... Ну, и в-третьих, «евросакс» очень органично вписывается в ряд свидетельств о синкретическом хронотопе, о размытости происхождения. Сразу вспоминаются псевдонимы художников парижского андеграунда конца девяностых годов : Атлант (Фред, маринист-абстракционист), Швейцарский Марроканец (настоящее имя его где-то затерялось, зато прозвище Suisse Marocain сразу же ассоциировалось у всех с основателем так называемого «музея Игоря Балу», в котором выставлялись найденные на улице манекены) и, наконец, наш знаменитый соотечественник Валь-Грек, Валентин-Тиль-Мария-Смирнов-свет-Самарин...

 Ну вот, зазвучала тема художества, и Барселона властно постучалась в моё слуховое окно, требуя обобщения, осмысления и внимания. Итак, если в любой другой столице мира пластическое искусство мыслится при помощи «укрупнённых единиц», то есть музеев и выставочных залов, которые – фасеточным образом – объединяют множество персоналий, то в столице Каталонии единицами культурного отсчёта являются знаковые имена, каковых, собственно, два: Гауди и Миро. Можно, пожалуй, приплюсовать к ним ещё и Дали, но можно и оставить только Гауди. Да, да, именно Гауди, который, несмотря на то, что Бретон со товарищи причислили его – посмертно – к своему цеху, всю жизнь проповедовал свободу творчества, не примыкал ни к какой идеологии или группе, «не участвовал» – так, кажется, писалось в «старорежимных» анкетах? – и «не состоял», но: стоял особняком.

Один из фасадов Гауди (парк Гуэль)

 На фигуре и личности барселонского зодчего культуртрегерский задор парижского сюрреализма дал осечку: гений Гауди был религиозно-мистического свойства, а не «эпатажно-прободательного», как у Дали и Миро.

Хуан Миро

Хуан Миро родился 20 апреля 1893-го года в Барселоне. В середине тридцатых годов познакомился с Пикассо и зачастил в Париж, где подвергся мощному излучению сюрреализма. Уже в самих датах жизни Миро (он умер в 1983-м) можно обнаружить сюрреалистическую инверсию числа, подобную той, что представлена в названии написанного в 1948-м году романа Дж. Оруэлла «1984». В 50-ых годах Хуан Миро достигает известности, становится знаменитым художником.         

Фонд-музей Хуана Миро находится на горе Монтжуик; проворный вагончик фуникулёра доставит вас туда за считанные минуты.

Фотоснимок,  сделанный  нами  в  фуникулёре.

Композиция    просвета    напоминает   контур

человеческой головы, вписанный в пейзажную

перспективу,  как  на  картинах  Рене  Магрита.

Интересная деталь: в современном интернете на тему творчества Миро, объявленного классиком авангарда (что по сути является сontradictio in adjecto, противоречием в определении) практически не представлена критика как таковая, сплошной дифирамб. Набрав в поисковике его имя, я встретил некоторое подобие критического отношения... в каких-то обрывочных записках на болгарском языке: 

«...за въздействието на една изложба е от изключителна важност пространството в което всяко произведение взаимодейства, защото иначе се получава склад на галерия, но не изложба».
«...заслужава си да се отиде, защото както е написано в groovemanifesto.net - това е уникално събитие, но е уникално и по глупостта с която е представен такъв художник като Хуан Миро».

Женская фигура на терассе музея Миро в Барселоне

            Стиль Миро определяется искусствоведами как «имитация наивности детского рисунка посредством обращения к алогичным ситуациям и формам». А вот ребёнок, столкнувшись с фактом столь обширной,  крупномасштабной имитации детского творчества, реагирует неоднозначно. С одной стороны, он подозревает подделку, обман, симулякр, что вызывает в нём естественное недовольство. Но с другой стороны, его не может не радовать предполагаемая попытка взрослого вступить в ряды детей: это утверждает ребёнка в собственных силах. Даниил записал в своём дневнике:

После посещения музея Миро. Даниил нашёл кусок мела и выплеснул свои противоречивые впечатления на керамичесую плитку. Он разрисовал её во всю длину аллеи, вплоть до входной двери, и собирался, по-видимому, продолжать уже в самом музее, однако был остановлен охранником. «Папа, а почему нельзя рисовать там, дальше?» – спросил меня сын. «Наверное, потому, сынок, что живое искусство всегда находится под запретом» – туманно ответствовал я. «Кто же его запрещает?» – «Сама жизнь».

А вот ещё одна разновидность живого искусства – люди, работающие скульптурами на бульваре Рамбла. Данилка поначалу называл их всех «Максами» (« Смотри, смотри, вот ещё один Макс!»), а потом, когда встретился с моим приятелем и узнал, что тот оставил ремесло статуи и вернулся к музицированию, стал называть статических комедиантов «Бывшими Максами» («Пойдём на Рамблу, может быть, Бывших Максов там встретим?»).

Дневниковые записи:

                                             Цезарь и стеклянный банан                               

Свист отрезанной головы

Дворец Гуэля.  Деталь фасада. Орёл

В подвале Дворца Гуэля. Усмирение медальона с собачьей головой

К пятидесяти годам Гауди по-прежнему одинок; он становится все более религиозным. Мастера уважают и побаиваются – резок, эксцентричен, замкнут. От былого щегольства ничего не осталось, главное, чтобы было удобно: бесформенный костюм, туфли на заказ – из корней кабачка. Он соблюдает все посты, его пища – сырые овощи, оливковое масло, орехи, мед с хлебом и родниковая вода. Из центра Барселоны перебирается в спроектированный им «Парк Гуэль», подальше от суеты.

Парк Гуэль. Часовня

Планировка «Парка» напоминает сжатую пружину – от подножия к вершине серпантином поднимаются извилистые тропинки и крутые лестницы.

Парк Гуэль. Башенка

Парк Гуэль. Прогулка по лабиринту

 В парке Гуэль наши пассивные поиски «Макса-евросакса (я ведь не знал ни адреса его, ни телефона, и даже фамилию не помнил!» неожиданно увенчались успехом: мы напали на след.  Весь обмен информацией был построен на одном-единственном вопросе, заданном случайно встреченному в  парке исполнителю мелодий на hang’e : «Do you know Max, a russian musishen?». Тот оживился: «Yes, of course! If you go to the place before gothic cathedral, you can find him easy!».

Итак, решено: вечером мы направляемся в готический квартал, а днём осмотрим собор «Святое семейство».

Парк Гуэль. Жерло водостока.

 ...В разгаре карьеры Гауди заявил, что отныне будет работать только над религиозными заказами, а если предложат светский проект, то сначала спросит позволения у Мадонны из Монсеррата.  С 1910 года его единственная цель, боль, страсть и забота – собор «Святое семейство», Саграда Фамилиа. Его и похоронили здесь, в крипте – маленькой подземной часовне, где весной и осенью по колено воды.

Саграда Фамилиа

Дмитрий Травкин (еженедельник «Дело», СПб, 1/3/2004) пишет: «Храм представлял собой один из ранних заказов, сделанных мастеру, но в то же время он оказался последней его работой. Строительство началось, когда архитектору было чуть больше тридцати, но не завершилось и по сей день.

Это был огромный и безумно дорогой проект, но именно на него постоянно не хватало средств. Работы то начинались, то прекращались. Гауди уже перевалило за шестьдесят, когда он полностью сосредоточился на храме. К этому времени мастер уже фактически отрешился от всего мирского, войдя в состояние анемии.

            И мир отрешился от архитектора, пережившего свою эпоху. «Святое семейство» в этом новом мире не могло получить и гроша. Гауди жертвовал на строительство свои собственные деньги, а сам при этом чуть ли не побирался».

Cедьмого июня 1926 года в Барселоне был торжественно пущен первый трамвай. Играл оркестр, «отцы города» произносили речи, толпа теснилась, завороженно созерцая движение ярко-красного вагона. Лишь одно событие слегка омрачило солнечный день: через несколько часов после пуска трамвай нашел свою первую жертву! Ею оказался нищий старик без документов – типичный «бомж». Его кальсоны держались на английских булавках, в карманах у него нашли Евангелие и горсть орехов.  Пострадавшего отправили в больницу Святого Креста, предназначенную для бедных и бездомных, неподалеку от собора Саграда Фамилиа. Там старик и умер. Тело его уже собирались отправить в общую могилу, когда одна женщина случайно узнала покойника… Это был Антонио Гауди.

Саграда Фамилиа. Фронтальные барельефы.

2002-ой год был назван годом Гауди. Совсем недавно промелькнула информация, что Ватикан откликнулся, наконец, на предложение представительства Святой церкви в Барселоне и многочисленные обращения страстных поклонников архитектора и дал согласие на его причисление к лику святых. Теперь специальная ватиканская конгрегация начала опрос людей, лично знавших «кандидата», которые могли бы свидетельствовать в пользу его святости.

Вечером, в готическом квартале мы встали на специальное место, отведённое полицией для уличных музыкантов – оно обозначено бляхой, впечатанной в мостовую...

Муниципальная отметина для уличных музыкантов

 ... и не прошло и минуты, как из-за угла вышел Макс-евросакс, которого я не видел добрых восемь лет.

Они играли в стиле ретро, а Даня, как он сам потом объяснил, танцевал «deepforest-o-tektonik».

Живые скульптуры на бульваре La Rambla

Перед отлётом в Париж мы ещё раз прошлись по бульвару Рамбла и сделали несколько снимков, на которых Даниил запечатлён рядом с «бывшими Максами».

техно-пират

велосипедисты

водитель с молотком

шоколадный солдат

и - в качестве исключения - чугунная кошка

И вот однажды Алиса заявляет своему Эрику, что уходит от него к Жилю-инвалиду. Ну, то что она «уходит», это было, пожалуй, преувеличением. Эрик-панк просто перебрался с супружеского ложа на пол, оставаясь в той же комнате, а его место занял Жиль. Тем не менее, Эрик очень страдал, сидя по вечерам в обнимку с Мосье Томом, у которого непрестанно слезились глаза от сопереживания. 

Трагедия Эрика и Алисы прошла почти незамеченной на общем фоне коллективно-бытового надлома. Базиль с Дельфиной к тому времени уже расстались и съехали от нас, каждый в своем направлении. Анатолий с Ириной влачили тяжелое бремя существования в «предбаннике»  все той же пресловутой комнаты панков, их отношения балансировали на грани разрыва. Я выписался из госпиталя «Эскироль»  (где лежал, по слухам, на том самом нервном отделении, где когда-то побывал знаменитый Антонен Арто) и зажил одной ногой на заброшенной лодочной станции в Леваллуа, а другой – у своих, на улице Тэна, в атмосфере, мягко говоря, посттравматической...  

(Ирина Карпинская) ...Был у нас еще один коммунар, Эрик-не-панк, по фамилии, кажется, Летаконню. Его мама танцевала в балетах Мориса Бежара и никогда его не навещала в сквате. Эрик-не-панк ходил в широченных шароварах, а на шею повязывал цветастый платок. Когда коммунары, после падения сквата, захватив с собой Иру и Толю, перебрались, под предводительством Жиля-инвалида, в пустующий дом на соседней улице, у Эрика-не-панка случился жестокий конфликт с Эриком-панком. Они схватились как некие «я»  и «не-я», закоренелый холостяк (не-панк: нож) и холостяк новоявленный (панк: велосипедная цепь), но в итоге проломили голову ни в чем не повинной Ирине, кинувшейся их разнимать. Анатолий при разбирательстве не присутствовал, он, как обычно, продавал газеты в метро, и бедная Ира с сотрясением мозга вынуждена была исколесить пол-Парижа в поисках врача: она ведь была неучтенной человеческой единицей, без вида на жительство, и, соответственно, без тех минимальных прав, которыми обладает даже клошар-француз. По-моему, именно тогда Ирина начала писать загадочные пан-бихевиористические речевки («Когда отряд смеется в ряд, И солнце не встает...»  и постмодернистские вариации на темы Есенина: «Поправившись, Я тоже стал в желаньях...»). Нас с Ольгой в тот момент, из сочувствия к детям, приютила левоэкстремистская организация «Право на жилище»  (Droit au logement), в которую мы автоматически вступили, получив комнату в социальном (т.е., не артистическом, не «экстремальном») сквате при Комитете Бездомных, неподалеку от Итальянской Площади в 13-ом округе Парижа. Ирина же с Анатолием, уже после конфликта, вынуждены были еще какое-то время обретаться в полузапуганном состоянии «у Жиля-инвалида»  (потом Толя снял-таки чердачную комнатку на улице Маргеритт, и они покинули движение скваттеров). Я виделся с Ириной урывками, в кафе, и меня почему-то сильно раздражали ее стихотворные опыты (может быть, я просто не умел выразить ей свою жалость, сочувствие?).  

В раздражении своем я дошел до того, что категорически запретил ей писать (словно бы имел на то какое-то право?!). Кстати, года через два, на олиной квартире в Монтрее, в присутствии московского мэтра Дмитрия Пригова, представляя друг другу участников чтений, я процитировал этот запрет иронически: «вот, дескать, как ее ни отваживай, она продолжает писать, ни на что не взирая». По прошествии еще лет пяти, когда у Ирины уже были документы (она сделалась «выездной», смогла видеться с сыном) и статус учащейся (в аспирантуре), мы все очень надеялись, что она защитит в Сорбонне докторскую диссертацию по современной французской поэзии. Однако на последнем году аспирантуры Ира – совершенно по-цветаевски – устроилась работать на полную ставку подавальщицей в привокзальном кафе, и защита как-то пошла по боку... 

После первого, кое-как отбитого при пассивной поддержке полиции, нападения на наш скват бандитов-легионеров, нанятых владельцем помещения (по слухам, дом принадлежал тогдашнему министру внутренних дел Эдуарду Балладюру), основным занятием коммунаров сделалась самооборона. Мы жили в атмосфере коллективного психоза, с установкой как можно реже покидать территорию, с баррикадами, ночными дежурствами на крыше (чаще других там сидел Яша), с заготовкой бутылок с горючей смесью... К этому приплюсовывались отсутствие воды и бытовая разруха: нападавшие оставили нам разломанные унитазы, пробитую в нескольких местах кувалдой крышу... Коммунары мечтали расслабиться, забыться. Скват захлестнули психостимуляторы (ЛСД), катастрофически увеличилось потребление гашиша и алкоголя. ...Кстати, из того, что я пишу об опьянении и о «кайфе»  в сквате как о чем-то само-собой разумеющемся, может сложиться неверное впечатление, дескать, все скваттеры – люди «зависимые». Тем не менее, ни Толя с Ирой, ни, тем более, Ольга с девочками не были ни токсикоманами, ни алкоголиками. Собственно, за «связь с коллективом»  от имени всей группы русских отвечал только я, и в основном – по части выпивки...

Катя Каврайская, которой довольно часто приходилось в тот период менять жилье, кочуя по многочисленным знакомым между Версалем и Греноблем, хранила в сквате свои вещи, а зачастую и ночевала сама, прикорнув на груде чемоданов и узлов в комнате Эрика-панка. Однажды, готовясь ко сну, Катя слышит дикий крик Анатолия, только что вернувшегося из метро и, по-видимому, недостаточно внимательно встреченного Ириной. Анатолий затрясся, как-то неловко подпрыгнул на пороге и кубарем покатился по деревянной лестнице, ведущей во внутренний двор. Катя выходит на площадку и опасливо заглядывает за перила. Разбуженный Жиль-инвалид тем временем выкатывается на двухколесной коляске из нижней комнаты. Эрик-не-панк, потирая подбитый глаз, опасливо выходит из туалета. Стучит костылями на первом этаже маленькая квадратная девица по кличке Гребуй. Несколько пар трясущихся рук тянутся к Толику и заботливо ощупывают его плечи, голову и позвоночник. Анатолия вносят в комнату, но он, несмотря на увещевания Ирины, никак не может успокоиться. «Э! Э! Э!» – кричит он. Мысленно обозначив разворачивающееся вокруг нее действо как «парад уродов», Катя, скрипя зубами, прячется с головою под одеяло. В восемь утра ей надо идти на работу, присматривать за малыми детьми... 

(фестиваль скульптуры в Гренобле)  У нас неожиданно наметился профессиональный взлёт в области художественной. Из диванных пружин и пучков соломы мы накрутили с Ольгой какие-то фантастические фигуры, сделали серию фотографий этих объектов на фоне камней и заумных надписей на табличках (типа: «После того, как ты сказал обо мне то, что ты сказал, реальность вокруг меня уплотнилась») и отослали сей проект в Гренобль, на конкурс фестиваля современной скульптуры. Проект сей, пролежав несколько месяцев в архивах, неожиданно выиграл конкурс, причем, произошло это в тот момент, когда мы о нем уже и думать перестали: пружины куда-то затерялись, надписи стерлись... Итак, нужно было готовить все заново. И вот, в состоянии неземного активизма, в таком накале, какого у меня ни до, ни после не возникало, я принялся вырезать кухонным ножом барельефы из гипсовых плит, позаимствованных на какой-то стройке. Временами, не умея справиться с переполнявшей меня энергией, я выбегал на улицу, в ночь, в ливень, ложился, раскинув руки, прямо на асфальт и лежал подолгу, не обращая внимания на случайных прохожих. Когда же из галереи пришел грузовик, и вся наша инсталляция (она называлась «Глаза и уши первопроходцев») – под опись – была сдана гренобльским перевозчикам (художнику Ю.Вишневскому), сознание мое померкло...  

В прежние годы, культивируя в себе натуру чувствительную, самозабвенную и неуемную, я слишком долго козырял подобными воспоминаниями как знаками отличия... приметами самобытности... Нынче мне отчетливо видно, что возобретение индивидуальности за счет мифопоэтизации собственных психических изъянов и страданий – дело вредное и опасное. Это был очень сильный морок, при котором любые формы продвижения к добру и свету рисовались как нечто «не свое», чужое, неинтересное и «неумное»... Так почему же я этого не понимал в писательстве своем? Вероятно, надеялся на то, что в процессе болезни, в любовании им может быть заключено всецелое оправдание больного.

(Марья Васильевна Розанова)  Тем временем писатель и интеллектуал Андрей Лебедев представил нас с Ольгой Марье Васильевне Розановой, супруге диссидента А.Синявского. На ряд лет мы приобрели не только помощницу и покровительницу, но также и некоторую, если можно так выразиться, материальную базу. Конечно, нужно было быть чудаками, обладать завидным запасом наивности, немотивированного активизма и гордости, чтобы верить в то, что изготовленные на стареньком ксероксе Марьи Васильевны двузначные тиражи нашего «Стетоскопа»  способны как-то влиять на русскую культуру.

Помнится, Ольга спрашивала у Марьи Васильевны разрешения заплатить за порошкообразную тушь для «ксерокса»  (предполагалось, что мы всю купленную тушь и изведем на свои тиражи, так что логично было бы не вводить в расход М.В., тем более, что бумагу она нам предоставляла бесплатно).
             – Скажите, Оля, а зачем это вам нужно? – с некоторым подозрением спросила М.В.

      – А для независимости, Марья Васильевна, – нашлась Ольга.
             – Ну, нет, независимость стоит гораздо дороже, чем коробка туши, – не согласилась М.В.

(ЛЕБЕДЕВ. Формат и форма 23 /03/ 2005)   Андрей Лебедев вечно мечется, все никак не может устояться, устаканиться. Как сетевой писатель-эссеист он взял псевдоним "анле_между" и расположился где-то между Андреем Битовым (тоже Андрей) и Сашей Соколовым (тут фамилия анималистическая, перекликается с Лебедевым). Я намедни спросил у него: "Ну, как ты? По-прежнему в неоклассицистах себя числишь? По прежнему чистишь себя под брюхом новейшей классики?" "Ты знаешь, – вальяжно ответствовал Андрей, – в Москве есть модное слово "формат". Модные вопросы: "Ты в каком нынче формате работаешь? Не сменить ли формат?". Так вот, нынче самым перспективным считается формат психоделики"... Меня несколько покоробило такое отношение к идеологическим установкам как к одноразовым каучуковым перчаткам. Всякое сколько-нибудь серъезное творчество синонимично мировоззрению. При чем здесь смена форматов? "Ты что, в студенты снова записался, что ли, на пятом-то десятке лет?" – "Почему в студенты?" – "Ну, если не в студенты, так значит, литературную критику возводишь в ранг самой литературы, если не выше" – "Да почему же это?" – не понял Андрей. Так и не договорились насчет форматирования.

В возрасте уже довольно реалистическом (28-30 лет) мы с Ольгой вовсе не были взрослыми. Мы бессознательно старались следовать размытым ценностям так называемой «третьей волны эмиграции»,  развивая недоказуемый постулат о том, как тяжело, «подчиняясь законам отечества»  (см. Ямвлих. «О Пифагоровой жизни» VI), заниматься творчеством (и, в частности, свободным искусством). В 70-е годы, в  момент повышенного спроса на Россию десяток-другой имен сделались звучными, приобрели мировую известность... Неужели нам втайне хотелось того же? Волна схлынула, интерес поугас, да и спрос на соц-арт, равно как и на матрешку с профилем Сталина-Горбачёва в интуристовской Москве, кажется, сильно понизился со времен перестройки...

Эпоха продажи газет в метро (три года) завершилась как-то сама собой после того, как у меня появились ученики. Учительство стало для меня чем-то вроде «луча света в темном царстве», общение с детьми восстанавливало душу, облекало ее смыслом, теплом и ответственностью. Фантазии очищались от мрака, креативный хаос выстраивался в системы. Так, в занятиях с детьми впервые явственно наметилось противостояние жизнеутверждающих сил тому кольцу мрака, которым тесно опоясывались и мое нелегальное бытие-жизнетворчество, и личностный надлом. Церковь призывала к осуществлению непрерывного усилия над собой, усилия, призванного ограничить буйство страстей; я же в те времена был недостаточно сообразован с такими усилиями, то есть, конечно, я не мог не замечать импонирующего звучания аскетики, но знакомство это было по большей части теоретическое, почерпнутое из случайно прочитанных святоотеческих книг. Отец Димитрий оказал мне неоценимую услугу, связавшись с одним из православных монастырей и договорившись о том, чтобы меня приняли на месяц в качестве гостя. И я как слепой, наощупь, пошел в указанном направлении и оказался в начале долгого и тернистого пути обновления души.

Под крышей Комитета Бездомных я провел три года, с 1995-го по 1997-й. В моем ведении были два помещения:  маленькая однокомнатная квартирка на втором этаже и ателье, тридцатиметровая комната с проваливающимся потолком и съеденными грибком стенами на первом. По моей инициативе ателье постоянно реконструировалось: то стены обклеивались картоном, который мгновенно отсыревал, то потолок камуфлировался черным шелком, через неделю начинавшим провисать под тяжестью скопившейся пыли... По ночам мне страшно засыпать: кажется, что шелк вот-вот прорвется над изголовьем кровати. Из соображений самозащиты приходится взрезать ножом эти черные набрякшие паруса и подставлять ведро под удушливую струю сыпучих отходов. Соседи за стеной постоянно кашляют; сквозь сон чудится, будто это лают собаки. 

            Нищета обостряет и без того натянутые взаимоотношения, а затяжная депрессия придает им оттенок невыносимости. На улице перемигиваются зеленые неоновые кресты аптек. Я устраиваюсь в Макдональдсе у метро Толбиак, заказываю водянистый американский кофе и мечтаю о таблетке кодолипрана. Непрекратимая головная боль, развал в груди. Макдональдс – своего рода публичный клуб для людей, не имеющих быта. Здесь читают, пишут, спят, просто сидят и смотрят в окно пустыми глазами. 

(«мыслящие свёртки») В 1997-ом году, силясь преодолеть унылое одиночество, я приютил полу-ослепшего старца, художника-мистика Юрия Васильевича Титова; о совместном с Ю.В. бытии и творчестве написано несколько очерков для нью-йоркского журнала «Черновик»  и нашего парижского «Стетоскопа». Я промывал ему гноящиеся, пораженные катарактой глаза и, усадив за стол, создавал условия для совместного творчества. Так мы нарисовали и сверстали десять пост-футуристических альбомов: «Троянский Конь», «Мыслящие Свертки», «Коробки»... «Троянский Конь»  замышлялся как проект памятника иностранным влияниям во французской культуре, это были эскизы огромных чугунных помостов, устанавливаемых на четырех главных площадях Парижа и представляющих из себя копыта Троянского коня, незримо возвышающегося над «столицей мира», превосходящего по высоте Эйфелеву башню. 

Альбомы эти, в полном соответствии с законом жанра, сгорели, когда я сидел в нантеррской депортационной тюрьме, а Юрий Васильевич, оставшись в ателье один, зажег ночью свечу, уронил ее и сослепу не справился с огнем. Сам он чудом остался жив, только очень обгорел... Но альбомы, альбомы... Впрочем, кое-какие материалы у меня сохранились, в частности, запись доклада-перформанса, посвященного «самодвижным архивам»  и феномену их воспламенения. Текст сей был обнародован в присутствие ведущего специалиста по русскому авангарду Жерара Коньо, а также писателя Павле Рака, эссеиста Андрея Лебедева и других. 

О природе фантазии, помнится, там было сказано вот что: «...Неужели же весь я, со всем своим человеческим многообразием, превратился в какую-то ячейку, в восковой пентадодекаэдр, в котором огромная, неряшливая пчела Бахуса складирует по крупицам свою дурманящую амброзию?...»   

(упала картина...) В левом крыле здания обретались семьи: супруги Абдер и Мина из Маррокко, многодетная колония курдов, какие-то массивные мусульманские тетки с руками, вечно измазанными йодом... В правом же крыле жили холостяки и экзотические перпиньянские нищие-собачники. По вечерам они разводили во дворе костер, пили пиво и жарили перченные колбаски, мергезы. Поздно ночью у них начинались языческие пляски, прыжки через костер, песни. Долгими летними ночами некоторые холостяки набирались до того, что засыпали во дворе, на голой земле. Наученный горьким опытом предыдущей коммуны, с соседями я общался весьма и весьма умеренно, осторожничал, стараясь со всеми поддерживать более-менее ровные, дипломатические отношения. Отсиживаясь в ателье, я писал песни-оратории и углубленно экспериментировал со звукозаписью. Леня Бредихин хранил у меня синтезатор, Саша Путов – электрогитару, Кирилл Тер-Амбарцумян – четырехканальную студию. Однажды, после сеанса музицирования с калмыцким шаманом Николаем, в ателье рухнул потолок. К счастью, никто не пострадал, однако инструменты пришли в негодность. Топчан, на котором собирался ночевать Кирилл, к полуночи переменивший решение и убежавший на последний поезд, оказался погребенным под грудой кирпича. Через несколько месяцев подобная история приключилась с другим нашим гостем, немцем Видеем, которого нам рекомендовали как просветленного, имеющего за плечами четыре года индийских ашрамов. Видей старался контролировать свои мысли даже во сне. Посреди ночи он проснулся в ателье и, рывком оторвав голову от подушки, сел на кровати. Через секунду, чудом не пробив Видею голову, на подушку приземлилась тяжеленная картина «Мексиканец», прежде висевшая под потолком. «Наверное, я подумал что-то не то», – сокрушался потом Видей в ответ на мои объяснения, что, дескать, картина упала из-за того, что прогнили и гвоздь, и стена.

    По утрам я по-прежнему спускался в метро продавать газеты, а днем посещал курсы французского в протестантском университете в Латинском квартале. Конечно, газеты – это не откровенный сбор милостыни, в них была, по крайней мере, некая внешняя атрибутика коммерческой деятельности, но временами труд сей мне не давался, и волна злобного богоборчества захлестывала меня с такой силой, что приходилось исповедоваться на автоответчик отца Дмитрия, ежели самого батюшки не было дома. 

(мадам Тома)  Второго декабря 1995-го года все в том же помещении протестантского университета преподавательница курсов восьмидесятилетняя аристократка мадам Тома де Сан-Маргерит устроила выставку наших с Ольгой картин. Помимо уроков французского эта изысканная пожилая дама, приятельница самого Алана  Роб-Грийе, вела занятия йоги, стояла на голове, так что,  думаю, ее лояльность по отношению к абстрактной живописи никого не удивила. На вернисаже присутствовал писатель Валя Воробьев, нарядившийся почему-то в костюм тирольского охотника. 

(D.A.L.) А однажды мне довелось  участвовать  в мероприятии Комитета Боздомных. Было это так.  Раннее утро. Всю ночь по крышам нудно накрапывал дождь, а утром на небо выкатился необъятный желток солнца, и улицы моментально просохли. На площади перед мэрией 20-го округа нас собралось человек сто, включая негритянских детишек и старух. Ждем, бесцельно слоняемся вокруг здания. Наконец, подъезжают руководители – все в форменной одежде: джинсы, кожаные куртки. Активист с желтым значком «D.A.L.»  на лацкане (droit au logement, право на жилище), раскрывает объемистую картонную папку и вынимает текст «Марсельезы». У меня захватывает дух. Неужели же здесь, во Франции, на 31-ом году жизни, после стольких лет нон-конформизма, мне придется участвовать в хоровом пении «Марсельезы» ... из страха потерять место в коммунальном сквате? Выбирать, однако, не приходится. Раз уж так вышло, что, оказавшись в Париже без документов и средств к существованию, я сдался на попечение левоэкстремистской организации, то нужно участвовать в массовке, содействовать программе «экспроприации жилого фонда в пользу люмпен-иностранцев». И грянула «Марсельеза» . Сразу же образовалось кольцо зевак: пенсионеры, случайные прохожие. Организаторы тем временем вступают в переговоры с представителями мэрии. На требование обеспечить всех (!) собравшихся бесплатным жильем те, естественно, отвечают категорическим отказом. Тогда до их сведения – тоже в категорической форме – доводится решение скваттировать (т.е., реквизировать) здание мэрии. Активист дает знак, и мы всей толпой врываемся внутрь. Деловитые бездомные по-цыгански расстилают на мраморном полу заранее припасенные одеяла, рассаживают детей. Звучат призывы ко всеобщему равенству, проклятия буржуазии. Центральную часть холла вместе с конторкой охранников активисты молниеносно задрапировывают желтым, намеренно изодранным лозунгом: «Право на жилище – всеобщее достояние!». Представитель администрации протискивается сквозь ряды митингующих: торопится вызвать жандармов. 

...Подъехавшие на нескольких автобусах военизированные полицейские с пластиковыми щитами перекрывают все выходы из мэрии. «Это мышеловка!..»  Я начинаю нервничать. Подбежав к пожилому магрибинцу (он поминутно поправляет пенсне, да и вообще держится с дружелюбной интеллигентностью), указываю на отрезанный от внешнего мира табор, на почтенных матерей семейств, застывших в позе лотоса, и в сердцах восклицаю: «Неужели они и впрямь надеются, что после затяжной сидячей забастовки каждому из них на блюдечке вынесут и жилье, и зарплату, и паспорт?»  – «Так деваться-то все равно некуда», – спокойно отвечает мне магрибинец и неторопливо, с достоинством уходит в сторону туалета. Впрочем, пройдя несколько шагов, он оборачивается и добавляет: «А вы с такими пораженческими настроениями ночевали бы себе под мостом и не совали нос в борьбу за права человека!».

НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

(билет в метро) 06.06.1997. На станции скоростной электрички я обнаружил, что на покупку билета не хватает двух франков. Перепрыгнул через турникет и ринулся в набитый людьми вагон. Через сорок минут мне надо быть в Фонтеней-о-Роз, у меня занятие с детьми. Пересадка в Шатле. Контроль. Достаю из сумки газету бездомных  «Фонарь» и с напускной озабоченностью прохожу мимо проверяющих. Обычное утро. Обычная модель поведения при безбилетном проезде. К продавцам газет у контролеров, как правило, претензий не бывает.

  Станция «Фонтеней-о-Роз». По ту сторону турникетов – полицейский кордон. Вот тут-то меня и прошил испуг: отчаянно застрекотала строка расписания электричек, а мне показалось, что это стучит невидимая швейная машинка, которая, того и гляди, приторочит к рубахе и само сердце. Растерянный шаг в сторону. – «Я продавец газет». – «Ваш паспорт?» – «Оставил дома». Стандартные вопросы, стандартные ответы. Недолгие переговоры по рации. Полицейский фургон. Участок. Обыск. Досье. Отпечатки пальцев. Раздевают догола. Забирают шнурки от ботинок. Одиночная камера, без окон и  дверей, а следовательно, и без времени. Попался я, как всегда, глупо. Глупее не придумаешь. Поздно вечером – еще один обыск и транспортировка в Нантер, в депортационную тюрьму.

            В тюрьме я в раздавленном состоянии: понимаю, что мне грозит высылка из Франции. Надо что-то делать, чем-то себя занять. Нестандартное мышление всегда было моим коньком. Ну что ж... Соберу по углам камеры нитки, клочья бумаг и буду мастерить себе из подручного материала паспорт. Пусть расценивают это как эпатаж или тихое помешательство... все едино. Вижу мысленным взором пожилого художника Юру Титова, который годами в заточении размышлял о  «суровых законах эстетики» и крутил свои  «мыслящие свертки»  из всего, что ни попадя. Без друзей, без курева, без «сладенького», без...  хорошо, если без смирительной рубашки.

            Пристально разглядываю свалявшиеся клочки салфетки. Может быть, это и есть «мыслящий сверток»? Перекладываю клочки так и этак. В поисках идей выхожу в холл. Телевизор в холле работает с шести утра до двух ночи на максимальной громкости. Специфический электронный шум мешает сосредоточиться, не дает собраться с мыслями. Но сокамерники, кажется, благодарны администрации за эту возможность забыться, за право прожить подсудный отрезок времени в состоянии оголоушенности. Всякого, кто осмелится выключить телевизор, ожидает суровая кара. Зато менять каналы вы можете безбоязненно и сколь угодно часто –  здесь полная демократия. Узникам безразлично, что смотреть, лишь бы не думать о близящейся высылке. Даже письма, написанные в спецприемнике, остаются, по большей части, неотправленными: перспектива насильственных  «воздушных путей» деформирует сознание пишущего, и он не заканчивает своих посланий. Уборщик-араб, не чуждый жестокой патетики символизма, рассказывал мне о том, как груды этих забытых писем еженедельно сжигаются во внутреннем дворе тюрьмы.      

         В холле есть также телефон-автомат. Заключенный дорожит телекартой как зеницей ока. В канун депортации телекарта воспринимается как залог связи с внешним миром, с парижской действительностью, которая, кстати, с каждым часом заточения становится все более эфемерной. Обстоятельные марроканцы и лже-египтяне (есть, оказывается, и такая разновидность заключенных!) разговаривают по телефону часами, из-за чего у них постоянно происходят стычки с негром Ланди, ожидающим звонков от оставшейся на воле жены, привыкшей консультироваться с ним по всякому поводу.
            Появляется полицейский и зачитывает длинный список фамилий. На выход! Цепочки арестованных иностранцев пересекают внутренний двор нантерского спецприемника. Комната ожидания. За дверьми – зал суда. Ланди надолго закрылся в уборной. Мухаммед, сын сельского имама, молчит, обхватив руками голову. Может быть, ему мерещится рев самолета, отбывающего вместе с ним в Арабские Эмираты?
            Застекленная скамья подсудимых, двое полицейских за спиной, совсем как в стихотворении Олега Григорьева:  «Слева винтовка и справа винтовка, я себя чувствую как-то неловко».

Речь прокурора. Мотив обвинения, в основных чертах, сводится к следующему. Налицо злостное нарушение паспортного режима. Как правило, иностранец, не имеющий документов, лишен также легального жилья и легальной работы. Он делинквентен. Налицо чудовищная размытость очертаний правового статуса. Ситуация доходит до абсурда: трудно понять, ставится ли под сомнение физическое присутствие индивида на территории Франции, или же оно вменяется ему в вину. 

И снова комната ожидания. Резкий свет люминисцентных ламп. Ланди опять надолго закрывается в уборной. Реактивный шум сливного бачка.

(паспорт) В ожидании решения суда вновь и вновь перебираю в памяти детали своего выступления. По инерции я, маргинал, любую возможность публичности стараюсь использовать «в художественных целях», как зрелище, шоу... Итак, позавчера начато изготовление паспорта гражданина Вселенной. Этакий эрзац-документ из обрезков картона и кусочков земли, найденных в камере. Начертил графы, как в настоящем паспорте. Возраст, имя, национальность... Напротив каждой графы красовался комок земли. Клей, авторучку и бумагу конфисковали при обыске, зато в дело пошла пачка бумажных салфеток, завалявшаяся в подкладе пальто...
            Первый и последний развороты паспорта изображают открытый космос. Печать выложена из крошек табака. Подписи составлены из перекрученных в жгутики бумажных полос. Страницы связаны нитками, надерганными из брюк.

Передав через адвоката паспорт судье, я заявил примерно следующее. Перед вами археологический свиток, свидетельствующий об исчезающей, а может быть, уже исчезнувшей цивилизации. Выполненный, за неимением других средств, из отходов этой самой цивилизации, а проще говоря, из мусора, документ сей все же обладает некоторыми чертами своего прототипа, паспорта. 

Судья побагровел и с треском захлопнул мое досье. Сдержанные апплодисменты публики. Из первых рядов выскакивает шустрый мужчина в тирольской шляпе, это президент русских артистов Вадим Нечаев. Подбежав к судейскому столу, он заявляет:  «Публика желает ознакомиться»... Не дожидаясь ответа, Нечаев хватает со стола паспорт, с хореографической ловкостью минует остолбеневших блюстителей порядка и оказывается в двух шагах от меня, рядом со стеклянным барьером, ограждающим скамью подсудимых. Он ловко перебрасывает через барьер скомканную стофранковую купюру и кричит по-русски: «Это тебе на табачок!». Я едва успеваю подобрать эти деньги, как меня подхватывают за локти и грубо выпроваживают в зал ожидания.

     ...Наконец, объявляют результаты слушания. Мухаммед освобожден. Нас же с Ланди сковывают наручниками, усаживают в легковую машину и увозят в Нантер. К обеду мы не успеваем, поэтому приходится довольствоваться остывшим кускусом, водой и хлебом. Отодвинув пластиковую тарелку и кое-как расчистив стол, я собираю обрывки пищевых упаковок и приступаю к изготовлению следующего паспорта. Нужно торопиться, потому что назавтра назначено повторное слушание дела во Дворце Апелляций. 

09.06.1997. Наутро приехали трое в штатском и отконвоировали нас со вчерашним подельником Ланди в здание городского Трибунала. Я захватил с собой свежеизготовленный паспорт гражданина Вселенной.

          Судья задерживается на полчаса и все это время адвокат (Элен Липиетц) разъясняет мне ситуацию. Только что обнародовали результаты выборов. К власти пришли социалисты, но правых еще не сместили из их кабинетов. В Париже повсеместно организуются облавы на иностранцев, ужесточается паспортный режим. Это, якобы, последний взмах метлы перед  «оттепелью». «Вот почему Ваш арест имеет политическую окраску», – комментирует адвокат. 

Наконец, суд. Решение о депортации оставляют в силе. А Ланди, как оказалось, прождал все это время напрасно: его судить не стали. Нас погружают в фургон и увозят в Нантер.   

Ужин в тюрьме. При раздаче пищи одному египтянину не достается порции. Он нервничает, кричит и швыряет на пол пластиковую упаковку с салатом. Я отдаю ему свою порцию, а арабы делятся со мной. Обиженный успокаивается, собирает с пола помидоры. Кстати, кусочек помидора застревает и в моей рукописи между строчек. Ну что ж, пусть так и останется! Ведь это же вещество описываемых событий...   

В программе новостей по телевизору показали пешую колонну нелегалов. Это так называемая ассоциация Святого Бернара,  возникшая в прошлом году,  когда активисты-правозащитники забаррикадировались в одноименной церкви вместе с двумя сотнями африканцев, подлежащих высылке. Полицейские, не взирая на протесты церковных властей и заступничество крупнейшего гуманиста аббата Пьера, взломали-таки церковные ворота, арестовали всех беженцев, а кое-кого и депортировали. И вот сегодня, пройдя путь более чем в пятьсот километров,  демонстранты добилисаь аудиенции у премьер-министра Лионеля Жоспена.   «С сегодняшнего дня, – резюмировал диктор, – вступает в действие указ об отмене депортаций». 

В камере –   свист, оживление, апплодисменты.

После головокружения от успехов, от которого предостерегал своих соратников Ленин, наступает момент трезвости. Дело в том, что жернова государственной мельницы продолжают свой страшный помол как ни в чем не бывало; будучи однажды задействован, депортационный механизм может быть остановлен в одночасье. Напротив, его маховики напоследок начинают вращаться с бешеной скоростью. Одного за другим моих сокамерников вызывают новоприбывшие экспедиторы в форме и в штатском. Зачитываются списки.  «Габи, Ланди, Брауди – на выход!»
– Куда нас везут? – интересуется у охранника пожилой румын.
– В США, – издевательски отвечает экспедитор. (сон)

В ночь накануне освобождения мне приснился сон.  На лесокомбинате. Сновидец видит, как ствол дерева постепенно освобождается от сучков, коры и наростов. Потом резцы углубляются в древесину, словно бы разворачивая этот аккуратный цилиндрический обрубок по линии годовых колец. Стальные ножи молотят по дереву с кактм-то животным рвением, выколачивая тягучий эфирный аромат, запах свежих опилок. Чуть поодаль высится рыхлая груда оберточной бумаги, результат целого цикла трансформаций. А на стендах в помещении склада сновидец обнаруживает образцы готовой продукции: тетради, книги, лыжные палки и –  почти неприметные на первый взгляд – обложки для паспортов и комсомольских билетов.

НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

Париж, Квартал Марэ 1997/1998 год

Сейчас мне кажется, что во многих своих поступках я руководствовался не разумом, а инстинктами; я подчинялся глубинному импульсу, стремящемуся «разорвать замкнутый круг», и не видел того, что этот круг вплотную складывается не из физических обстоятельств, а из постыдных актов расслабленности души. Худо-бедно я старался поэтизировать «шум и ярость», не признавая в них отголосков социальной и личностной несостоятельности; я был движим творческой гордостью, а между тем «униженность и оскорбленность» прорывались сквозь все защитные оболочки в виде неприятных суждений, неприятного смеха и пренеприятнейших образов. За все это я и цеплялся, как за последнее оправдание, хотя ведь был уже к тому времени человеком, в общем-то, воцерковленным, то есть, знал и о других оправданиях, но двигался к ним не в постепенности, а – словно бы – в экстатике.                  (Ф.Степун об истеричности эмигрантов) Комментируя это моё признание Игорь Косвитин (Мюнхен) пишет: «Так оно и есть. Говорю сейчас не о тебе, а о том, что так оно и есть в жизни каждого человека. Как хорошо, что сегодня ты видишь свое прошлое воочию. Скажу, что твоя откровенная исповедь меня весьма тронула, хотя в те годы, казалось, что хорошо знал все твои проблемы. Когда переводил главку из а, вспоминал тебя и весь неприкаянный народ из России. Помнишь эти строки: «Так как жизнь между тюрьмой и ссылкой, в мансардах Берна и Парижа вечно с какими-нибудь подложными документами, без семейного очага, стоила очень много нервов, в этой среде развился тип человека чрезвычайной истеричности...»? Да, я видел эту истеричность и экзальтированность (и не только у тебя). Но такое поведение, глядя из Мюнхена или тихой Бургундии, прикрывалось в моем сознании некоторой пеленой романтичности, вольной безшабашности парижской жизни. Интересно, что сам я, не желая себе такой жизни и даже не желая надолго застревать в Париже (всякий раз чувствовал, что выпадаю из своего умеренного ритма), где-то все же «парижскому народу» немножко завидовал. Правда, про себя понимал, что бодливой корове..., то есть понимал, что мне лучше быть там, где я есть :)».

         «После службы во Введенской церкви (РСХД), разговорились с отцом Виталием, наименее патриархальным из батюшек (о нем говорили даже как о «биокосмисте», или что-то в этом роде). «Мейстер Экхарт? Отказ от себя? – переспросил о. Виталий. – Лично мне этот путь не близок. Нынче многие уходят в аскезу, а умеренный подвиг соблюдения заповедей остается в тени... Вообще же духовный поиск дает нам возможность радоваться каждому мгновению жизни. Ведь радость – это бесконечная благодарность Господу за то, что извлек нас, грешных, из тьмы несуществования... Умеренный же подвиг, – продолжал отец Виталий, – состоит не в отказе от вещей видимых и материальных, но в умении пользоваться ими, не обладая...»

(Юра в «Maison Blanche») Временами негативные события сплошным строем обступали меня. Так, приехав однажды с Ольгой в психиатрическую клинику Белый дом («Maison Blanche»), чтобы навестить художника Ю.В.Титова, я шел по территории больницы, не глядя перед собой, в результате натолкнулся лбом на фонарный столб и обнаружил себя лежащим в снегу, в луже крови. Подбежавшие санитары отнесли меня в ординаторскую, где и зашили рану без наркоза, обычными портновскими нитками (клиника-то все ж-таки была психиатрическая). В окровавленном тюрбане, весь позеленевший, предстал я перед замутненными очами своего старшего друга и учителя, содержавшегося на отделении для буйнопомешанных. Загашенный галоперидолом, создатель Мистического Солнца едва ли помнил свое имя, однако при этом он был способен заплетающимся языком читать наизусть одно за другим стихотворения из советского четырехтомника Лермонтова… Думается, впрочем, что в тот день, глядя на меня и на Юрия Васильевича, Ольга переживала далеко не самые приятные минуты своей жизни…

      (баден-баденская тюрьма) В другой раз, направившись в Мюнхен, в гости к богословствующему приятелю Игорю Косвитину, я доехал на поезде до Страсбурга, успешно пересек пешком, в заранее оговоренном месте, границу Германии, но был задержан переодетыми в штатское полицейскими на платформе в городе Келль, откуда меня переправили сначала в баден-баденскую тюрьму, а потом сбыли с рук на руки французским властям в Страсбурге. В таких случаях полагается высылка за нарушение визового и паспортного режима. От репрессий спасло то обстоятельство, что стараниями адвоката я находился в состоянии долгосрочной судебной тяжбы с Французской Республикой, и эти данные, как оказалось, были занесены в компьютер. В итоге, через двое суток выпустили на волю. Очутившись с очень малыми средствами в Страсбурге, я околачивался на бензозаправке, не теряя надежды поймать попутку в сторону Парижа, а когда заправка закрывалась на ночь, прятался от дождя в зеленых пластиковых коробах для мусора.    

Эти и прочие страдания и мытарства внешнего плана, без сомнения, были ниспосланы мне с целью хоть как-то вразумить, подхлестнуть меня, привести в чувство. Я и встряхивался, но вскорости вновь впадал в спячку (само-) забвения и скатывался к своим экзальтациям, фантазиям да к нетерпимости-бешенству. Вроде бы, и начинаний-то было много: хватался за одно, другое, третье, – но ничего завершенного, так… струганина какая-то. Хаос, множимый хаосом. Я пытался распутывать узлы, прибегая к нереалистическим образам, к творчеству. А нравственное лицо тем временем уплывало от меня, оно постоянно ускользало, так как фантазии и творчество не оставляли никакого простора для критики, для критического отношения к себе и своим поступкам. Следовательно, критика настигала меня в экстремуме, и критической массой становилось уже само бытие, простиравшееся не ровно, а все какими-то спазмами и сгустками.

       Ирина Карпинская («наша Ирочка») всеми силами готовила книгу своих стихов «Логоцентрические опыты». Были затрачены некоторые средства, задействованы люди (Ольга, в частности, помогала с макетом, Кристина Зейтунян договаривалась с типографией в Сорбонне) … В конце же концов после выхода книги (было издано то ли 400, то ли 600 экземпляров), большую часть тиража автор пустил на обклейку стен в скватах. Ирочка посчитала, что это «перформанс», это прогрессивно. У меня же осталось впечатление нехорошего поступка, и только-то. И еще, помнится, захотелось четко разграничивать понятия саморазрушения и хулиганства. Впрочем, Ольга, защищая Ирочку, утверждает, что «под нож» пошли исключительно бракованные экземпляры... 

       (А.Д.Синявский) В качестве примера своеобразного авторского трепета по отношению к книге могу привести Синявского. Мне довелось повидаться с ним за несколько месяцев до его кончины. Он тяжело болел (начинались уже метастазы), и Марья Васильевна оберегала его от всех и от вся. Каким-то чудом я упросил ее допустить меня к Андрею Донатовичу, всего лишь на пять минут. Синявский хотел лимонаду, а врачи распорядились строго ограничить потребление жидкости… Я застал его за чтением Конан-Дойля. «Вы над чем работаете в данное время, А.Д.?» – «Пишу книгу о Маяковском» – «А вот как Вы видите еще не написанную книгу – целиком, как здание, или частями, так сказать, кирпичиками?» – «Нет, я целиком книгу вижу. И говорю : «Спаси меня, книга!»… или «Унеси меня, книга!»»…

      НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007