Сверхпоэт Велимир Хлебников

Сообщенпе Наталии Кравченко

Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!

В этом четверостишии — не декларация, это кредо поэта, его выстраданная позиция. Современная жизнь осознавалась им как царство «приобретателей» и «изобретателей», «дворян» и «творян». Излишне говорить, на чьей стороне были его симпатии.

Их жизнь жестока, как выстрел.
Счёт денег их мысли убыстрил.
Чтоб слушать напев торгашей -
приделана пара ушей.

Противопоставление песни, поэзии и рынка, торгашества — мотив для Хлебникова постоянный. И сейчас он удивительно созвучен нашей эпохе.
Стихи его долго не издавались и были недоступны широкому читателю, который вначале лишь слышал эхо легенд о Хлебникове: гений, фантаст, шахматист слова, инженер стихотворного дела, зерно человека будущего, председатель земшара... Всё это интриговало. Личность Хлебникова — юродивого мудреца, тихого пророка, человека не от мира сего, чудака и вечного скитальца — долго заслоняла его поэзию.
Но вот в 1932 издали 5-томное собрание сочинений Хлебникова, и читатель увидел, что это поэт трудный для восприятия: стиль его архаичен, ритм причудливо изменчив, мысль не всегда ясна, много новых непривычных словообразований.

  Трудной для восприятия была и сама форма поэтических созданий Хлебникова. Он боролся с музыкальностью современного ему стиха (Бальмонт, Северянин) и пытался возродить жанр дидактической поэмы, использовав приёмы патетики и бурлеска, характерные для 18 века нашей словесности.
Однако все попытки описать значение Хлебникова меркнут и блёкнут перед одной какой-нибудь его строчкой, такой, как: «Песенка — лесенка в сердце чужое...» Или: «Русь, ты вся — поцелуй на морозе!» И сколько таких строчек у него разбросано неожиданными подарками читателю! Некоторые из них настолько органично вошли в нашу жизнь, что мы порой забываем, что у этих строк есть автор, что они не всегда были с нами:

Мне мало надо! Краюшку хлеба
и каплю молока.
Да это небо,
да эти облака!

Круг интересов Хлебникова был чрезвычайно широк. Он занимался математикой, кристаллографией, биологией, физической химией, изучал японский язык, увлекался философией Платона и Спинозы, пробовал себя в музыке, живописи и литературе. Хлебников поставил перед собой задачу: познать страну, в которой он жил, не чувствами, а с помощью научного анализа. С этой целью он стал изучать язык как инструмент самовыражения народной души и время — первопричину исторической судьбы России. Однако этим поэт не ограничился: ему хотелось не только знать существующий язык, но и творить новый язык поэзии, не только знать прошлое, но и вывести четкие, как математические формулы, законы истории, опираясь на которые можно было бы точно предсказывать будущее. Для этого требовалось создать новую синтетическую научную дисциплину, которая объединяла бы лингвистику, математику, историю и... поэзию.

Читать дальше: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post192130140/

Мандельштам писал: "Хлебников возится со словами, как крот,между тем, он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие".
Хлебниковская "новоречь" вдохновляет на поиски, на языковые эксперименты. Он играет словами, как жонглер высшей квалификации. Автор у него - «словач», критик - «судри-мудри», поэт - «небогрез» или «песниль», литература - «письмеса». Актер - «игрец», игрица» и даже «обликмен». Театр – «играва», труппа - «людняк», представление - «созерциня», драма - «говоряна», комедия - «шутыня», опера - «голосыня», бытовая пьеса - «жизнуха».
Порой слова у Хлебникова образуют неотразимые в своей иллогичности образы. Таково, например, «Бобэоби пелись губы»:

Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй - пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

  Словотворчество словотворчеству рознь. Вспомним похожие опыты И. Северянина. Тут уж с русским языком приходится распроститься: «гризэрки», «сюрпризёрки», «грациозы», «поэзы», «миньонет» и т. д. И после этой манерной иностранщины не может не радовать слух, например, рождённое Хлебниковым слово «смеярышня». Оно кажется исконно русским, словно не придуманным поэтом, а извечно существовавшим. И звучит ласково и тепло, как облюбованное некогда народом «боярышня». Такими же родными, знакомыми незнакомцами воспринимаются и другие, сотворимые Хлебниковым слова. К. Чуковский восхищался его словообразованиями , подчёркивая, что только глубоко ощущая всю стихию русского языка, можно создать такие слова, как «сумнотичи» и «грустители», «двузвонкие мечты», которые обитали не в чертогах, а в «мечтогах». Казалось, только в «закричальности зари» и в «сверкайностях туч» рождаются такие. И верилось, что, родившись, они устремлялись дальше в «поюнность высоты», чтобы потом спускаться в «озёра грусти», на берегах которых стоят «молчанные дворцы» или чтобы прятаться в «молчановом ручье», у которого на рассвете «резвилось смешун-дитя». Вот одно из таких прелестных стихотворений:

   Из воспоминаний Романа Якобсона о встречах с Хлебниковым в «Бродячей собаке»:

«Подошла к нам молодая, элегантная дама и спросила: „Виктор Владимирович, говорят про вас разное, - одни, что вы гений, а другие, что безумец. Что же правда?” Хлебников как-то прозрачно улыбнулся и тихо, одними губами, медленно ответил: „Думаю, ни то, ни другое”. Принесла его книжку, кажется, «Ряв!», и попросила надписать. Он сразу посерьезнел, задумался и старательно начертал: «Не знаю кому, не знаю для чего».
Мною овладело и росло невероятное увлечение Хлебниковым. Это было одно из самых порывистых в моей жизни впечатлений от человека, одно из трех поглощающих ощущений внезапно уловленной гениальности».

  Маяковский называл Хлебникова поэтом «не для потребителей, а для производителей». Мощное влияние этого поэта испытали и считали его своим учителем — Маяковский, Асеев, Мартынов, Сельвинский, Тихонов, Пастернак, Цветаева. Маяковский говорил, что «Хлебников написал не стихи и поэмы, а огромный требник-образник, из которого столетия и столетия будут черпать все, кому не лень». 

Вы, поставившие ваше брюхо на пару толстых свай,
Вышедшие, шатаясь, из столовой советской,
Знаете ли, что целый великий край,
Может быть, станет мертвецкой?

Наверное, многие бы ошиблись, приписав это стихотворение Маяковскому. Тем не менее это Хлебников.

В.Хлебников. Рис. В.Маяковского

А. Платонов, который тоже начинал со стихов, умевший как никто возвращать слову первозданность, обнажать его сердцевину, - учился этому у Хлебникова. О Платонове принято: ни на кого не похоже. Ан похоже. Вот строчки Хлебникова:

Время жатвы и жратвы,
или разумом ты нищий,
богатырь без головы? -

лишите их стихотворного чина, и это будет самый что ни на есть Платонов. Или:

И Разина глухое «слышу»
подымется со дна холмов,
как знамя красное взойдёт на крышу
и поведёт войска умов.

«Войска умов» - это радость Платонова, вообще тут собрались его излюбленные слова.
Но при всём огромном влиянии Хлебникова на других поэтов, конкретные «реминисценции» из него редки. Он не вызывал на подражание, а учил быть самими собою, учил быть «творянами», заряжал своим творчеством. Вознесенский говорил, что в наше время без Хлебникова вообще нельзя писать стихов. Недаром сам Хлебников, читая свои стихи, обрывал себя на полуслове и со словами «ну, и так далее...» сходил со сцены. Он как бы ставил поэтическую задачу, а возможность практического решения её предоставлял другим.

Ю. Анненков вспоминал, как Хлебников по-детски восторженно восхищался новыми революционными аббревиатурами: «Эр Эс Эф Эс Эр! Че-ка! Нар-ком! Это же заумный язык, это же моя фонетика, мои фонемы! Это памятник Хлебникову!» - восклицал он. Ему нравилось, что Петроград в октябрьские дни — совсем в духе его поэтики — переименовался в Ветроград, его восхищало характернейшее слово, даже не слово, а всеобъемлющий клич эпохи: «даёшь!» - именно Хлебников впервые ввёл его в литературу:

Коли в пальцах запрятался нож,
а зрачки открывала настежью месть -
это время завыло: даёшь!
А судьба отвечала послушная: «есть!»

Может быть этим объясняется то, что Хлебников, демократ по всей своей сути, стал на сторону революции.

Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на «ты».

Музей поэта Велимира Хлебникова в Астрахани.
В этом доме (ныне ул. Свердлова, 53) родители поэта проживали с 1914 по 1931 годы.

Хлебников всегда уверял, что смерть — это не конечная станция души. Согласно его законам времени смерть — это всего лишь переходной период в едином потоке жизни, всего лишь одна из развилок дорог. Он писал: «Таким образом меняется и наше отношение к смерти: мы стоим у порога мира, когда будем знать день и час, когда мы родимся вновь, смотреть на смерть как на временное купание в волнах небытия». Сам он не раз испытывал ощущения, напоминавшие ему о прошлых жизнях, подтверждая, что смерть для него не конец, а лишь часть целой жизни.