Письмо (отрывок)
автор Антон Павлович Чехов (1860—1904)

...После того как письмо к Петру было написано, он повеселел и успокоился. 
   Сознание исполненного  родительского долга и вера в силу письма вернули к нему и его смешливость и добродушие.
     - Петр в переводе значит  камень, -  говорил  он,  подходя  к  своему
дому. - Мой же Петр не камень, а тряпка. Гадюка на него насела, а он с ней нянчится, спихнуть ее не может.  Тьфу!  Есть  же,  прости  господи,  такие женщины! А? Где ж в ней стыд? Насела  на  парня,  прилипла  и  около  юбки держит... к шутам ее на пасеку!
     - А может, не она его держит, а он ее?
     - Все-таки, значит, в ней стыда нет! А  Петра  я  не  защищаю...  Ему достанется... Прочтет письмо и почешет затылок! Сгорит со стыда!
     - Письмо славное, но только того... не посылать бы его, отец  дьякон. Бог с ним!
     - А что? - испугался дьякон.
     - Да так! Не посылай, дьякон! Что толку? Ну, ты пошлешь, он  прочтет, а... а дальше что? Встревожишь только. Прости, бог с ним!
     Дьякон  удивленно  поглядел  на  темное  лицо   Анастасия,   на   его распахнувшуюся рясу, похожую в потемках на крылья, и пожал плечами.
     - Как же так прощать? - спросил он. - Ведь я же за него богу отвечать буду!
     - Хоть и так, а всё же прости. Право! А бог за твою  доброту  и  тебя простит.
     - Да ведь он мне сын? Должен я его учить или нет?
     - Учить? Отчего не учить?  Учить  можно,  а  только  зачем  язычником обзывать? Ведь ему, дьякон, обидно...
     Дьякон был вдов и жил в маленьком,  трехоконном домике.  Хозяйством у него   заведовала  его  старшая  сестра,  девушка,  года  три  тому  назад лишившаяся ног и потому не сходившая с постели;  он ее боялся,  слушался и ничего не делал без ее советов.  О. Анастасий зашел к нему.  Увидев у него стол,  уже покрытый куличами и красными  яйцами,  он  почему-то,  вероятно вспомнив  про  свой  дом,  заплакал  и,  чтобы обратить эти слезы в шутку, тотчас же сипло засмеялся.
     - Да, скоро разговляться, - сказал он. -  Да...  Оно  бы,  дьякон,  и сейчас не мешало... рюмочку выпить. Можно? Я  так  выпью, -  зашептал  он, косясь на дверь, - что старушка... не услышит... ни-ни...
     Дьякон молча пододвинул к нему графин и  рюмку,  развернул  письмо  и стал читать вслух. И теперь письмо ему так же  понравилось,  как  и  в  то время, когда благочинный диктовал его. Он просиял от удовольствия и, точно попробовав что-то очень сладкое, покрутил головой.
     - Ну, письмо-о! - сказал он. - И не  снилось  Петрухе  такое  письмо. Такое вот и надо ему, чтоб в жар его бросило... во!
     - Знаешь, дьякон? Не посылай! - сказал Анастасий, наливая  как  бы  в забывчивости вторую рюмку. - Прости, бог с ним! Я тебе... вам по  совести. Ежели отец родной его не простит, то кто  ж  его  простит?  Так  и  будет, значит, без прощения жить? А ты, дьякон, рассуди: наказующие  и  без  тебя найдутся, а ты бы для родного сына милующих  поискал!  Я...  я,  братушка, выпью... Последняя... Прямо так возьми и напиши ему: прощаю тебя, Петр! Он пойме-ет!  Почу-увствует! Я, брат... я, дьякон, по себе это понимаю. Когда жил  как  люди,  и  горя  мне было мало,  а теперь,  когда образ и подобие потерял,  только одного и хочу,  чтоб меня добрые люди простили.  Да и  то рассуди,  не праведников прощать надо, а грешников. Для чего тебе старушку твою прощать,  ежели она не грешная?  Нет,  ты такого прости,  на которого глядеть жалко... да! Анастасий подпер голову кулаком и задумался.
     - Беда, дьякон, - вздохнул он, видимо  борясь  с  желанием  выпить. - Беда! Во гресех роди мя мати моя, во гресех  жил,  во  гресех  и  помру... Господи, прости меня грешного! Запутался я, дьякон! Нет мне спасения! И не то, чтобы в жизни запутался, а в самой старости перед смертью... Я...
     Старик махнул рукой и еще выпил, потом  встал  и  пересел  на  другое место. Дьякон, не выпуская из рук письма, заходил из угла в угол. Он думал о своем сыне. Недовольство, скорбь и страх уже не беспокоили его: всё  это ушло в письмо. Теперь он только воображал себе Петра,  рисовал  его  лицо, вспоминал прошлые годы, когда сын приезжал гостить на праздники.  Думалось одно лишь хорошее, теплое, грустное, о чем  можно  думать,  не  утомляясь, хоть всю жизнь. Скучая по сыне, он еще раз прочел письмо  и  вопросительно поглядел на Анастасия.
     - Не посылай! - сказал тот, махнув кистью руки.
     - Нет, все-таки... надо. Все-таки оно  его  того...  немножко  на  ум наставит. Не лишнее...
     Дьякон достал из стола конверт, но прежде чем вложить в него  письмо, сел за стол, улыбнулся и прибавил от себя внизу письма; "А  к  нам  нового штатного  смотрителя  прислали.  Этот  пошустрей  прежнего.  И  плясун,  и говорун, и на все руки,  так  что  говоровские  дочки  от  него  без  ума. Воинскому начальнику Костыреву тоже, говорят,  скоро  отставка.  Пора!"  И очень довольный, не понимая, что этой припиской он вконец испортил строгое письмо, дьякон написал адрес и положил письмо на самое видное место стола.

(для настроения)

Брожение умов (Из летописи одного города)
   автор Антон Павлович Чехов (1860—1904)

   Земля изображала из себя пекло. Послеобеденное солнце жгло с таким усердием, что даже Реомюр, висевший в кабинете акцизного, потерялся: дошел до 35,8° и в нерешимости остановился… С обывателей лил пот, как с заезженных лошадей, и на них же засыхал; лень было вытирать.
   По большой базарной площади, в виду домов с наглухо закрытыми ставнями, шли два обывателя: казначей Почешихин и ходатай по делам (он же и старинный корреспондент «Сына отечества») Оптимов. Оба шли и по случаю жары молчали. Оптимову хотелось осудить управу за пыль и нечистоту базарной площади, но, зная миролюбивый нрав и умеренное направление спутника, он молчал.
   На середине площади Почешихин вдруг остановился и стал глядеть на небо.
— Что вы смотрите, Евпл Серапионыч?
— Скворцы полетели. Гляжу, куда сядут. Туча тучей! Ежели, положим, из ружья выпалить, да ежели потом собрать… да ежели… В саду отца протоиерея сели!
— Нисколько, Евпл Серапионыч. Не у отца протоиерея, а у отца дьякона Вратоадова. Если с этого места выпалить, то ничего не убьешь. Дробь мелкая и, покуда долетит, ослабнет. Да и за что их, посудите, убивать? Птица насчет ягод вредная, это верно, но все-таки тварь, всякое дыхание. Скворец, скажем, поет… А для чего он, спрашивается, поет? Для хвалы поет. Всякое дыхание да хвалит господа. Ой, нет! Кажется, у отца протоиерея сели!
   Мимо беседующих бесшумно прошли три старые богомолки с котомками и в лапотках. Поглядев вопросительно на Почешихина и Оптимова, которые всматривались почему-то в дом отца протоиерея, они пошли тише и, отойдя немного, остановились и еще раз взглянули на друзей и потом сами стали смотреть на дом отца протоиерея.
— Да, вы правду сказали, они у отца протоиерея сели, — продолжал Оптимов. — У него теперь вишня поспела, так вот они и полетели клевать.
   Из протопоповой калитки вышел сам отец протоиерей Восьмистишиев и с ним дьячок Евстигней. Увидев обращенное в его сторону внимание и не понимая, на что это смотрят люди, он остановился и, вместе с дьячком, стал тоже глядеть вверх, чтобы понять.
— Отец Паисий, надо полагать, на требу идет, — сказал Почешихин. — Помогай ему бог!
   В пространстве между друзьями и отцом протоиереем прошли только что выкупавшиеся в реке фабричные купца Пурова. Увидев отца Паисия, напрягавшего свое внимание на высь поднебесную, и богомолок, которые стояли неподвижно и тоже смотрели вверх, они остановились и стали глядеть туда же. То же самое сделал и мальчик, ведший нищего-слепца, и мужик, несший для свалки на площади бочонок испортившихся сельдей.
— Что-то случилось, надо думать, — сказал Почешихин. — Пожар, что ли? Да нет, не видать дыму! Эй, Кузьма! — крикнул он остановившемуся мужику. — Что там случилось?
   Мужик что-то ответил, но Почешихин и Оптимов ничего не расслышали. У всех лавочных дверей показались сонные приказчики. Штукатуры, мазавшие лабаз купца Фертикулина, оставили свои лестницы и присоединились к фабричным. Пожарный, описывавший босыми ногами круги на каланче, остановился и, поглядев немного, спустился вниз. Каланча осиротела. Это показалось подозрительным.
— Уж не пожар ли где-нибудь? Да вы не толкайтесь! Чёрт свинячий!
— Где вы видите пожар? Какой пожар? Господа, разойдитесь! Вас честью просят!
— Должно, внутри загорелось!
— Честью просит, а сам руками тычет. Не махайте руками! Вы хоть и господин начальник, а вы не имеете никакого полного права рукам волю давать!
— На мозоль наступил! А, чтоб тебя раздавило!
— Кого раздавило? Ребята, человека задавили!
— Почему такая толпа? За какой надобностью?
— Человека, ваше выскблаародие, задавило!
— Где? Рразойдитесь! Господа, честью прошу! Честью просят тебя, дубина!
— Мужиков толкай, а благородных не смей трогать! Не прикасайся!
— Нешто это люди? Нешто их, чертей, проймешь добрым словом? Сидоров, сбегай-ка за Акимом Данилычем! Живо! Господа, ведь вам же плохо будет! Придет Аким Данилыч, и вам же достанется! И ты тут, Парфен?! А еще тоже слепец, святой старец! Ничего не видит, а туда же, куда и люди, не повинуется! Смирнов, запиши Парфена!
— Слушаю! И пуровских прикажете записать? Вот этот самый, который щека распухши, — это пуровский!
— Пуровских не записывай покуда… Пуров завтра именинник!
   Скворцы темной тучей поднялись над садом отца протоиерея, но Почешихин и Оптимов уже не видели их; они стояли и всё глядели вверх, стараясь понять, зачем собралась такая толпа и куда она смотрит. Показался Аким Данилыч. Что-то жуя и вытирая губы, он взревел и врезался в толпу.
— Пожжаррные, приготовьсь! Рразойдитесь! Господин Оптимов, разойдитесь, ведь вам же плохо будет! Чем в газеты на порядочных людей писать разные критики, вы бы лучше сами старались вести себя посущественней! Добру-то не научат газеты!
— Прошу вас не касаться гласности! — вспылил Оптимов. — Я литератор и не дозволю вам касаться гласности, хотя, по долгу гражданина, и почитаю вас, как отца и благодетеля!
— Пожарные, лей!
— Воды нет, ваше высокоблаародие!
— Не рразговаривать! Поезжайте за водой! Живааа!
— Не на чем ехать, ваше высокоблагородие. Майор на пожарных лошадях поехали ихнюю тетеньку провожать!
— Разойдитесь! Сдай назад, чтоб тебя черти взяли… Съел? Запиши-ка его, чёрта!
— Карандаш потерялся, ваше высокоблаародие…
   Толпа всё увеличивалась и увеличивалась… Бог знает, до каких бы размеров она выросла, если бы в трактире Грешкина не вздумали пробовать полученный на днях из Москвы новый орган. Заслышав «Стрелочка», толпа ахнула и повалила к трактиру. Так никто и не узнал, почему собралась толпа, а Оптимов и Почешихин уже забыли о скворцах, истинных виновниках происшествия. Через час город был уже недвижим и тих, и виден был только один-единственный человек — это пожарный, ходивший на каланче…
   Вечером того же дня Аким Данилыч сидел в бакалейной лавке Фертикулина, пил лимонад-газес с коньяком и писал: «Кроме официальной бумаги, смею добавить, ваше —ство, и от себя некоторое присовокупление. Отец и благодетель! Именно только молитвами вашей добродетельной супруги, живущей в благорастворенной даче близ нашего города, дело не дошло до крайних пределов! Столько я вынес за сей день, что и описать не могу. Распорядительность Крушенского и пожарного майора Портупеева не находит себе подходящего названия. Горжусь сими достойными слугами отечества! Я же сделал всё, что может сделать слабый человек, кроме добра ближнему ничего не желающий, и, сидя теперь среди домашнего очага своего, благодарю со слезами Того, кто не допустил до кровопролития. Виновные, за недостатком улик, сидят пока взаперти, но думаю их выпустить через недельку. От невежества преступили заповедь!»

Очень люблю этот рассказик, поэтому пусть будет тут - под рукой.

Умный дворник
   автор Антон Павлович Чехов (1860—1904)