Утопая в патоке, скользя по хрустящим мостовым, я пытаюсь найти хоть что-нибудь постоянное, что не будет таять под струями воды. Вы чувствуете сладость на кончике языка? Нет? Да? Это сладость с горьким привкусом, она выводилась веками, чтобы вы теперь могли её попробовать в том виде, к которому привыкли. Этот вкус слишком прост и неинтересен, он слишком груб, он уже не в силах никого удивить. Вкус сахарного сиропа, когда я иду по улице, читаю, сплю, чищу зубы, совсем не меняется, это услада с ядовито-приторными нотками плохой истории, дурного анекдота. И от этого привкуса никуда не деться. Можно выкручивать себе руки, орать на стены или попытаться дышать свежим воздухом. Ничего не изменится. Многие из-за этого режут себе вены. Время бежит маленькими белыми крупинками, а ничего не меняется, проблемы никуда не исчезают, просто ты начинаешь смотреть на них по-другому. Сахар всё так же отбеливают хлоркой, теперь вы об этом знаете.

Они ходят с жёлтыми лицами. Жёлтыми руками. Жёлтыми пальцами. От них нет никакого проку. Они тают у меня на глазах, пузырятся на солнце, растекаются сахарными головами, эти сахарные человечки. Где бы я не был, я везде вижу сахарных человечков. Бывает, сидишь в баре и куришь, затягиваешься посильнее и вдруг понимаешь, что ты окружён. Они повсюду, за каждым столиком. Смотрят друг на друга и хрустят челюстями. И тебе становится тошно, потому что вокруг давно уже не люди – так, сахарные человечки. Они даже не настоящие. Они распадаются при малейшем ударе, смешке, злой шутке. От них не хочется слышать ни единого слова, на них даже неприятно смотреть, не то сто прикасаться.

Когда всё хорошо – в этом нет ничего страшного. Вполне себе нормальное агрегатное состояние среды и вибраций вокруг, когда всё хорошо. Но когда всё становится сахарно – это уже перебор. Самое время насторожиться и присмотреться, что же, в конце концов, происходит. Почему люди, идущие мне на встречу по улице, скрепят крупинками? Их белые кристаллические тела сверкают на солнце, они великолепны в своём блеске, действительно, вот он венец творенья. Но, я уже об этом говорил, один толчок – и они рассыпаются в песок. Им не хватает ничего, ни силы воли, ни юмора, ни смелости, ни гибкости, ни чего-то там ещё, чтобы держать всё своё естество в одном месте. Умирая, они пытаются заполонить пространство как можно большее. Добавьте им чуть-чуть новой крови, и они растают быстрее прошлогоднего снега в июньский день. И чего же можно от них ожидать? Верно, ровным счётом ничего. Погрязнув в сладком благополучии, в едком мечтании, сахарные человечки и не замечают, насколько они хрупки. Не я буду потрошить их вселенные, словами тут ничего не сделаешь, но стоит только хаотичной, ничем не объясняемой силе ворваться в их личные белоснежные богадельни, как сахарная жизнь начнёт рушиться под ударами безумной судьбы. Иногда мне кажется, что сахарные человечки могут с простотой не заметить приближения своей смерти. Они просто продолжают таять, теряя половины лица, что от прошедшей воды оставляют только кристаллические столбцы с зазубринами и неровными кусочками.

Кругом ничего не меняется. Они сидят за столиками кафе и размешивают в чашках с горячим чаем своих маленьких родичей. Кругом одно и то же. Рафинад.

 

Помоги мне, я в аду

Дорогая моя,

 

     Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал твоё светлое лицо, его безупречные черты и изгибы; игривую улыбку, с помощью которой ты завлекаешь мужчин в свои коварные сети; твой танцующий лёгкий и изящный стан; твои мягкие, насыщенные теплом руки; твои глубокие, словно озёра, в которых не видишь дна, лазурные глаза; твои лоснящиеся, мягкие волосы. Даже сейчас, когда я вывожу эти строки, ты вся передо мной в своём блеске лучезарной красоты, который настолько ярок, что глаза невольно начинают слезиться. Мой идеал, моя Мекка, мой культ. Без всяких раздумий я принёс бы себя в жертву по первому же твоему мимолётному желанию; только из твоей прихоти, я готов преподнести тебе на золотом блюдце, обрамлённом драгоценными камнями, любую часть самого себя, только выбирай осторожно, взять сердце - было бы слишком пошло, печень моя обладает дурным вкусом, ровно как и кровь, горькая и желчная, душу я сам боюсь с трудом найду в недрах своего естества, поэтому бери мои пальцы, ведь они – самое ценное, что у меня есть, с их помощью я пишу. К тому же, я чаще многих других обмываю водой свои руки.

Моя нежность, я вспоминаю тебя, танцующей в тени абрикосового дерева. Посреди летнего невыносимого зноя ты глубоко дышала, не замечая меня столь ничтожного и покинутого, не замечая никого. Где-то неподалёку лаяла собака, в пяти шагах от нас резвились дети, собирали сочные плоды и тут же засовывали их в рот. Сладость наполнила воздух. Я вижу два белых цветка, один – в твоих волосах, другой – в твоих длинных тонких пальцах. Ты устала, у тебя заболели стопы. Грациозной, гордой птицей ты опустилась на землю. Я передал тебе бутылку вина, ты случайно коснулась кожей моей сигареты. И мне стало страшно, хоть я и не показал виду. День быстро прошёл, наступил вечер. Ты преобразилась совместно с изменением погоды. Похолодало, теперь и ты холодна, а я не знаю, наступит ли новое утро.

Париж тонет в похоти и хаосе, людские толпы заполнили улицы, превратившись в неделимое вещество из пота, грязных конечностей и базарной ругани. Наши пастыри гремят словами, словно гром, мощный и беспощадный, рвущий пространство своими возгласами. Они вещают очень убедительно, похоже, что эти гиганты, каждый по двенадцать футов роста, ничуть не сомневаются в своих словах. Эта уверенность наполняет людей восторгом, а мне внушает страх. Что-то надвигается, страница будет перевёрнута, на смену старым богам придут новые исполины, которых мы будем бояться и почитать, титаны восстанут из глубин мрака и будут нести народу величайшее счастье или несметные горести. Скоро начнётся гроза, я чувствую разряженный воздух, значит скоро хлынет, неудержимая стихия ударит по земле, и я готов пуститься в эту пляску тантоса со всем остервенением и яростью. Но знала бы ты, о, моя единственная радость здесь, в мирском царстве, как тяжело мне ждать этой вспышки. Целыми днями я думаю только о тебе. Меня разъедает сплин и приступы тошноты. С самого утра, покуда мои собратья носятся по городу, как лисы или стервятники, исполняя приказы наших вождей, я шатаюсь по Парижу, как немое приведение, не видя никого, не обеспокоенный ничем, кроме как мыслями о тебе. Я захожу в дрянные кафешки  и пью дешёвое вино. От приступа к приступу я сижу в заведениях и слушаю, что говорят окружающие. Они безумны, больны ещё хуже, чем я предполагал.

Услада моей памяти, моя надежда на спасение, я жду, когда ты ярким лучом света разделишь темноту, проникнув в самые тёмные углы моей души, что давным давно покрылись пылью и истекли лимфой. Приди на мой зов, услышь мои просьбы и увещевания, вытяни меня из этого омута порока и нескончаемой тоски. Я хочу, чтобы ты ласкала мои виски своими пальцами, только подобное избавит меня от головных болей. Я хочу смотреть в твои глаза, видеть твою улыбку, касаться твоей кожи. Каждое письмо должно быть прочитано. Так пусть это достигнет своего адресата и прекратит мои страдания.

 

 

Обожающий

Твой Огюст.            

 

 

Шёл один из тех месяцев, когда я пил каждый день. Около девяти я спускался в рюмочную на своей улице и пил виски или абсент или какую-нибудь маслянистую жижу вроде йегермастера. И когда меня встречали старые знакомые, зашедшие опрокинуть стаканчик, я говорил им, что у меня всё хорошо, работа движется, я снова пишу, наверное, скоро брошу курить, да и пить я стал намного меньше. Они кивали, порой хвалили меня, но я то видел – им это не интересно, им плевать, они понимают, что я несу чушь, и посмеиваются про себя над моими попытками бросить дурные зависимости. Нет, они не были плохими людьми. Нельзя сказать, что мои потуги вылезти из того тягучего болота, куда я попал, не вызывали у них сочувствия или понимания. Просто так уж устроен человек, он не любит слушать, он любит, когда его слушают. К тому же, кому будет приятно, встретившись со старым знакомым в вечер среды или пятницы у стойки бара с дешёвым алкоголем, получить в придачу к собутыльнику все его проблемы и невзгоды вместо сальных дешёвых историй и всем известных анекдотов? Конечно, никому это не надо. Слушая о чужих неприятностях, человек рискует преумножить свои. От всего этого негатива вечером болит голова и пропадает аппетит. Поэтому я рассказывал раз через раз, как у меня всё хорошо, а потом переходил к острым шуткам, издевательствам над посетителями и ностальгии по делам прошлых трёх-пяти лет. И так изо дня в день. Я пил и болтал, пил и болтал, за полтора месяца написав одну страницу текста. Меня удручало, как я проводил дни. Меня затянуло в этот водоворот алкоголя и болтовни, меня кружило в нём, не выпуская, мотало из стороны в сторону, и если, поначалу, я смотрел на наполненные бокалы с широко открытыми глазами, то теперь веки мои приспустились и тяжким грузом лезли на глаза.
Сплин вновь охватил меня. Когда в одиннадцать вечера бар закрывался, в карманах, как правило, уже не было денег на кутёж в круглосуточных заведениях, и мы пили вино по парадным и квартирам. Потом я шёл домой, разувался, садился в кресло и разгильдяйничал всю ночь, иногда писал, иногда почитывал какую-то дешёвую прессу или дурно написанную книжку – на хорошие у меня не хватало сил. Я ставил записи почти что академической музыки на смычковых, только она меня и впечатляла. И мне было грустно и тошно, и я ничего не мог с этим поделать.
Засыпал я, как правило, около трёх или пяти часов утра. Куском безжизненного мяса я укладывался в постель и снова слушал свои смычковые. Понятное дело, когда я уже собирался укладываться, свет в соседних на улице окнах уже почти нигде не горел. И только фонари отливали на дорогу красновато-кислотным оттенком сепии. Улица у нас узкая, а дома красивые, с рельефами, бортиками, скульптурами – как раз почти напротив моих окон стоят дети, четыре кудрявых ребёнка в покрывалах. Щёчки пухлые, а ручки и ножки совсем короткие, да и сами они совсем небольшие. От дождей и снегов облицованный жёлтым цветом камень в ямках под глазами и ртом покрылся чёрным налётом – теперь детишки выглядят совсем не так безобидно, как первоначально задумывалось. Но я и не жалуюсь. Действительно, мало у кого дома на улице украшены скульптурами. А совсем рядом к крайнему, правому младенцу, на четвёртом этаже – окна, как раз напротив моих. Однажды ночью, мне стало плохо. В комнате было очень душно, я не убирал её с того самого времени, как начал пить, на грудах хлама, на одежде, разбросанной по полу, на книгах и дисках, на старых газетах и журналах неделями копилась пыль. Порой, дышать в комнате становилось невозможно, в ней невозможно было находиться из-за духоты и беспорядка. В ту ночь я поднялся, чтобы открыть форточку, впустить немного воздуха и увидел, что в соседних окнах по стенам переливается свет от экрана телевизора. На часах было четыре утра, довольно поздно, но я тогда ничуть не удивился, мало ли кому сегодня не спиться? Может владелец квартиры страдает бессонницей и ему больше нечем заняться. Действительно, ничего странного, это не моё дело. Спустя два часа я укладывался спать, телевизор ещё горел. А на следующий день всё повторилось.
далее

Написание «Цикла оборванных лоскутов» отнюдь не было беспочвенным. По ходу текста, я попытался вложить теорию разрушения, которая пришла ко мне достаточно давно и продолжительное время созревала в моём сознании, на протяжении времени, всё более обрастая новыми деталями. Тем не менее, я считаю эту теорию лишь ещё одним вариантом трактования происходящих вокруг событий, и не призываю читателей относиться к ней с полной серьёзностью. Единственное, на что я надеюсь, это чтобы данный текст стал пищей для ума читателей и, возможно, не прошёл для них бесследно.

читать далее

Холодные волны штурмуют борта судна. Океан так прекрасен в это время года. Уже темно, и пастельные линии света блестят в тёмной воде. На небе почти ни одной звезды. Так тихо, так спокойно за пределами корабля. Приятные запахи и ощущения завладевают уставшим телом. Хочется втянуть побольше воздуха в лёгкие, и мне никак не насытиться ночной прохладой. Пальцы гуляют по бортику. Они гладят его с приятной нежностью, так, что тепло моих рук остаётся на дереве. Подобные ощущения всегда меня привлекали, я чувствую гладкость лакированной поверхности и складываю руки, чтобы они меньше мёрзли. Я слышу музыку, где-то позади плачет скрипка. Тягуче и очень размеренно, нежные звуки доходят до края бортика. Чудесное, трогательное звучание. Оно заставляет меня трепетать, и холод на коже кажется сильнее. На верхней палубе опять многолюдно. Пахнет женским парфюмом, и я слышу заливистый смех. Тени мелькают между сигарами и бокалами с шампанским, которые легко дрожат в тонких руках. Разговоры доносятся до меня безразличным шёпотом, и я немного рад, что стою сейчас один, вглядываясь в темноту неба, и слышу плачущую, одинокую скрипку.
Ещё одна сигарета. Ветер сбивает слабый огонёк, но я уже чувствую привкус табака на своём языке. Ветер скользит по моему лицу, хрустальные брызги изредка попадают на мою одежду. Какие-то далёкие воспоминания возрождаются передо мной, губы начинают шептать. Я начинаю всё глубже и глубже погружаться в эти далёкие, уже забытые грёзы… Цветок в волосах, когда-то красивый и свежий букет, лепестки мяты и тепло гладкой смуглой кожи, которое я ощущаю кончиками своих пальцев. Мы танцуем, закрыв глаза, музыки нет, но я её слышу. Вино ударяет в голову, и вот я уже сижу в тени деревьев и наблюдаю. Тепло и влажно. Пенье птиц и роса на моих ресницах. Я должен помнить тот день, такой яркий и солнечный. Трава щекотит голые ступни, я чувствую в карманах холодный песок. Мы танцуем, закрыв глаза. И этот смех, мягкий женский смех, который навивает мне грусть. Обессиленные, мы падаем вниз и сплетаемся кистями рук. Моего лица касается тёплое, нежное дыхание… и я просыпаюсь. Палубу слегка качает, где-то играет скрипка. Я вновь выпускаю дым из лёгких, он разлетается над неспокойной водой. Лишь сладость остаётся на губах. И я вижу землю. Пики массивных, далёких гор нависли над маленьким портовым городом. Я вижу огни, они размываются перед глазами и почти незаметны. Жёлтые отблески в ночной темноте. Ещё один вдох, скоро сигарета начнёт обжигать пальцы. Тёплой волной по телу разливается сон. Я сильнее облокачиваюсь на бортик и стараюсь расслабиться. Сегодняшнюю ночь я проведу здесь. Завтра я уже буду дома. Палубу слегка качает, и где-то играет скрипка.

Время застыло словно картинка, зыбкая чёрно-белая фотография. Враз всё прекратилось, секунды сменились минутами, минуты часами, часы длились веками и проливались в вечность. Пространство скривилось в противной, глухой гримасе посмертной маски, с бесчувствием и равнодушием смотревшей на чёрное небо. То было засохшее лицо, страшный слепок горячей агонии, теперь холодный и отвратительный по своей натуре. Обожженная материя растянулась и замерла, и над землёй повисла тьма.
Земля превратилась в одну бесконечную пустыню из гари и пепла. Толстые слои сгоревших останков покрыли почвы, закупорив собой сосуды земли, ещё не успевшие забыть вкус дождевой воды. Ветер стал холодным и жгучим, он без устали полировал почерневшую кожу земли, залезал во все расщелины и пропасти, сплошным покрывалом рубцов покрывших поверхность. Сначала его горькие вздохи разносили по разорённым прериям противные мутные запахи гари и дыма, но время шло, и ветер стал чистым и тягучим, с отрешённым привкусом пустоты. Иногда, из угрюмого тёмного неба проливались длительные дожди, которые могли длиться неделями, не переставая до гладкости обмывать камни и скалы. То и дело в безмолвную высь облаков из самых недр пустыни рвались обгорелые острые пики. Красиво и величественно они вздымались над гладкой каменной коркой, словно непоколебимые титаны нового мира. Соль огромными белыми пятнами покрывала истоки и русла умерших рек. Зыбкие проплешины появлялись на границах высохших оазисов, в местах, где люди раньше строили свои колодцы, и эти белые пятна на фоне чёрной пустыни выглядели озёрами праха, разбросанного по пустыне. Соль покрыла собой днище высохшего океана, у неё был резкий противный запах.
После пожара по земле разрослась пузыристая плесень. С каждым днём её колонии всё разрастались и разрастались, тёмно-зелёные волокна проникали в самые недоступные уголки и щели, плодились снова и снова, набухали или стирались под напором воды. Прозрачно-жёлтые споры летали по воздуху, как раньше летала пыльца растений. Иногда плесень складывалась в забавные очертания, словно стараясь приобрести осмысленную форму, отдалённо напоминающую строение человека. Зеленоватые кучки собирались вместе, чтобы сложиться наподобие ладони с пальцами, а иногда даже лица. Всё это придавало пейзажу гнетущий, пугающий вид. Но стоило только дождю пройти по колониям, как все усилия оборачивались безнадёжным провалом, и плесень вновь сворачивалась в беспорядочное хаотичное месиво.
Пляска смерти завершилась спустя мгновения, после того, как зажглась первая искра. Впервые всё человечество слилось в едином порыве, сработала схема, заложенная в нас природой или, даже, чем-то большим, чем сама природа. И мы разрушили, смешали свои тела с пеплом, перетёрлись в мелкую крошку, унося за собой всё живоё на своём пути. У нас был талант – мы умели уничтожать. Никто не мог сравниться с человеком в этом искусстве. Ничто не делается просто так. В человечество при рождении был заложен практичный смысл, мы были созданы для определённой цели – уничтожение. Всё что не может быть остановлено на пути к смерти, должно быть ускорено. И на этом держался наш мир. Временами, человечество напоминало мне пауков в банке, некий остроумный эксперимент, поиск дальнейших путей эволюционного развития. Пауки копошатся в банке, бегают по стенкам и не подозревают, зачем они здесь. Но вот наступает голод, пауки становятся агрессивнее, барабанят толстыми мохнатыми банками по стеклу, щёлкают противными слюнявыми жалами. И начинается шоу, кульминация! Пауки жрут друг друга, но от чего? От чувства голода или предчувствия рока?
Возможно, человечество было создано, чтобы отчистить планету, вернуть её к исходному состоянию. Как бомба с медленным часовым механизмом человеческая цивилизация развивалась, загромождала собой всё свободное пространство, набиралось сил, чтобы произвести взрыв достаточной мощи, чтобы он уничтожил всё ненужное подчистую, всё, кроме земли и клочковатого неба. И взрыв прогремел, и земля пошатнулась.

Человечество выполнило свою функцию. Над чёрной пустыней вновь плясал ветер.

Тяжёлыми слоями смысл ложился поверх грязных и блестящих душ. Он завладевал ими, словно мор, своей пляской косивший миллионы невинных светил, и эта тенденция быстро вошла природе в привычку. Ничего не делается просто так, и моря саранчи, и крысиная чума, и проказа на рыхлых тканях – ничего не делается просто так. Улей зашевелился. Вдруг каждый увидел своё предназначение. Оно веками пряталось на подшивке сознания, медленно овладевало человеком, ибо ради этой исключительной функции он и был создан. Щелчок, искра пробежала по нервным окончаниям спинного мозга, и все вдруг узнали правду, хотя и не все смогли её осознать. Вот она главная привилегия человека, ибо никто более не преуспел в этом искусстве лучше него. Но философствовать на эту тему ещё слишком рано, настало время смеяться и плакать.

И небо горело. В нём кружились чёрные воронки поглощавшие мусор и оборванные лоскуты. Противный запах гари резал нос, а на лица падали чёрные хлопья сажи. От этого дорожки слёз обременялись чёрными следами, чёрные борозды горьких откровений скользили по щекам. Предчувствие сменилось действием. Оно происходит прямо сейчас, в данный момент, непоколебимая и добровольная сила разрушения, которую уже нельзя остановить, да и незачем было останавливать.
Горящие мраморные дворцы и объятые пламенем улицы. Огромные глыбы гладкого камня плавятся среди моря огня и разрушения. Величественные строения посреди хаоса источают мраморную крошку и пыль. Вот они, последние бастионы человеческой красоты, обжигающие языки уже лижут белоснежные ступени, а огонь вокруг полон воплей и безнадёжных терзаний. Клубы дыма вздымаются в небеса, они прекрасны, чёрные массивные пузыри выгоревшего воздуха. Толстые зубцы смога несут смерть, режут воздух, и они так быстры, так удивительны по своему виду. Гарь обволакивает строения, уже почти ничего не видно, только огонь и оборванные лоскуты.
Деревья сгорают как спички. Перед тем, как превратиться в золу, они стоят немыми мёртвыми пиками на обожженной чёрной земле. От тревоги у кого-то трясутся руки. Трава полыхает, пламя съедает её изнутри. Что же это? Запах горелого мяса, поджаренные ломтики тканей и сухожилий. Этот запах вызывает слюну и тошноту. Лава покрывала грязные руки и пальцы. Плазма вышла на поверхность и осталась самым главным и голодным хищником, чей голод нельзя удовлетворить. Противно смотреть на обугленные тела, но теперь на земле не осталось живого существа, которое могло бы это оценить. Куски мяса разбросаны по улицам и дорогам. Здесь прошла война, эпидемия, суицид, только разом, за один день. Это была удивительная сила, которая затронула каждого, показала ему своё лицо. И понимание преодолевало страх, ибо, наконец, всё встало на свои места.
В нефтяной черноте рек отражаются огни. Последние источники жизни скоро будут похоронены под сваном из пыли и золы. А пока толстые, величественные артерии земли совершают свои последние вдохи. Тысячи лет они кормили и питали, давали жизнь и покой, чтобы теперь погибнуть вместе со всем остальным, со всем, что они невольно породили. Раскалённые берега уже покрылись солью. Все остатки и шматы живого засыхают и растворяются в белой крошке, покровы жгутся и зудят, и чёрные пятна на бледных берегах сами начинают превращаться в соль и золу.
Равнины и леса полыхают сплошным ковром. Лепестки плавятся, источают сок и желчь, свёртываются в безжизненные, дурно пахнущие комочки. Земля стонет от взрывов и потрясений, и её разрушение перешло в суицид. Земля горит изнутри, чернеет, наливается чёрным, вокруг только пляска, ведомая смертью и хаосом. Океан замер и закипел, его жгучие волны застонали, забились друг о друга, поднялись на невиданную высоту, чтобы обрушиться на камни и раскалённый песок. Блики искорок сверкают в помутневшей, бушующёй воде. Порывы беспощадного ветра и кипящие течения из далёких, умирающих рек порождают причудливые и удивительные пенящиеся всплески. Они вздымаются копьями и серпами, напоминающие стальные орудия, они так легки, так красивы, рассекают бушующую гладь, сталкиваются друг с другом, чтобы тотчас затихнуть и возродиться с новой силой. Океан в агонии. По почерневшим небесам приближается его рок. Он летит быстрее, чем звон предсмертного крика. Он уже завладел сушей и ещё не прекратил свои бесчинствования. Безумный звон разлетелся по воздуху, неприятные, тревожащие звуки кричат, переливаются на разные голоса, вопят истошно и пугающе. Скоро уже ничего не останется.
И вот оно, прозрение, истина, загнанная в самые далёкие лабиринты души. Вдруг всё стало ясно и обоснованно, и все удивились, что ждать пришлось так долго. Пусть горит, пусть полыхает. Зачем что-то сдерживать? Вот она наша цель, наше предназначение, наш единственный смысл! Пусть горит, пусть разрушается! Момент затянулся, и невинность переросла в дурной фарс. Ничего не создаётся просто так, всему есть своё объяснение, своя причина. И ожидание смерти – только ещё один повод ускорить её. Ты не можешь остановить лавину, эпидемию, всепоглощающую и беспощадную силу, что превращает лица в гниль, а потерянные обрывки воспоминаний в разодранное, кровавое месиво. Это дар, проклятие заложенное в нас от рождения, а мир – всего лишь плацдарм для наших талантов. Мы всего лишь вспышки на его грубой коже. И мы сгораем. К чему тлеть, ведь всё равно все остатки тепла будут растрачены, и мы исчезнем, словно ветер прошептал над выжженной землёй чьё-то имя? И если ты не можешь его остановить, то и сдерживать не надо. Напряги свои мышцы, ещё один рывок и шаг в никуда, последе усилие, только не медли, к чему эта боль и сожаления? Не бойся, ты уже всё потерял, ничего никогда и не было, просто привычка и страх. Но теперь путь открыт, и уже поздно что-то вспоминать. Песни, стихи, грёзы и чарующие ароматы. Нас там нет, и никогда и не было. Просто вспышки на почерневшем небе, заставившие облака и землю пылать в безумном неистовом танце.

Напряжение росло. Оно давило на полыхающую почву и раскалённый воздух, заставляло волны океана разбиваться с устрашающей силой и остервенением. Тяжесть накапливалась в сосудах земли, взмывало вверх языки пламени и мёртвых лоскутов. Зарево налилось красным цветом, ярко блестело и переливалось в просветах выжженных туч. Звон становился громче, заскрипела земля, и последние крики потухли в собственном отчаянье. Вдруг что-то лопнуло, пронеслось сквозь материю. И затихло. Пламя погасло, и наступила ночь.

Пока свежесть раннего летнего утра наполняла собой лёгкие и глазные покровы, смешивалась с мягким, солнечным светом, прогревавшим жёлтую пыль дорог, листья и почки цветущих деревьев, птицы плели в воздухе свои звонки, приятные на слух песни и прыгали между ветвей. Они заливались весёлым щебетаниям, приглушая шёпот травы, легко колосившейся под усилиями слабого тёплого ветра. Стояла приятная солнечная погода. Хрусталь речушки, притаившейся в каменистом русле, искрилась тысячами стеклянных огоньков. Они плясали в воде, вели свой хоровод вдоль течения реки и уходили вниз с небольших порогов и каменных обрывов к чистым песчаным берегам небольшого озера, продолжая хаотично плясать и искриться. Трава на берегу, до которой ещё не дошли мягкие потоки ветра, была полна утренней росы, которая скатывалась по зелёным стеблям и проваливалась в почву. Глубокое, синее небо местами исходило далёкими перистыми облаками. Облака напоминали случайные карандашные штрихи, выполненные в белом цвете неизвестными демиургами, чтобы добавить пейзажу деталей и настроения. Редкие красочные вспышки цветов в зелёном море травы слегка колыхались, разнося по воздуху невидимую пыльцу и запах сладостного эфира. Этот приятный запах приятно дополнял воздух, нёсся всё дальше и дальше, расползаясь в разные стороны, задевая рецепторы и оставаясь на тканях. Свежесть распространилась в пространстве, от неё было некуда деться. В каждой травинке, в каждой капле, в чьём-то случайном вздохе чувствовался её мягкий привкус. Сквозь высокие кроны деревьев пробивались яркие солнечные клинки. Солнце прогревало прозрачную воду озера, осколки лучей достигали дна и были видны на поверхности крошечными жёлтыми пятнами. Молодые ростки пробивали рыхлую корку земли, их поры втягивали в себя первые краски цветущего мира и, вдоволь наполнившись новизной, сливались с ним. Дорожная пыль, не выходя за пределы путевой линии, оседала на камнях. Птицы, довольные своими утренними упражнениями, взвились в лазурь бесконечного неба и, рассекая ветер, парили над просыпающимся миром.
Люди просыпались, и их лица болели от улыбок. Многие встали только ближе к полудню, чтобы подольше насладиться утренней негой и теплотой под своими толстыми покрывалами. Выходя на улицу, они глубоко дышали и здоровались с соседями. Затем они возвращались в свои дома, чтобы насладиться уютом семейного завтрака, сказать друг другу несколько тёплых слов, ещё раз посмотреть на лица близких, перед тем, как начать хозяйственные заботы. Дети босиком выбегали на улицу, скользили по росе и направлялись к речке. Со всего разбега они прыгали в тёплую воду, и их заливной смех пролетал по округе.
Женщина мыла крыльцо. Сегодня она тёрла его с особой силой и усердием. Она была рада новому дню, который, казалось, был лучше, чем предыдущие, улыбка не сходила с её лица. Во дворах собаки доедали свой завтрак и погружались в ленивое безделье. Они лежали на мягкой траве, чуть приоткрыв глаза. Собаки не могли заснуть. Что-то надвигалось.
Мужчины, случайно встретившись на улице, сильно жали руки и громко смеялись. Порой их глотки надрывались от смеха. Люди смотрели друг другу в глаза и не могли насытится этими взглядами, полными нежности и света. Вот двое старых друзей разговаривают с краю от жёлтой центральной дороги. Они давно знают друг друга и сами уже почти старики. Один из них держит простую деревянную удочку и какие-то снасти, а другой ему что-то рассказывает, машет руками и хлопает друга по плечу. Что это? Слеза. Ну что ты, старичок? Да не знаю, просто что-то зашевелилось внутри. Они расходятся – один идёт в сторону цветочного поля, к озеру, а второй бежит домой за удочкой.
Молодой отец отложил в сторону работу с токарным станком и обнял сына, играющего с фигурками, которые сделал для него отец. Мужчина держит ребёнка в своих объятьях, не хочет отпускать и прижимает малыша сильнее к себе. Что это на него нашло? Они же видятся каждый день, играют вместе и вместе ходят к озеру. Но мужчина только крепче сжимает ребёнка в своих руках.
Его невеста на заднем дворе стирает бельё. Она ещё молода и красива, и ветер играет в её русых волосах. Девушка втирает бельё в доску, сильнее чем обычно, как будто должна выполнить работу в срок. Она счастлива, смотрит на пенистую воду, а где вдалеке птицы поют свои причудливые песни.

Сотни ног буравят гравий и песок дороги. Тяжёлые ботинки отбивают тугой ритм, поднимая в воздух облака пыли. Форма слишком тяжела для тёплой летней погоды и уже давно пропахла потом. А кругом мир утопает в своём великолепии, исходит красками и запахами, цветёт и переливается под напором солнечных лучей. Красота режет глаза. Время словно исчезло, осталась только материя и эфиры цветочных запахов. Шаг за шагом, путь становится всё короче и короче. Но день стремиться к концу, и за пригорком уже видны длинные тени стройных, живых рядов.

В тот день люди не стремились поскорее окунуться в тёплые покрывала постелей. Они разговаривали, плясали, обнимали друг друга и не могли насытиться уходящими минутами прожитого дня. Многие подолгу сидели во дворе со своими семьями и, расходясь, изнутри их точило чувство утраты, которое они не могли объяснить. Дети не хотели засыпать, они представляли, как завтра снова побегут на речку, а потом в лес, играть и собирать ягоды.
Их родители перед сном думали о грядущей работе, вспоминали лица своих близких и гнали из головы любые тревожные мысли, которые так и лезли в голову. Ночь была тёплой, цикады и кузнечики наполняли улицы своим трещанием. Луна ярко освещала всё поселение, и в лунном свете предметы выглядели блестящими, словно посыпанные цветочной пыльцой.

Посёлок не доживёт до утра. Жерновами рока люди будут перемолоты в навоз и мелкую костяную пыль. Мириады мух будут неделями питаться их выпотрошенными внутринностями, разложенными по полу сплошным ковром. Их кровь насквозь пропитает доски и деревянные настилы, а земля станет чёрной от её тёмных потоков. Человеческие животы будут взрываться как фонтаны, а головы гнить и лопаться как переспелые арбузы. Вороны склюют глазные покровы, кожа посинеет и станет холодной и скользкой, как заплесневевшие камни. Колонии червей заполонят омертвелые тела, их бледные короткие тельца будут купаться в гниющих тканях вместе с личинками мух и насекомых. Ввалившиеся, потухшие лица будут с укором и удивлением смотреть на безучастный мир, а в каплях росы будет отражаться их рваная кожа, цвета холодного мрамора. Кашица изодранных тканей покроет своей вонью смрадный воздух, а оторванные ногти будут чернеть рядом с выцарапанными на дереве дорожкам. Обезображенные тельца голых детей станут тяжёлыми и отвратительными по своему запаху, кожа покроется гнойными струпьями от разодранных ран.
А на следующий день, солнце продолжит дарить земле тепло.

Ночь. В небе горят миллионы небесных светил.
Где я потерял свои извинения?. Они летят на меня, сдирают с меня кожу. Покровы дымятся и пахнут гарью, кости плавятся под напором тепла, а ты всё течёшь, растекаешься на ручьи. Течёшь слезами по чужим лицам, бежишь по мостовой, в сточные трубы и находишь себя. В утробе. Здесь кто-нибудь есть? Нет, нет никого. Показалось, послышалось, только вкус горечи на языке.
Поражая воображение, краски дня пролились на стол и залипли на пальцах. Из лужи на полу получилась картина: человек нажал с силой, смотрит на тебя и волнуется, а рядом красное пятно.
Вертится карусель, калейдоскопом лиц и фраз и иронии и глупых сантиментов. Она набирает скорость, вертится и кровоточит, брызгает каплями. Фонтан посреди бетонных декораций, но пить из него нельзя – он кровоточит вместе со мной.
Вокруг темно. И мы летим вниз

Скоро одиночество покажет лицо
Снимет свою маску и не станет стучать
Скорбь покроет лица и по мокрым щекам
Будут растекаться только кляксы и грязь



Джерри лежал на полу. В комнате было холодно, он сжался калачиком, пытаясь сохранить тепло внутри своего дрожащего тела. Через узкое оконце лились в помещение скудные потоки бледного, слабого света. На улице третий день шёл дождь. Вода попадала на безразличные лица людей, стекала каплями по стенам домов, заполняла собой всё свободное пространство. Дождь сбивал галлоны застывшей пыли и нёс нечистоты бесконечными ручейками и потоками по улицам и аллеям города, заставляя горожан поторапливаться на пути домой. Свинцовое небо перекрыло путь солнечным лучам и поступлениям кислорода. Люди начинали потихоньку задыхаться, а местами, на улицах стояла невыносимая вонь, потому что мусор не убирали уже в течение двух суток. Джерри тошнило, и он не мог более ни о чём думать, кроме того, как ему удержать жгучую, кипящую массу желудочного сока, то и дело подступавшую к горлу. Вся его одежда насквозь пропиталась потом. Джерри боялся закрыть глаза, он боялся, что отключится и не сможет управлять своим телом. Всю ночь он провел, корчась на полу так и не заснув. Джерри не знал настоящей причины своего скверного самочувствия. Скоре всего, он просто пережил пищевое отравление, или, может быть, это из-за того, что завтра понедельник, и ему cнова придётся принимать лекарства? Свет медленно заполнял комнату. Он слабо простонал и попытался расслабить мышцы живота. Приступ утихал. Капли пота щипали глаза. Наступало утро.

далее

Ты тоже это чувствуешь? Легкое покалывание, когда я касаюсь тебя своими лепестками? Ткань гладкая, приятная на ощупь. Она заполняет мои сосуды, обволакивает изнутри, гладкая зелёная ткань. Словно свечение растеклось по венам и артериям. Никогда не ощущал такой легкости, мы поделились друг с другом самым ценным. Ты никогда не отрываешь взгляда от моих зрачков. Мы смотрим друг на друга, в глубину, так мы ищем новые ощущения. Глубина… Я погружаюсь с головой, кончики пальцев чувствуют мягкую синеву радужной оболочки. Меня одолевает божественный, религиозный трепет, каждый раз я нахожу что-то новое. Я чувствую тепло твоей кожи и стараюсь не дышать, чтобы не опошлить это чувство. Ты не хочешь прикасаться, это действительно слишком пошло.
Наши слёзы, словно капли росы. Нужно долго смотреть, чтобы их заметить. Я всегда чувствую, когда слеза выходит на поверхность, неторопливо, но нам и некуда спешить. Она скатывается по листьям, проходит по стеблю. Приятное ощущение, словно сон, словно молитва. Ты когда-нибудь пробовала свои слёзы? Я пробовал, они обладают сладкой чистотой, никакой соли, лишь вкус чистоты. Мы будем долго друг друга оплакивать, потому что вокруг никогда никого не будет. Только искренность и чистота, и два самых праведных плакальщика.
Ароматы пыльцы вырисовывают в воздухе причудливые узоры. Частицы сладости раздражают рецепторы. Море лепестков падает вниз, оставляя в воздухе зияющие дыры. Ты знаешь, лепестки будут падать вечно, разрезая материю, оставляя розовый поток запаха. Я чувствую его кончиком языка. Жилы наполняются светом, каждая клетка наполняется нашим светом. Мы давно срослись, и я чувствую твоё приближение.

Тёплым дыханием. Я таю тобой.

Оглянувшись назад, осознав всё то, что происходило со мной в прошлом, я могу сказать, что я был счастлив лишь в первые пять лет своей жизни. Я отчётливо помню своё детство, те ощущения, которые мной овладевали, все события и подробности. Время стёрло из памяти некоторые лица, ну да это и не важно – когда ты счастлив, ты радуешься любому лицу, которому можешь рассказать о своём счастье. Сейчас, этот контраст радости и несчастья в моей жизни, приносит мне только сожаления и печальные горестные минуты воспоминаний об уже утерянном безмятежном времени. Когда я начинаю вспоминать своё детство, я словно вхожу в ванну, наполненную тёплой водой. Я полностью окунаюсь в воду, ухожу с головой, и воспоминания обволакивают моё лицо. Всё тело становится мягким, расслабленным, и я уже почти чувствую запахи и звуки, окружавшие меня когда-то в далёком, потерянном прошлом. Временами эти безмятежные, полные спокойствия сны помогают забыться, почувствовать то время, когда мир был для тебя открыт, стоял к тебе лицом и манил своей красотой и свежестью. Но, вдруг искры света от одинокой электрической лапочки снова бьют в уставшие глаза, хрупкая картинка разбивается, и вот уже воспоминания отслаиваются от неё толстыми длинными кусками, словно кожа прокажённого.

Интерлюдия 1
Звук выстрела одновременно напоминал взрыв ядерной бомбы и скрежет грузового лифта, который падает на человека. Выстрел прозвучал словно приговор, поставив жирную точку в затянувшейся соре. В воздухе запахло жжёным порохом. Противный запах бил в ноздри, не давал нормально дышать. Хотелось закрыть глаза, представить, что никакого выстрела и не было, просто за окном ударила молния или что-то металлическое стукнулось о камень и зазвенев полетело дальше, но запах… Он не давал себя обмануть, на секунду представить, что ничего и не происходило. В хорошо обставленной комнате деревянного загородного домика истекало кровью ещё тёплое тело женщины. Выстрелом её отбросило назад, к окну. Получалось, что она как - будто бы присела на пол, наклонив голову и уперевшись головой о подоконник. Пуля прошла через солнечное сплетение, из рваной ранки тёмным ручейком лилась кровь. Тёмной, широкой линией кровь оставалась на белоснежном хлопковом платье, скапливалась чёрной лужицей на деревянном полу. На женском, ещё не старческом лице застыло удивление. Тонкие губы остались открытыми, как будто бы перед смертью она хотела укорить своего убийцу, вызвать у него сожаление, холодные пустые глаза сосредоточенно смотрели в пол, симметричное точёное лицо застыло будто сделанное из мрамора. В хорошо обставленной комнате деревянного загородного домика истекало кровью ещё тёплое тело женщины, в пяти шагах от него стоял немного толстый мужчина в кожаных сапогах для работы на улице, потёртых грязных джинсах и фланелевой рубашке в красно – зелёную клетку. Одной рукой он держал ружьё, а другой нервно гладил свои противные густые усы. По левую руку от мужчины стояла кровать. Под ней лежал мальчик семи лет. Он зажмурил глаза и зажал нос, пытаясь не дышать жжёным порохом.


До пяти лет моя семья жила в пригороде, на небольшом ранчо с множеством всякой живности и небольшим хозяйством, которого как раз хватало, чтобы прокормить себя. Отец впахивал целыми днями. До того, как он познакомился с моей матерью, он работал по-моему на каких-то шахтах, что сильно подорвало его завидное здоровье, и поэтому любая работа на свежем воздухе приносила ему неподдельное удовольствие. Он был сильным мужчиной, которого, казалось, ничто не могло сломить, в нём сочеталось мужество и какая-то женская чувствительность к своим близким. Отец редко пил, добросовестно работал на своём куске земли и не слишком то заботился о будущем, не чувствовал, что к нам приближалось. На вид он был простым, добрым и немного глупым: широки гладкие лоб и скулы, не большой, но и не маленький нос, тяжёлый мужской подбородок, чёрные, как смоль волосы. Когда на свет появился я, лицо его уже начало покрываться еле заметными морщинами, которые, впрочем, ничуть его не портили, а только прибавляли его лицу мужественности.
Моя мать в молодости была редкой красавицей. Мужчины её обожали, а женщины её ненавидели за тот свет, который она излучала, только войдя в комнату. У неё были белоснежные зубы, аккуратный греческий носик, ангельский кроткий подбородок и бездонные зелёные глаза. На свет я появился довольно поздно, когда мои родители уже начали потихоньку стареть, и поэтому не знал, насколько красивой была мать в пору её цветения. Время текло для неё слишком быстро, она чувствовала, что теряет свою красоту, и я уверен, что её сердце разрывалось от тоски и досады за исчезавшую молодость. Но пока мы жили втроём и всё было прекрасно. У нас был дом, мы не голодали, а природа вокруг как будто бы надрывалась, чтобы показать себя во всей красе. Выходя на улицу, я чувствовал, что утопаю в зелёном цвете, всё вокруг цвело и переливалось. Вода в речушках сливалась цветом с небом, запахи сухого сена, цветов, растущих в саду… Хрустальные дни, наполненные добротой и весельем.
В то время только моя мать испытывала страдания. Она чувствовала, как над её головой сгущались тучи. Время её не жалело. Она старела, и как казалось слишком быстро. Она ещё делала попытки жить счастливо и принимать всё неизбежное так, как оно есть, но внутри червь разочарования точил её неспокойную душу. Наверное, именно моя мать всё и испортила.
Когда мне было четыре, у меня появилась сестрёнка. Алиса была точной копией матери, такой же красивой и чувственной. Не помню, чтобы между нами было что-то вроде ревности. Я был любознательным мальчиком, и мне было интересно наблюдать за малышкой, смотреть, как она растёт. Тогда я любил её, любил их всех. Но потом всё, что я любил заскрежетало и начало разваливаться на части, исчезая стремительно и безвозвратно.
Одним воскресным утром, отец решил искупать годовалую Алису. У нас в доме была очень большая ванная, в которой легко уместилось бы два человека, чем раньше часто пользовались мои родители. Он вставил в слив затычку, и вода медленно начала заполнять ванну. Отец уже положил Алису в воду, когда почувствовал первый удар. Его опрокинуло на спину, в глазах потемнело. Он начал задыхаться, его нервное сердце разрывалось на части. Он хотел закричать - крик увяз на уровне грудной клетки. Как светло в комнате, белый свет так и лился сквозь стёкла окна. Крики, детские истошные крики, скрежет ногтей по дереву, тяжёлое дыхание, отец хрипит, хочет встать, не может унять сердцебиение, ребёнок плачет, бьёт ручками и ножками о поверхность воды… Вода наполняет ванну. Тишина. Все молчат. Когда мать нашла их, отец, оставляя на полу дорожки от ногтей, пытался подползти к ванной, в которой уже перестал истошно вопить тонущий ребёнок. Мама спасла Алису. Ещё бы минута, и ребёнок захлебнулся бы в полу-наполненной ванне. Этот случай необычайно сильно ударил по её психике, которая и так была расшатана приближающимся увяданием. Не знаю, стоит ли её в чём-либо винить, но с тех пор мы начали жить раздельно.


Когда люди довольно долго и стабильно живут друг с другом, постепенно любые их эмоции начинают сходить на нет. Они привыкают друг к другу, существуют, боясь что-либо изменить. Так и в семейной жизни, за редким исключением, все чувства и терзания со временем заменяются банальной последовательностью ритуалов, состоящих из определённых действий, совершаемых в определённое время. Так муж, приходя с работы, машинально целует в лоб улыбающуюся жену, а после этого, вечером за одним столом собирается и молча обедает вся семья, прерывая молчание лишь дежурными вопросами «а как у тебя прошёл день?». Грёбанное привыкание, человек привыкает ко всему. Привычка создаёт ощущение стабильности, останавливает движение и затормаживает развитие. И даже если всё в конец хреново, и выхода из конфликта не предвидится, тебе не о чем волноваться – ведь ко всему можно привыкнуть.
Родители разбежались, когда мне было всего лишь пять, и поэтому мне не пришлось наблюдать, как не слишком то благополучная семейная жизнь превратила бы их в двух глупых белок, каждая из которых крутится в своем колесе и не может сделать шаг в сторону. Суд оставил нас с матерью. Нам было нелегко принять, что теперь мы будем жить без отца, но и матери было нелегко. В то время, она загорелась идеей сделать кучу денег на агентстве знакомств, и для этого нам пришлось перебраться в большой город. Масляные лужи. Озоновые дыры. Дождь, смок, запах мочи на станциях метрополитена. Попрошайки, каждый со своей историей, каждый несчастен по-своему, но все они хотят от тебя одного и того же. Плёнка, стёкла, стаи больных птиц. И дома, словно ульи из стекла и бетона. До сих пор большие города пугают меня. Именно тогда, когда мне было пять, когда я впервые увидел город, я понял, что я в полном дерьме. Сначала мы жили где-то в самом центре, и мама обещала, что, мол, вот сейчас её предприятие окупится, и мы сможем наконец сменить старую мебель, которая осталась от прежних хозяев. Но дела всё что-то не укладывались. Потом нам пришлось продать немного мебели, потому что маме нужны были деньги. В конце концов нам пришлось переехать на задворки, так сказать «привет шпане, разрухе и изгаженным улицам». Две комнаты, в которых мы жили, по размерам напоминали мне тюремные камеры, в которых всегда было сыро и холодно. Матери удалось сохранить немного вещей: мы с Алисой жили вместе в одной из комнат и у нас даже были собственные кровати. Как забавно. Кого она пыталась обмануть? Себя? Захотела взять всё в свои руки? Решила показать свой характер? Боже, да даже если в семнадцать лет у тебя было милое личико, это не значит, что ты сможешь свернуть горы! Всё закончится тем, что ты будешь разливать холодное кофе в блядском кафетерии! У неё не было мозгов. Просто её добивало то, что она стареет, да ещё и тот случай с Алисой. Когда люди забывают, кто они такие и уже не могут трезво оценить свои способности, я всегда советую им сделать следующее: вечером, когда солнце уже уйдёт за горизонт, и комната покроется пустотой и мраком, зажги настольную лампу и оглянись, внимательно посмотри на свою тень. Пустота. Ты никто. Жалко этого не увидела моя мать.

Со временем, мама перестала быть красивой, потеряла свою исключительность, стала одной из бестий – сплетниц, которых в изобилии можно найти в любой точке планеты. А что ещё делать, когда растеряешь всю свою доброту? Для неё открылся новый мир, о котором она даже не подозревала.

С каждым днём мой оптимизм таял словно свечка, под напором газовой горелки. Бедный отец. От него не было никакой пользы, и самое страшное, что он сам это понимал. Он остался один на убыточной ферме и никак поддержать материально нас не мог. Чтобы увидеться снами, ему приходилось совершать долгий, изнурительный путь сначала до города, а потом до наших трущоб. Виделись мы редко. Но я безумно любил этого глупого, доброго старика. У него были свои нереальные, как сейчас говорят «некоммерческие», представления о мире и его обитателях. Он был слишком наивен, слишком добропорядочен. Отец мог ходить по улицам в наушниках, держа в руках минирадио, и смеяться как ребёнок, искренне танцевать на сельском празднике, не обращая внимания на смеющуюся молодежь и вновь и вновь молча удивляться ещё одному распускавшемуся цветку. Но когда он смотрел на нас, его старческое лицо расплывалось в широкой и грустной улыбке. Он приезжал, я выходил его встречать, мы обнимались и оба плакали. Я чувствовал, как утекает наше время.
Когда я выпускался из школы, отца сразил второй удар. Он почти ослеп, правую половину его тела парализовало. Теперь его домом стали четыре белые больничные стены. Отец так и не оправился, и вернуться на ранчо уже не смог, и вместо запаха цветов, он засыпал под вонь стерильности и хлорки.


Интерлюдия 2
Кровавая лужа расползалась по полу. Лужа становилась всё больше и больше, напоминало тягучее маслянистое море, как будто кто-то оставил открытым кран, чтобы посмотреть, сможет ли кровь заполнить собой всю комнату. Уже, наверное, минут пять мужчина стоял над телом женщины, нервно поглаживая усы и что-то бормоча под нос.
-Да, конечно… Но может не то… Хм… Как я… Посмотрим…- и тут его разразил кашель. Он согнулся, сжал руку в кулак и прислонил её ко рту. Тишина. Ни единого звука кроме кашля. Ребёнок боится пошевелиться. Он видит сапоги мужчины и расстающееся с теплом тело женщины в белом испорченном платье. Кровавое море уже забирается под кровать, мальчишка уже может дотянуться до него рукой. Может быть сейчас он ещё многого не понимает, но у него впереди вся жизнь, чтобы обдумывать то, что произошло сегодняшним утром. Малыш всё видел. Когда же всё это закончится?
-Да…
Мужчина выпрямляется. Передёргивает затвор и ещё несколько минут стоит о чём-то задумавшись. Часы в прихожей мерно отбивают свой ход. Глубокий вдох…
-Даниель, сынок, иди сюда, мне надо кое-что тебе сказать…
Он идёт обыскивать дом.

Когда человек счастлив, он всем вокруг хочет рассказать об этом. Когда испытывает горе – становится отшельником. Каждый из нас замкнулся в своих переживаниях. Мы никогда не обсуждали это все вместе. Почему? Я не хотел ничего говорить, потому что и не надеялся почувствовать облегчение. К тому времени я уже научился разговаривать сам с собой, и это вполне меня удовлетворяло. Мать и Алиса… Наверное, им просто не хватало смелости или ума, чтобы всё выложить. Я отдалялся от них, всё больше и больше, меня это совсем не расстраивало. Их молчание, дежурные любезности, страх и безнадёжность, которые ощущались в нашей квартирке, стали невыносимыми. Я начал работать на небольшом предприятии, в основном физическим трудом, и мне предложили комнату в общежитии, которая стоила сущие гроши. В тот же день я съебался с маминой квартиры. Я уже не мог вновь полюбить их. Безразличие лучше, чем ненависть. Или хуже? По-любому, меня это тогда мало волновало.


К тому времени у Алисы появился ухажер. Пол был первым парнем в районе, блондинчик с голубыми глазами и интеллектом сломавшегося тостера. С его мускулами лучшим призванием было бы играть в американский футбол и вырубать на газоне таких же орангутангов, как и он сам, или, на худой конец, сниматься в порнухе. У него были длинные вьющиеся волосы, он всегда носил обтягивающие джинсы и футболки «всё напоказ». Наверное, он думал, что с таким прикидом он выглядит, как брутальный и безумно романтичный самец. Девки на него вешались, и Пол, разумеется, выбрал самую красивую. Они мило смотрелись вместе. Я прекрасно понимал, что, наверное, по-другому и не могло быть, но меня тошнило от лица этого дебила. Пол был из породы людей, успешных по своей сути. Тупой, сильный, красивый, мало думает – наверху таких любят. Он смотрел на девушек своими щенячьими глазками, чуть ли не плакал перед ними, чтобы они задрали перед ним свою юбку. Я уверен, что Пол мог бы достигнуть необычайных карьерных высот только из-за своей смазливой мордашки, но парень родился явно не в том месте. Они начали гулять вместе, когда Алисе было шестнадцать, а в семнадцать она уже залетела. По этому случаю, Пол переехал в нашу старую квартиру и занял в семье пустующее место, оставшееся после меня. Я приходил посмотреть на своего племянника. Родился голубоглазый крепыш со светлыми волосами, и все выглядели очень довольными.


Как-то раз я решил забежать к матери, по-моему, мне нужны были какие-то бумаги и, к тому же, я хотел забрать некоторые мои вещи, которые до сих пор пылились в доме. Я шёл по пустой, тёмной улице и курил дешёвую, смолистую сигарету, пытаясь ни о чём не думать. Когда я начинал задумываться, на меня словно волной накатывала печаль. Я уверен, что многие знают это ощущение, когда сидишь на тёмной кухне, куришь или пытаешься согреть руки о кружку с горячим чаем и думаешь, когда же это кончится? Смотришь в темноту за окном и в одиночестве идёшь за второй кружкой. Поскорей бы дойти до конца улицы.
Я поднялся на третий этаж, за дверью кричали. По спине пробежал холодок, прошёлся по коже и сосудам до самых пальцев.
-Ещё раз, сука, и я уебу тебя, слышишь! Из-за тебя я оказался в полном дерьме! Я застрял здесь из-за тебя и твоего молокососа, дрянь!...
Кто это такой умный? И что мне оставалось делать? Я расхерачил ногой дверь.
Я вошёл в комнату как раз тогда, когда ублюдок занёс руку, чтобы в очередной раз ударить мою сестру. Пол был только в джинсах, на его голой спине каплями нависал пот. Алиса была в тоненькой ночнушке, она забилась в угол, словно испуганное животное. Всё её тело дрожало, зажмуренные глаза были красными от слёз. Может быть она укладывала ребёнка, когда Пол взорвался. Ребёнок орал и плакал в своей кроватке. По комнате были раскиданы вещи, журналы, какой-то мусор. С потолка свисала одинокая электрическая лампа. Во скольких домах тогда происходила подобная история? Мы все были одной сплошной, крошечной точкой в бескрайней ночной черноте, и нас окружали миллионы таких же точек. И если сложить все точки воедино, получается чёрное дно, безумное множество несчастных людей, несчастных каждый по-своему.
В голове будто бы начали бритвой выцарапывать по стеклу моё имя. Наконец-то у меня появился повод испортить Полу, его ангельское личико, за которым прятался мерзкий неуравновешенный долбаёб, который, к тому же, решился ударить свою девушку, и тем более мою сестру. Пол обернулся как раз вовремя. Его красную, потную рожу наполняла решимость и ощущение своей силы, по вискам стекал пот. Первым ударом я выбил ему два передних зуба. Пола скрючило, руки машинально потянулись к разбитому рту. Уёбок явно не ожидал такого приветствия. Меня трясло, я горел, адреналин бил в сердце таким напором, как будто бы его вводили шприцами. Он только успел отойти от первого удара, когда я сломал о его спину старый деревянный стул, попавшийся под руку. Пол издал сдавленный крик и рухнул на пол. Мне было противно прикасаться к его лицу. Я взял отлетевшую ножку от стула и начал бить его по лицу. Никаких сожалений, его лицо должно запомнить этот урок навсегда, его нос и губы превратились в вязкую массу кровавых соплей и слизи, он плевался кровью, кровь хлестала из дырок на его лице. Да, лицо напоминало кровавое папье-маше с двумя кровоподтеками вместо глаз. Его кровь была везде, на одежде, на деревянной ножке, она была размазана по полу вокруг голову, будто бы зловещий ореол. Я сидел на нём с куском дерева в руке и тяжело дышал. Опустились руки, я ждал, когда кто–нибудь прервёт тишину.
Я смотрел на Алису, а она на меня. Я видел в ней плачущего ребёнка, а она во мне – убийцу. И кто из нас видел истину?
-Я не убил его. Тебе… не нужен был этот мусор.
Что я ещё мог сказать? Я встал, моё оружие выскользнуло из руки, заглянул в соседнюю комнату. Спиной к двери, за столом с книгами сидела мать, заткнув уши пальцами. Она плакала, а может быть молилась. Мне стало противно. Голова закружилась, я выбежал из комнаты. Больше никто с места не сдвинулся.

На лестнице мне встретились соседи снизу, дряхлый старик и его старуха, которые вышли на шум. Казалось, что если заговорить с ними, они сразу же рассыплются в прах, от них воняло мочой и старой одеждой. Из беззубого рта старика начали вырываться слова.
-Молодой человек, вы должны что-то сделать. Они так шумят почти каждый день. Невозможно спать, когда наверху так шумно. Пожалуйста, позвоните в полицию, предпримите что-нибудь, они так часто ругаются.
-Хорошо, - я был как в тумане.
-И ещё…
-Скажи ему, скажи, - вторила старуха.
-Кто-то всё время гуляет с собакой по ночам прямо перед нашим домом, и когда выходишь утром, порой можешь испачкать ботинки, если вы понимаете, о чём я говорю. Убирают у нас редко, так много проблем. Здесь совсем невозможно жить.
Я захотел его ударить. Вдруг старик заметил кровь на моей одежде, вскрикнул тонким противным голоском и захлопнул дверь. Защёлкали замки, загремела цепочка.

На следующий день я навестил в больнице отца. Ему было трудно говорить, поэтому в основном рассказывал я. О том, как Алисе повезло с мужем, какой у них чудесный малыш, рассказывал, что у мамы дела пошли в гору, и вполне возможно, что скоро мы переедем ближе к центру, и сможем чаще видится. Рассказывал про вежливых соседей и про свою работу, говорил ему, как у нас всё хорошо. На прощанье, я его поцеловал и крепко обнял. Он улыбался и, наверное, чувствовал себя счастливым. Выйдя, я расплакался. Улыбаясь, отец медленно закрыл глаза, словно мертвец. Да он и был уже мёртв.

Ночью я стоял в своей комнате, освещаемой лишь настольной лампой, и смотрел на свою тень. Здесь я Никто. Не человек, а бесплотный дух, который летает среди себе подобных и делает вид, что живёт. От суицида меня останавливала лишь одна мысль, что надо скорее бежать из этого гадюшника. И я решил ехать.

Пол остался жить, хоть и не таким красавчиком, как раньше. Дело замяли, хотя я так и не понял, почему Пол не проявил инициативу и не засадил меня, так что я только оплатил часть операции по восстановлению рабочих функций его лица. С матерью я больше не общался, поэтому как-то раз, навестив Алису, я бросил, уходя, что собираюсь уехать из города, что у меня как раз хватает денег на билет. Прекрасно помню тот вечер. Она была в оливковой юбке и маминой серой блузке, вышла проводить меня в коридор. Она ещё была красива, выглядела немного уставшей… Если бы я выстрелил в неё из револьвера, эффект был бы тот же. Тогда я убил её, без рук, только словами. Она смотрела на меня стеклянными глазами и молчала, так и не проронив ни слова.


Алиса пришла проститься в аэропорт и зачем-то притащила с собой ребёнка, она всё время таскала его на руках. Я стоял за стеклом и смотрел, как она машет мне рукой. Словно крыса, бегущая с корабля, я оставлял её одну, совсем одну, тонуть, идти на дно в чёрном маслянистом море безысходности. Да, мы любили друг друга, а она любила меня ещё тогда, в аэропорте. А я бросал её с грудным младенцем без денег, без шансов, без будущего. Бесполезно. Я так ничего и не почувствовал. Неон. Кислотный, зелёный цвет заливает наши лица. Она натянула на лицо свою резиновую улыбку, но по глазам вижу, что она сейчас заплачет. Я так ничего и не почувствовал.

У Алисы болит голова. Она умрёт несчастной.

Интерлюдия 3
Мужчина вошёл в гостиную, посмотрел за мебелью. Со стен на него безучастно смотрели чучела мёртвых животных. Вышел во двор. Во дворе пели птицы, солнце поливало лучами траву, дом и человека. Но надо спешить. Мужчина обыскал второй этаж, детскую, потом подвал и чердак. Мальчика нигде не было.
-Даниель, -голос немного дрожал, он не мог найти ребёнка,- где ты негодник? Иди сюда, тебя зовёт твой отец!
Ничего. Только раздражающее тиканье часов. Тик, так, тик, так… Удар каждую секунду, удар за ударом. Мужчина вздохнул, подошёл к часам и остановил маятник. Вот теперь действительно тихо. Мужчина прошёл в гостиную и сел на своё любимое кресло-качалку. Надо немного подождать. А сейчас, наверное, в городе шумно, суета. Сегодня будет вечерний спектакль. Люди обедают, болтают, обсуждают свежие новости. Кто-то читает газету, а кто-то покупает в магазине корм для лошадей. Попрошайка просит монетку на новые туфли. В фонтане играют дети. Рядом, старичок кормит в озере лебедей. Продавец на пороге бакалейной лавки устало курит сигарету после тяжёлой смены. В тени кто-то играет в шахматы. Мать ругает непутёвого сына, за то что он поднял с пола грязный леденец. Мимо проходят люди и улыбаются. Они живут и будут жить ещё долго. Мужчина засунул дуло в рот и нажал на курок. Голову его оторвало.

Ну вот пожалуй и всё.

Клетки головного мозга весело хрустели под напором мыслей. Смешные воспоминания вызывали стыд, а счастливые нагоняли депрессию. Оборвалась мысль, сломалась, как игла. Потекла горечь по сосудам. Вздрогнул нерв и взорвался фонтаном радуги. Ещё одним человеком стало меньше. Спящие ничего не почувствовали, а даже если почувствовали, ничего не сказали. И правильно! К чему тратить силы. Я не забыл поставить восклицательный знак. На улице играли дети. Они чувствовали, как что-то приближается, и поэтому играли ещё усерднее. Никто не обернулся. Страшно знать свою судьбу, ведь тогда у тебя не останется выбора. Город покрылся плесенью. Перемены погоды уже не влияли на климат. Каждый ребёнок сам выбирал дизайн своего гробика, а то мало ли что. Пошёл дождь. У окна сидела женщина. У неё болела голова. Мигрень мешала думать. Бедная, замученная Белоснежка… Вместе со своей болью она сможет стать настоящей звездой. Люди будут смотреть на неё, она будет плакать, а они, наконец, почувствуют свою значимость. Для многих внимание, как наркотик. Белоснежка всё планирует, она даже запланирует свою смерть. По тротуару размазана кровь. Девочка упала с карусели. Маленький ангелочек оставил свою душу на асфальте. Её звали Алиса, божественное имя. О боже, как земля изуродовала её крылья… Воздушный замок сдуло ветром. Ей было больно падать, но кого это волнует? Рано или поздно это бы случилось. Откуда здесь грязный бинт? Мысли льются с тонких пальцев. Солнце нещадно топит восковые окна. К приходу темноты, легкие уже будут страдать от ожогов. Кто-то зажёг спичку, и вспыхнула вся пластмасса, загорелись картонные кресты. Правильно! Пусть полыхает! Совсем, как мы!!! Пусть горит!!! Вы что, не поняли!?! Ведь в этом весь смысл! Ради всего этого всё и затевалось! Пусть разрушается, в этом наша цель! Кто ищет смысл?! Кому это надо!?! Дрянь. Она смотрит на меня сквозь свой стеклянный правый глаз. Пусть горит, пусть разрушается…
В своей коробке я проснулся один. Одиночество заполняло углы. Меня смыло волной. Накатило… Сломалась ручка, больше нечего писать.

-Давай займёмся любовью.
-Давай. А как это? Ты знаешь?
-Ну, наверное. Я смотрел пару фильмов…
-Странно, мне никто не рассказывал, что это такое.
-Мне тоже. Но вроде надо лечь и раздеться…
-Ладно, но только ты, чур, раздеваешься первым…
Как это мило, когда дети занимаются любовью! Они действительно думали, что надо просто лечь и раздеться! Но я не могу их винить. Они же смотрят телевизор, а я нет. Иногда любовь заменяется плакатом, иногда порнокассетой, но эти мальчик с девочкой любили друг друга по-настоящему, даже не зная, что конкретно означает слово «любовь».
Мальчик считал себя настоящим отбросом, и это было поводом мыть голову раз в две недели. Он носил рваные грязные джинсы, чёрную футболку с красной мишенью на груди и потёртую замшевую куртку. Его ни разу не видели без сигареты, и, наверное, на курение он тратил все свои деньги. К его сальным волосам было неприятно прикасаться, руки скользили, как будто бы его голову полили маслом. Зато когда светило солнце, ему не было жарко! Мальчик вырос среди бетонных коробок и бетонных детских площадок. За своё детство он увидел три – четыре настоящих дерева, но уже плохо помнил, как они выглядели. Мальчик мало с кем разговаривал, да почти никто и не хотел с ним говорить. Даже его собственные родители считали его «опасным типом и, однозначно, наркоманом». Да… С родителями были небольшие проблемы. Он называл их компричекосами, потому что когда они разговаривали со своими друзьями, они все время очень громко смеялись, и было видно, что они делают это специально. Знаете, так всегда происходит. Когда они боятся заложать, они начинают громко смеяться. Смех должен разряжать обстановку. Наверное. Но что-то я увлекся.
Девочка во многом походила на своего мальчика, хотя и мыла волосы чаще. Когда она была маленькая, она очень любила своих кукол и плюшевых медведей, что, несомненно, повлияло на дальнейшее развитие её личности. В тринадцать лет она впервые надела розовый топик и проколола губу. Тогда розовый был в моде, впрочем, цвет синтетической жевачки, которая может не перевариваться в желудке годами, был в моде всегда. В четырнадцать лет она впервые увидела во сне лошадь. Но тогда она не читала Фрейда, и не знала, что лошадь обозначает совсем не лошадь, а что-то другое , а банан обозначает совсем не банан. Впрочем, думаю лучше поскорее прекратить развитее этой темы. В пятнадцать, девочка разочаровалась в своей «позёрской» тусовке и перестала носить розовый топик, перейдя на зелёный и все остальные умиротворяющие цвета. Как и на мальчика, ближе к вечеру на неё накатывало. Одинокая, грустная девочка смотрела на вонючую сталь мегаполиса и слушала свой старенький CD-плеер(у мальчика тоже был сидюк, они любили свои диски и не променяли бы свою музыку на формат сжатия).
И вот сошлись два одиночества. Она, наверное, просто попросила сигаретку, а он, наверное, просто не знал, как провести вечер. Теперь они вместе глядели на вонючую сталь и бегали по подворотням от людей в белых респираторах. Занюхивая время от времени свою любовь палёным SP, мальчик и девочка чувствовали себя вполне неплохо. Хотя, депрессивные дети во всём умудрялись находить негатив. Микросхемы, неоновые вывески, грязь, сперма, бетон и металл, озоновые дыры, кислотные дожди и старомодные акустические концерты на нарезанных CD-болванках: всё смешалось в их безумном мире, и они не могли понять, как другие терпят это. Одинокие дети. Live fast, die yong. Не я придумал и не подхватил. Для них жизнь была как скоростное шоссе, на котором не возбранялось играть в мяч. Их сбивали, корёжили, убивали безразличные машины, а дети вновь и вновь вставали только из-за того, что у них оставались силы. Но они же были вместе, а это главное, правда?
Но всему хорошему приходит конец. Мальчик и девочка попали в облаву тех самых ментов в белых респираторах. Ублюдки в пластиковых плащах уже почти догнали их. На улице шёл противный серый дождь, и бежать по мокрому асфальту было очень сложно. Девчонка бежала впереди по узким тёмным дворам-колодцам, и её любимый еле успевал за ней. Его только что застал по-настоящему крупный приход, и он мало понимал, что вообще происходит. Мальчик не успевал за своей девочкой, так как она была чуть впереди него. И вот выбегает он из-под арки и видит следующую картину: его любимую рвёт на части огромное двухметровое металлическое чудовище, истекающее кровью и собственным машинным маслом. Ржавый скрипящий гигант с двумя красными глазами-бусинками. Безразличное металлическое нечто всё-таки добралось до них, одной кровавой линией перечеркнув все их эмоции, чувства, переживания. Он рвёт её изящное тело по диагонали своими огромными металлическими клешнями, а обдолбанный мальчишка может только смотреть, как кровь его любимой алым фонтаном заливает мостовую и смешивается с грязной дождевой водой. Девчонка смотрела на своего мальчишку и улыбалась. Она всегда улыбалась, когда смотрела на него. Наверное, это очень больно, когда тебя рвут на две части, но она не могла кричать. Просто она очень сильно любила своего мальчишку. Теперь, где-нибудь в другом месте она сохранит своё последнее воспоминание о нём. Умирая она продолжала улыбаться, а её мальчишка думал что всё это ему только сниться…
Конечно же, её похоронили в закрытом гробу. Родителям сказали, что её задавил автомобиль, ведь, действительно, не могли же они так огорчать бедных родителей. Не могли же они просто сказать что-то вроде «вашу дочку случайно разорвал по диагонали наш механический монстр, но не волнуйтесь, мы всё оплатим…», если это происходило действительно так. Мальчишка ушёл в глубокую депрессию и уже собирался начать резать свои тонкие руки, когда случайно услышал по радио о беспорядках, связанных с повышением цен на антидепрессанты. Отличный повод для мести прогнившему обществу! Мальчишка бежал навстречу своей судьбе, представляя, как он осколком стекла проткнёт шею ненавистного мента, сожжет и раздробит всё что попадётся на его пути, и пока он представлял себе свершение своей мести, по его щекам текли слёзы ликования и горя. И вот он в толпе! Пробирается вперёд, к кордонам, наступает на живых и мёртвых людей, толкается и бьёт ногами, и сердце его уже готово разорваться от злобы! «Убей мента, возьми пистолет»-о да, по истине наш девиз! Как в компьютерной игре!! О, боже, как он ошибался. Он всё ещё бежал вперёд, когда пули начали буравить его тело, рвать кожу и дробить хрупкие кости. «Убей мента, возьми пистолет». Всё оказалось не так просто, как он думал. Кровь ручейками полилась из разорванных ран. На языке чувствовался горьковатый привкус, и для мальчишки это был вкус приближающейся смерти. Грудную клетку разрывало от боли. Его как будто подкосили, обессиленным, он упал на спину и посмотрел на ржавое далёкое небо, с медленно плывущими узкими серыми облаками. Небо действительно напоминало по цвету ржавчину, и это не внушало доверия умирающему. Наконец-то его история заканчивалась, и, не смотря на отсутствие happy end’ a, мальчик впервые за очень долгое время почувствовал облегчение. «Обо мне наверное напишут в газетах. Где-то в районе некрологов, если опознают». Как глупо. Мы все хотим остаться детьми

Она держит его сигареты у самого сердца. Он хранит её фотографии у самого сердца.

С самого восхода солнца они покидали старый, полный клопов диван и молча шли на кухню готовить себе еду. Каждый готовил себе сам. Они уже очень долго жили вместе и отвыкли заботиться друг о друге. Нет, когда они только поженились, время от времени он приносил ей кофе в постель, а она с удовольствием готовила своему любимому ужин и стирала его вещи. Но ведь это было так давно. Мужчина и женщина. Женщина и мужчина. Они были молоды, у них были амбиции, наверное какие-то планы. Они умели мечтать, они жили… А теперь? Разбитые надежды, разбитая любовь, разбитая жизнь. И два чудовища на кухне. Две крысы, которые заваривают себе кофе и разводят в застоявшемся молоке кукурузные хлопья. Их дом был загажен. Крысы не ведут хозяйство. Все возможное пространство было загромождено всяким старым хламом. Везде стояли картонные коробки, мешки с мусором, по полу была разбросана старая одежда, на полках стояли фотографии в серых рамках, которых не было видно под толстым слоем пыли. Неисправные дисковые телефоны, детские книжки и игрушки, странные склянки с мутной жидкостью внутри, порнокассеты, садовые инструменты, справочники, бесплатные карандаши, зажигалки, пустые пачки сигарет и весь прочий сор были распиханы по углам и антресолям. Любому постороннему человеку становилось душно, как только он переступал порог. В доме просто не было свободного места, нельзя было даже сесть на пол. Грязные окна покрылись желтым налетом. Когда к ним прикасались, руки прилипали к стеклу. В доме было тяжело дышать из-за пыли, серым саваном покрывшей все комнаты дома. На кухне воняло помоями. Остатки пищи на плите и в мусорном баке медленно гнили, пока их вонь не становилась совсем уж невыносимой. Раковина была забита грязной посудой, а стол загажен разводами от кружек с кофе и другими пятнами. Раковина и ванна пожелтели и почернели. Зеркало было испорчено белыми пятнами зубной пасты. Местами сошла стеклянная пленка. Они крали все, что видели и могли украсть, почти не разговаривали и наверняка винили друг друга в том, что их сказка обернулась цирком уродцев.

Она держит его сигареты у самого сердца. Он хранит её фотографии у самого сердца.

Позавтракав, мужчина надевал потертые ботинки, старые джинсы, прятал бледное тело под воняющей фланелевой футболкой и дешевой утепленной курткой зеленого цвета и отправлялся в город. Его спутница натягивала на себя белые поддельные кросовки Адидас, шуршащую куртку на молнии, оставшиеся джинсы мужа и тоже отправлялась в город. Первую половину дня она работала официанткой в закусочной, а с трех часов и до самого вечера она шарилась по распродажам с секонд-хендам, пытаясь сделать какую-нибудь «выгодную покупку». Иногда, она просто бродила по универмагам и окрестностям, ища что-нибудь, что можно украсть. Как крыса она грызлась с покупателями в очередях, подкрадывалась, чтобы схватить что-то ценное и ненавидела всех тех, кому повезло иметь сегодня больше шуршащих банкнот в кошельках, чем у неё. А тем временем, её мужчина пытался впарить очередному покупателю электрофен или газонокосилку. В его понятии, таким образом он пытался заключить выгодную сделку, и если ему это удавалось, на некоторое время он даже переставал злиться на себя, свою работу и всех своих покупателей. Впрочем, вторую половину дня он проводил подобно своей жене, ища что бы можно еще украсть или купить за бесценок. Вечером они ужинали и ложились спать на свой старый диван, развернувшись в разные стороны. Он любит её сильнее, чем когда-нибудь покажет. Она любит его сильнее, чем он может представить. Став монстрами, они не перестали быть людьми.
Когда они ложатся спинами друг к другу, их сердца начинают биться быстрее. Она все ещё его принцесса. Он всё ещё её принц. Но они не знают об этом. Не знают,что умрут в один день.

Она держит его сигареты у самого сердца. Он хранит её фотографии у самого сердца. Они хранят свою боль у самого сердца.

Она лила слезы лишь по пустякам. Сутками напролет она могла смотреть на старые желтые обои своей комнаты и не чувствовать ничего кроме сожаления за то, что ничего не может изменить. Месяцами из крана ее кухни капала вода, но она не обращала на это внимание. Ей даже нравился этот глухой, растекающийся звук. Он напоминал ей о дожде, и иногда она закрывала глаза, представляя, как потоки воды растекаются по ее лицу, попадают между губ, наполняют влагой соленые глаза, которые уже давно покрылись мелкой сеточкой красных тонких сосудов и сильно болели, когда она ложилась спать. Она считала себя слишком молодой, чтобы умирать, но являлась уже достаточно взрослой, чтобы быть несчастной. Девушка старалась не думать о своем будущем, потому что будущее представлялось ей зияющей черной дырой, в которую она боялась спускаться, и хоть она и не знала, что случится, когда она решиться на прыжок, тревожные, горестные мысли посещали её все чаще и чаще. У нее почти не было друзей, но она в них и не нуждалась. Вместо друзей у девушки были таблетки. Разные: зеленые, синие, красные, желтые… На некоторых были изображены дельфины, на других стояла маркеровка с латинской буквой V, на третьих были нарисованы какие-то странные символы. Вскоре, она сократила свой круг общения лишь до тех её знакомых, кто поставлял ей таблетки. Обычно она заходила в клуб на соседней улице, покупала, закидовалась и совершенно убитой возвращалась домой. Она глотала таблетки целыми горстками, дожидалась прихода и старалась отдохнуть в мире своих видений хотя бы пару минут. Ей редко удавалось словить какой-нибудь яркий глюк. Чаще всего, в её комнате просто начинали расплываться обои, как будто кто-то вылил на холст со свежими красками банку воды. Иногда, она слышала голоса, чувствовала чьи-то прикосновения, но продолжалось все это совсем недолго.
Однажды, по ошибке или специально, вместо стимуляторов или опробованного материала ей дали какой-то совершенно безумный галлюциноген. Она забросила в рот горстку фиолетовых круглых таблеточек и её сразу же накрыло. Музыка разрывалась в её голове артиллерийской канонадой, голоса людей стали настолько громкими, что ей казалось, будто на неё орут. Девушка выбежала на улицу и еле доехала до нужного дома. Она тряслась от страха. Когда она ехала в метро, ей казалось, что пыльные, желтые старухи, которые сидели напротив нее, хотели сожрать её. Их длинные тонкие зубы были готовы вцепиться в её тонкое тело, эти зубы могли бы отрывать от неё целые куски.
Обессилив, девушка упала на свою жесткую кровать. Тело лихорадило. Она прекрасно знала, что после передоза нельзя засыпать, пока яд полностью не вышел из организма, но у девушки совсем не осталось сил бороться с неизвестным препаратом. Узоры на обоях начали складываться в причудливые формы и тянуться к её шее. Она сжалась в комочек и старалась не открывать глаза. И вдруг ей приснился сон.
Столько света она не видела ни разу в своей жизни. Девушка вдруг почувствовала под своими пальцами шелест травы, ей в голову ударила резкая свежесть, а её глаза чувствовали за створками век лучи мягкого солнца. Она сразу же согрелась, всем телом легла на влажную траву и раскинула свои руки. Девушка открыла глаза. Она увидела глубокое, синее небо с плывущей дымкой облаков в вышине. С непривычки слезились глаза, ведь когда она ещё была там, в своём пыльном, жестоком городе, она выходила на улицу только ближе к ночи. Девушка повернула голову набок и поняла, что лежит на ровном берегу небольшой реки, её окружали невысокие, цветущие деревья, ярко-зеленые ягодные кусты и лежавшие то здесь то там чистые, белые булыжники. На неё падали лепестки, красные, ароматные лепестки неизвестных деревьев. В реке приятно журчала вода. Слышалось пение птиц. Она лежала на спине, пыталась набрать целую грудь воздуха и думала за какие поступки она теперь оказалась здесь…
И вдруг все исчезло. Она проснулась. Девушка вскочила на своей кровати и пыталась найти в своей узкой комнате все то небо, всё то солнце, все те лепестки, что только что её окружали. Суставы тела ломило. Простыни насквозь пропитались потом. Нет, она не умерла. Но она все помнила. Закричала. Села и заплакала.

Он живет в картонной коробке из-под обуви. В коробке темно и иногда ему не хватает кислорода, но для него все это мелочи, потому что он совсем не ощущает дискомфорта. Человек из коробки часто спит. Он очень устал, а в коробке так тихо и тепло. Он не знает, сколько времени он провел под картонными стенками. Он не пытался считать(в коробке вообще ничего не надо считать), он совсем не думает о подобных мелочах. Он счастлив. Иногда человек из коробки улыбается во сне, и никто этого не видит, чтобы рассказать ему об этом. Человек из коробки счастлив по двум причинам. Во-первых, он наконец может отдохнуть от всей той болезненной суеты, которая окружала его раньше. Не беги-умрешь уставшим. Человек из коробки наконец смог остановиться, не боясь, что трамвай перережет его лицо. Ну а во вторых, у человека из коробки наконец-то появился настоящий друг. Именно он просверлил дырочки в картонной коробке, чтобы человек из коробки не умер от нехватки кислорода. Именно он время от времени приносил в коробку еду. Он был Богом, он был Спасителем, он был единственным другом человека из коробки. Спаситель не имел имени, но давайте представим, что его звали Фрэнк. Фрэнк и человек из коробки любили друг друга. Поэтому человек из коробки не умирал, а Фрэнк прорсверлил ему дыхательные дырочки. Они никогда не разговаривали, потому что к ним могло придти разочарование. Когда Фрэнк приносил человеку из коробки еду, он боялся пошевелиться, моргнуть, сделать что-нибудь не так. В такие моменты человек из коробки задерживал дыхание, потому что боялся что-нибудь испортить. Один раз, он чуть не потерял сознание прямо на глазах своего друга. Конечно, они очень любили друг друга. Оба были очень одиноки. У Фрэнка не было никого, кроме человека из коробки. Человеку из коробки нужен был только Фрэнк. Но потом кто-то поджег коробку.