Зрелость означает то же самое, что и невинность, с одним лишь отличием: это невин­ность, на которую вновь предъявле­ны права, невинность, завоеванная вновь. Каждый ребенок рождается невинным, но каждое общество развращает его. Каждое общество до сих пор оказывало очень тле­творное воздействие на каждого ребенка. Все культуры основыва­ются на том, чтобы эксплуатировать невинность ребенка, эксплу­атировать ребенка, сделать его рабом, обусловить его для собст­венных целей, для собственных предназначений — политических, социальных, идеологических. Все их усилия были до сих пор на­правлены на то, как обратить ребенка в рабство для какой-либо це­ли. Цели эти определяются интересами круговой поруки.

Священ­ники и политики состояли в глубоком заговоре, работали вместе. В то мгновение, когда ребенок начинает становиться частью вашего общества, он начинает терять нечто безмерно ценное; он начинает терять связь с Богом. Он становится более и более подве­шенным в голове, он совершенно забывает о сердце — а сердце это мост, ведущий к существу. Без серд­ца ты не можешь достичь существа; это невозможно. Из головы нет прямого пути в существо; тебе при­дется пройти через сердце — а все общества были разрушительны по отношению к сердцу. Они против любви, они против чувств; они осуждают их как сентиментальность. Они осуждали всех влюблен­ных всех веков по той простой причине, что любовь не принадле­жит голове, она принадлежит сердцу. Человек, который способен к любви, рано или поздно обнаружит свое существо—а как толь­ко человек обнаруживает существо, он свободен от всех структур, он всех образцов. Он свободен от всех оков. Он—чистая свобода. Каждый ребенок рождается невинным, но каждого ребен­ка общество делает знающим. Для этого существуют школы, кол­леджи, университеты; вся их функ­ция в том, чтобы разрушить тебя, развратить тебя.

Зрелость означает, что ты вновь обретаешь невинность, вновь предъявляешь права на свой рай, вновь становишься ребенком. Конечно, есть разница—обычный ребенок обречен на то, чтобы быть развращенным, но когда ты вновь обретаешь детство, то становишься неуязвимым для развращения. Ни­кто не может тебя развратить, ты становишься достаточно разум­ным — теперь ты знаешь, что с тобой сделало общество, ты бдителен и осознан и не позволишь это­му случиться снова.

Зрелость — это второе рож­дение, духовное рождение. Ты рож­даешься заново, ты снова ребенок. Свежими глазами ты начинаешь смотреть на существование. С любо­вью в сердце ты подходишь к жизни. С молчанием и невинностью ты проникаешь в самое свое глубочай­шее ядро. Ты больше не одна голо­ва. Теперь ты используешь голову, по только как слугу. Сначала ты ста­новишься сердцем, затем ты транс-цендируешь даже сердце...

Выйти за пределы мыслей и чувств и стать чистой естьностью— вот что такое зрелость. Зрелость это предельное цветение медитации.

Иисус говорит: «Пока вы не родитесь заново, вы не войде­те в мое Царство Божье». Он прав, вы должны родиться заново.

Однажды Иисус стоял на рыночной площади, и кто-то спросил его:

— Кто достоин войти в твое Царство Божье?

Он оглянулся вокруг. Рядом стоял раввин, и, наверное, рав­вин немного выдвинулся вперед, думая, он покажет на него — но он не был избран. Рядом стоял самый добродетельный человек в городе — моралист, пуританин. Он тоже сделал движение впе­ред, надеясь, что будет избран, но и он не был избран. Иисус огля­нулся вокруг—и увидел маленького ребенка, который не ожидал, что будет избран, который не двинулся с места ни на дюйм. У не­го не было ни тени мысли об этом; не было и речи о том, чтобы выбрали его. Он просто наслаждался всей этой сценой — толпа, и Иисус говорит, и он слушает. Иисус позвал этого ребенка, взял его на руки и сказал толпе:

— Те, кто как этот маленький ребенок, — только они до­стойны войти в мое Царство Божье.

Но помните, он сказал: «Только те, кто как этот маленький ребенок...» Он не сказал: «Маленькие дети». Различие огромно. Он не сказал: «Этот маленький ребенок войдет в мое Царство Бо­жье», потому что каждый ребенок обречен на развращение, обре­чен на то, чтобы заблудиться. Каждого Адама и каждую Еву ожи­дает изгнание из Эдемского сада; они должны заблудиться. Это единственный способ заново обрес­ти настоящее детство: сначала ты должен его потерять. Это очень странно, но именно такова жизнь. Это очень парадоксально, но жизнь есть парадокс. Чтобы познать настоящую красоту детства, сначала ты должен его потерять; иначе ты никогда не узнаешь ее. Рыба никогда не знает, где океан — пока ты не вытащишь ры­бу из океана и не бросишь ее на песок, на палящее солнце; тогда она знает, где океан. Теперь она жаждет океана и изо всех сил ста­рается вернуться, снова прыгнуть в океан. Это та же самая рыба, и все же не та же. Это тот же самый океан, и все же не тот же, по­тому что рыба выучила новый урок. Теперь она осознает, теперь она знает: «Это океан, это моя жизнь. Без него меня больше нет— я его часть».

Каждый ребенок должен утратить невинность и обрести ее вновь. Утрата ее составляет только половину процесса — многие ее потеряли, но очень немногие обрели вновь. Это печально, очень печально. Каждый ее теряет, но лишь изредка Будда, Заратустра, Кришна, Иисус обретают ее вновь. Иисус это не кто иной, как Адам, вновь возвращающийся домой. Магдалина это не кто иная, как Ева, вновь возвращающаяся домой. Они вышли из моря и увидели страдание, и увидели глупость. Они увидели, что быть вне океана не блаженно. В то мгновение, когда ты осознаешь, что быть частью любого общества, любой религии, любой культуры значит оставаться несчастным, оставаться заключенным — в тот самый день ты начнешь отбрасывать свои цепи. Приближается зрелость; ты вновь обретаешь невинность.
Зрелость и старение

Есть великая разница между зрелостью и старением, без­граничная разница, но люди всегда их путают. Люди думают, что состариться значит стать зрелым — старение относится к телу. Каждый становится старше, каж­дый стареет, но не каждый становится зрелым. Зрелость это внут­ренний рост.

В старении ты ничего не де­лаешь; старение это нечто случаю­щееся физически. Каждый рожда­ется ребенком, а когда проходит какое-то время, стареет. Зрелость это нечто, что ты привносишь в свою жизнь — и она исходит из осознанности. Когда человек ста­реет с полной осознанностью, он становится зрелым. Старение плюс осознанность, переживание опыта плюс осознанность есть зрелость.

Ты можешь пережить одну и ту же вещь двумя путями. Ты можешь просто переживать, словно находишься под гипнозом, бессознательно, не внимательно к тому, что происходит; это слу­чилось, но тебя в этом не было. Этого не случилось в твоем присут­ствии; ты отсутствовал. Ты просто прошел мимо; это не высекло в тебе никакой искры внимания. Это не оставило в тебе никакого следа; ты ничему из этого не научился. Может быть, это стало ча­стью памяти, потому что в каком-то смысле ты присутствовал, но так и не стало частью твоей мудрости. Ты не вырос в это и не вырос из этого. Тогда ты стареешь.

Но если ты вносишь в опыт качество осознанности, тот же самый опыт становится зрелостью.

Есть два способа жить: жить в глубоком сне—тогда ты ста­реешь, в каждое мгновение умираешь, вот и все. Вся твоя жизнь со­стоит из долгой, медленной смерти. Но если ты вносишь в свои опыты осознанность—что бы ты ни делал, что бы с тобой ни слу­чилось, ты бдителен, наблюдателен, внимателен; ты смакуешь этот опыт со всех возможных сторон, пытаешься понять его смысл, пы­таешься проникнуть в саму глубину того, что с тобой случилось, стараешься прожить это интенсивно и тотально — тогда это не просто поверхностное явление. Глубоко внутри тебя что-то измени­лось вместе с этим. Ты стал более бдительным. Если этот опыт ошибочен, ты никогда не совершишь этой ошибки снова.

Зрелый человек никогда не совершает снова ту же самую ошибку. Но просто старый человек продолжает совершать раз за разом одни и те же ошибки. Он живет, словно двигаясь по кругу, и никогда ничему не учится. Ты в гневе сегодня, был в гневе вчера и позавчера и будешь в гневе завтра и послезавтра. Снова и снова ты злишься, снова и снова раскаиваешься, снова и снова принимаешь глубокое решение, что не сде­лаешь этого снова. Но это решение ничего не меняет — как только тебя беспокоят, тебя охватывает ярость, ты одержим; совершена та же ошибка. Ты стареешь.

Если ты проживаешь опыт гнева тотально, никогда снова ты не будешь гневен. Одного опыта будет достаточно, чтобы научиться тому, что это неразумно, абсурдно, просто глупо — дело не в том, что это грех; это просто глупо. Ты причиняешь вред себе и другим, и ради чего? Игра не стоит свеч. Тогда ты становишься зрелым. Завтра ситуация повторится, но гнев не повторится. И человек, достигший зрелости, перешил, что больше не будет злиться, нет— это признак человека, который не становится зрелым. Человек зрело­сти никогда не решает на будущее; о нем позаботится сама зрелость. Ты живешь сегодня — сама эта жизнь определит, каким будет завт­ра; завтра произойдет из него.

Если гнев был болезненным, ядовитым, если из-за него ты стра­дал в аду, какой смысл решать, при­сягать, идти в храм и объявлять: «Я даю обет, что никогда больше не почувствую гнева»? Это так по-детски, в этом нет никакого смысла! Если ты узнал, что гнев ядовит — кончено! Этот путь за­крыт, эта дверь для тебя больше не существует. Эта ситуация по­вторится завтра, но ты не будешь одержим ситуацией. Ты чему-то научился — это понимание. Может быть, ты даже рассмеешься, может быть, ты будешь наслаждаться тем, как люди ведут себя так глупо. Твое понимание растет в каждом опыте.

Ты можешь прожить жизнь так, словно ты под гипнозом— именно так живет девяносто девять процентов людей, — или про­жить ее с интенсивностью, осознанностью. Если ты живешь с осо­знанностью, ты становишься зрелым; иначе ты просто стареешь. А стареть не значит становиться мудрым. Если ты был дураком,

когда был молод, а теперь соста­рился, ты будешь просто старым дураком, вот и все. Просто старея, ты не становишься мудрым. Может быть, ты станешь даже глупее, по­тому что приобретешь механичес­кие, роботоподобные привычки.

Жизнь можно прожить дву­мя способами. Живя бессознательно, ты просто умираешь; живя сознательно, ты достигаешь больше и больше жизни. Приходит смерть — но она никогда не приходит к зрелому человеку, она приходит только к человеку, который ста­новился старше и старел. Зрелый человек никогда не умирает, по­тому что учится даже в смерти. Даже смерть будет опытом, прожи­ваемым интенсивно, наблюдаемым, позволенным.

Зрелый человек никогда не умирает. Фактически, смерть бо­рется со скалой зрелости и разбива­ется об нее, совершает самоубийст­во. Смерть умирает, но никогда не зрелый человек. Вот послание всех пробужденных: ты бессмертен.

Они узнали это, они прожили свою смерть. Они наблюдали, они нашли, что она может окружить тебя, но ты остаешься отстранен­ным, ты остаешься далеко от нее. Смерть происходит рядом с то­бой, но никогда не происходит с тобой.

Бессмертно твое существо, блаженно твое существо, боже­ственно твое существо, но эти опыты ты не можешь втиснуть в ум и память. Ты должен пройти через жизнь и достичь их. В ней мно­го страдания, много боли. И из-за боли и страдания люди хотят жить глупо—это нужно понять: почему так много людей настаи­вают на том, чтобы жить под гипнозом; почему Будды и Христы продолжают говорить людям проснуться, и никто не слушает? Наверное, есть какое-то глубокое увлечение гипнозом, какое-то глубокое капиталовложение. Что это за капиталовложение?

Этот механизм нужно понять; иначе ты будешь меня слу­шать и никогда не станешь осознанным. Ты будешь меня слушать и сделаешь это частью своего знания: «Да, этот человек говорит быть осознанным, хорошо быть осознанным, а те, кто осознан, становятся зрелыми...» Но ты сам этого не достигнешь, это оста­нется просто знанием. Ты можешь сообщить это знание другим, но это никому не поможет.

Почему? Не задавался ли ты когда-нибудь этим вопросом? Почему ты не достигаешь осознанности? Если она ведет к беско­нечному блаженству, к достижению сатчитанапды, к абсолютной истине — тогда почему не стать осознанным? Почему ты упорст­вуешь в том, чтобы продолжать спать? Есть какое-то капитало­вложение —и вот это капиталовложение: становясь осознанным, ты осознаешь страдание. Становясь осознанным, ты начинаешь осознавать боль, и эта боль так сильна, что тебе хочется принять транквилизатор и уснуть.

Эта сонность в жизни действует как защита от боли. Но в этом беда—если ты сонный в отношении боли, ты будешь сонным и в от ношении удовольствия. Представь себе, словно это две грани: на од­ной написано «боль», на другой—«удовольствие». Тебе хочется за­крыть грань, на которой написана боль и открыть грань, на которой написано удовольствие. Но таковы условия игры — если ты закры­ваешь грань боли, немедленно закрывается и грань удовольствия, по­тому что за ними обеими стоит лишь одна грань, на которой написа­но «осознанность». Либо обе остаются открытыми, либо обе закры­ты, потому что это два лица одного и того же явления, два аспекта.

И в этом все противоречие ума: ум хочет быть более и более счастливым — счастье возможно, если ты осознан. И в то же вре­мя ум хочет быть менее и менее подверженным боли—но меньше и меньше боли возможно, только если ты неосознан. Теперь ты стоишь перед дилеммой. Если ты не хочешь боли, немедленно из твоей жизни исчезает и удовольствие, исчезает счастье. Если ты хочешь счастья, ты открываешь эту грань—и немедленно начина­ет течь боль. Если ты осознан, тебе придется осознавать и то и другое. Жизнь есть боль и удовольствие.

Жизнь есть счастье и несчастье. Жизнь есть день и ночь, жизнь и смерть. Тебе придется осознавать и то и другое. Так помни это. Если ты боишься боли, ты будешь оставать­ся под гипнозом; ты будешь стареть, стариться и умирать. Ты упу­стил возможность. Если хочешь быть осознанным, тебе придется осознавать и боль, и удовольствие; это не отдельные явления. И че­ловек, который осознает, становится очень счастливым, но также способным и к глубокому страданию, к которому неспособен ты.

Это случилось... Дзенский мастер умирал, и его старший ученик — который был сам по себе известным человеком, даже более известным, чем сам мастер... фактически, мастер стал изве­стным из-за этого ученика. Этот старший ученик заплакал; сидя на ступенях храма, он заплакал, и покатились слезы. Собрались тысячи людей; они не могли поверить, потому что ты никогда не видишь пробужденного плачущим, рыдающим, со слезами, катя­щимися по лицу. Они сказали:

— Мы не можем поверить — что происходит? Ты пла­чешь, а ведь ты сам говорил, что глубочайший центр никогда не умирает, что смерти не существует. Мы слышали, как ты говорил миллионы раз, что смерти не существует — так почему ты пла­чешь? Твой мастер все еще жив в его существе.

Ученик открыл глаза и сказал:

— Не беспокойте меня. Позвольте мне плакать и рыдать. Я плачу не о мастере и не о его существе, я плачу о его теле. Его те­ло тоже было прекрасно. Никогда больше не будет такого тела.

И тогда кто-то попытался его убедить, что это создаст ему плохую славу:

— Собралось столько людей, и они подумают, что ты не просветленный.

Ученик сказал:

— Пусть думают что хотят. С тех пор как я стал просвет­ленным, я стал бесконечно блаженным, но я стал так же и беско­нечно чувствителен к боли и страданию.

Кажется, так и должно быть. Если ты ударишь Будду, Буд­да будет страдать больше, чем пострадал бы ты, если бы кто-ни­будь ударил тебя — потому что он стал таким бесконечно чувст­вительным. Его чувствительность очень деликатна, он точно ле­песток розы. Твой камень ударит его очень глубоко, это доставит ему глубокое страдание. Конечно, он будет осознавать его, конеч­но, он будет отрешен от него. Конечно, он будет трансцевдента лен к нему, он будет знать, что это происходит, и не будет частью этого, он будет подобным облаку явлением, окружающим это — но это происходит.

Ты не можешь быть чувствительным к боли, ты так крепко спишь. Ты движешься как пьяный—пьяный падает на улице, уда­ряясь головой об асфальт — и ничего не происходит. Если бы он осознавал, ему было бы больно.

Будда бесконечно страдает и бесконечно наслаждается. Всегда помни, каждый раз, когда ты достигаешь высокой верши­ны, одновременно это создает и глубокую долину. Если ты хо­чешь достичь небес, твое корни должны проникнуть в самый ад. Из-за того, что ты боишься боли, ты не можешь стать осознан­ным —- и тогда ты не можешь ничему научиться.

Это все равно что если бы ты, боясь врагов, закрыл все две­ри в доме. Теперь даже друг не может войти, даже влюбленный остается снаружи. Влюбленный продолжает стучать в дверь, но ты боишься: может быть, это враг. Так и ты закрыт — именно так я вижу вас всех: боящиеся врагов, вы не позволяете войти дру­гу. Вы превратили друга во врага—теперь никто не может войти, вы так боитесь.

Открой дверь. Когда свежий воздух входит в дом, очень возможно, войдет и опасность. Когда входит друг, может войти и враг, потому что день и ночь входят вместе, боль и удовольствие входят вместе, жизнь и смерть входят вместе. Не бойся боли, ина­че ты будешь жить под наркозом. Хирург вводит наркоз, прежде чем начать тебя оперировать, потому что будет так больно, что ты не сможешь этого вытерпеть. Твое сознание должно быть притуп­лено, затуманено, и тогда он может разрезать все твое тело, и это не причинит тебе страданий.

Из страха боли ты вынудил себя жить в притупленном со­знании, притупленным существованием, почти не живым — это страх. Ты должен отбросить этот страх; ты должен встретить боль лицом к лицу, ты должен пройти через страдание, и лишь тогда откроется возможность того, что войдет друг.

И когда ты знаешь то и другое, немедленно ты становишь­ся третьим. Когда ты знаешь то и другое — боль и удовольствие, день и ночь—внезапно ты становишься трансцендентальным.

Зрелость есть осознанность. Старение это просто трата се­бя впустую.

Самое фундаментальное, что нужно помнить: жизнь диалектич­на. Она существует в двойственности; это ритм между противопо­ложностями. Ты не можешь вечно быть счастливым, иначе счас­тье утратит всякий смысл. Ты не можешь вечно быть в гармонии, иначе ты перестанешь осознавать гармонию. За гармонией снова и снова должен следовать диссонанс, за счастьем должно следо­вать несчастье. Даже у удовольствия есть своя боль, и у каждой бо­ли есть свое собственное удовольствие.

Пока человек не понимает этой двойственности существова­ния, он без необходимости остается в страдании.

Прими целое со всеми его агониями и экстазами. Не жаждай невозможного; не желай, чтобы был только экстаз и не было аго­нии. Экстаз не может существо­вать один, ему нужен контраст. Агония становится черным фо­ном, на котором экстаз яснее и громче, точно как в темноте ночи ярче звезды. Чем темнее ночь, тем ярче звезды. Днем они ис­чезают, просто становятся невидимыми; их не видно, потому что нет контраста.

Подумай о жизни без смерти; она была бы нестерпимой бо­лью, невыносимым существованием. Без смерти было бы невоз­можно жить—смерть определяет жизнь, придает ей некую интен­сивность. Поскольку жизнь ускользает, каждое мгновение стано­вится драгоценным. Если жизнь вечна, какая разница? Можно ждать вечно—кто тогда будет жить здесь и сейчас? Поскольку за­втра —смерть, это вынуждает тебя жить здесь и сейчас. Ты должен нырнуть в настоящее мгновение, войти в его предельную глубину, потому что кто знает, наступит ли следующее.

Видя этот ритм, человек спокоен, расслаблен и с тем, и с другим. Когда приходит несчастье, он приветствует его, когда приходит счастье, он приветствует его, зная, что они — партнеры в одной и той же игре. Это нечто такое, что нужно постоянно по­мнить. Если это становится в тебе постоянным напоминанием, твоя жизнь приобретает совершенно новый аромат—аромат сво­боды, аромат нецепляния, аромат непривязанности. Что бы ни при­шло, ты остаешься тихим, молча­ливым, принимающим.

И человек, который спосо­бен быть тихим, молчаливым, при­нимающим в боли, разочаровании и страдании, трансформирует само качество страдания. Для него стра­дание становится сокровищем; да­же боль придает ему остроты. Для него даже в темноте есть своя красота, глубина, бесконечность. Для него даже смерть это не конец, но только начало чего-то неизвест­ного.
Зрелость духа

Качества зрелой личности очень странны. Во-первых, та­кой человек — не личность. Он больше не «я» — у него есть при­сутствие, но он не личность.

Во-вторых, он более как ребенок, простой и невинный. Именно поэтому я говорю, что качества зрелого человека очень странны—потому что зрелость дает ощущение того, что он опы­тен, что ему много лет, что он стар — физически он может быть старым, но духовно он — невинный ребенок. Его зрелость это не просто опыт, собранный из жизни—тогда он не был бы как ребе­нок, тогда он не был бы присутствием — он был бы опытным че­ловеком, знающим, но не зрелым.

Зрелость не имеет ничего об­щего с жизненным опытом. Она имеет нечто общее с внутренним путешествием, с опытом внутрен­него.

Чем глубже человек движет­ся в себя, тем более зрелым он ста­новится. Достигнув самого центра своего существа, он совершенно зрел. Но к этому мгновению чело­век исчезает, остается лишь присут­ствие. «Я» исчезает, остается лишь молчание. Знание исчезает, остается лишь невинность.

Для меня зрелость это второе имя реализации: ты пришел к осуществлению своего потенциала; он претворен в действитель­ность. Семя прошло долгое путешествие и расцвело.

У зрелости есть аромат. Она придает индивидуальности безмерную красоту. Она придает разум, острейший возможный разум. Она делает его не более чем любовью. Его действие—лю­бовь, его бездействие — любовь; его жизнь — любовь, его смерть — любовь. Он — просто цветок любви.

Западные определения зрелости просто инфантильны. Запад подразумевает под зрелостью, что ты больше не невинен, что ты со­зрел, приобретя жизненный опыт—что тебя нелегко обмануть, что тебя нельзя эксплуатировать, что у тебя внутри есть нечто подобное твердой скале, защита, безопасность. Это определение очень обыч­ное, мирское. Да, в мире ты найдешь зрелых людей такого типа. Но я вижу зрелость совершенно другой, диаметрально противопо­ложной этому определению. Зрелость не делает тебя скалой; она де­лает тебя таким уязвимым, таким мягким, таким простым...

Я помню... Вор вошел в хижину мистика. Это было в ночь полнолуния, и он вошел по ошибке; иначе что можно найти в до­ме мистика? Вор искал, но был поражен тем, что ничего не бы­ло — внезапно он увидел человека, подходящего к нему со свечой в руке. Этот человек сказал:

— Что ты ищешь в темноте? Почему ты меня не разбудил? Я спал прямо у двери, и я мог бы показать тебе весь дом.

И он выглядел таким простым и невинным, как будто не мог понять, что кто-то может быть вором.

Перед лицом такой простоты и невинности вор сказал:

— Может быть, ты не знаешь: я вор.

— Это неважно, — сказал мистик, — каждый должен кем-то быть. Суть в том, что я жил в этом доме тридцать лет, и так ни­чего и не смог найти, так давай поищем вместе! И если мы что-то найдем, давай войдем в долю. Я ничего не нашел в этом доме—он совершенно пустой.

Вору стало немного не по себе — кажется, этот человек ка­кой-то странный! Либо он сумасшедший, либо... кто знает, что это за человек? Ему захотелось сбежать, и, кроме того, он принес вещи из других домов и оставил их снаружи.

У мистика было только одно одеяло — это было все, — ночь была холодной, и он сказал вору:

— Не уходи с пустыми руками — не оскорбляй меня, ина­че я никогда не смогу себе простить, что бедный человек пришел в мой дом ночью, и ему пришлось уйти с пустыми руками. Возьми это одеяло. Это придется кстати—снаружи очень холодно. Я вну­три дома; здесь теплее.

Он укутал вора в одеяло. Вор начал терять голову! Он сказал:

— Что ты делаешь? Я вор!

— Это неважно. В этом мире каждый должен кем-то быть, что-то делать. Может быть, ты воруешь, но это неважно—профес­сия есть профессия. Просто делай это хорошо, со всеми моими бла­гословениями. Делай это совершенно; иначе ты попадешь в беду.

— Ты странный, — сказал вор. — Ты голый, у тебя ничего нет...

— Не волнуйся,—сказал мистик, — потому что я иду с то­бой! Только одеяло удерживало меня в этом доме; больше в нем ничего нет — а одеяло я отдал тебе. Я иду с тобой — мы будем жить вместе! Кажется, у тебя есть много всего; это хорошо для на­шего партнерства. Я отдал тебе все мое, ты дашь мне немного тво­его — это будет правильно.

Вор не мог поверить своим ушам. Ему просто хотелось бе­жать из этого места и от этого человека. Он сказал:

— Нет, я не могу взять тебя с собой. У меня есть жена, де­ти. У меня есть соседи, и что они скажут, если я приведу в дом го­лого человека?

— Правильно, — сказал мистик. — Я не поставлю тебя в такую неловкую ситуацию. Ты можешь идти, я останусь в доме. И когда вор уходил, мистик закричал:

— Эй! Вернись!

И вор никогда не слышал такого сильного голоса; он вон­зился в него как нож. Ему пришлось вернуться. Мистик сказал:

— Научись быть немного более любезным. Я дал тебе оде­яло, а ты даже не поблагодарил меня. Поэтому, во-первых, побла­годари меня—это очень тебе поможет. Во-вторых, уходя... Ты от­крыл дверь, когда вошел — закрой ее! Разве ты не видишь, что ночь холодная, разве ты не видишь, что я отдал тебе одеяло и остался голым? С тем, что ты вор, нет никаких проблем, но в том, что касается манер, я трудный человек. Я не могу потер­петь такого поведения. Скажи «спасибо»!

Вору пришлось сказать:

— Спасибо, господин, — и он закрыл дверь и убежал. Он не мог поверить в то, что произошло! Он не мог уснуть всю ночь. Сно­ва и снова он вспоминал... он никогда не слышал такого сильного го­лоса, обладающего такой властью. У этого человека ничего не было!

На следующий день он навел справки и узнал, что этот че­ловек был великим мастером. Он поступил нехорошо — было аб­солютно уродливо вламываться к этому бедному человеку, у ко­торого ничего не было. Но он был великим мастером. Вор сказал:

— Это я и сам понял — он очень странный человек. За всю свою жизнь я сталкивался со всякими людьми, от самых бедных до самых богатых, но никогда... даже при воспоминании о нем меня пробирает дрожь. Когда он позвал меня вернуться, я не мог убе­жать. Я был абсолютно свободен, я мог бы схватить вещи и убе­жать, но не смог. Что-то в его голосе притянуло меня обратно.

Через несколько месяцев этот вор попался, и судья сказал ему:

— Можешь ли ты назвать человека в окрестностях, кото­рый бы поручился за тебя?

— Да, — сказал вор, — один человек меня знает, — и он назвал мастера.

— Этого достаточно — позовите этого мастера. Его пору­чительство стоит показаний десяти тысяч человек. Что бы он ни сказал, этого будет достаточно, чтобы составить о тебе суждение.

Судья спросил мастера:

— Знаешь ли ты этого человека?

— Знаю ли я его? Мы с ним партнеры! Он мой друг, он да­же однажды пришел ко мне среди ночи. Было холодно, и я отдал ему одеяло. Он пользуется им, как вы видите. Это одеяло известно всей стране; каждый знает, что оно мое.

— Он твой друг? И он ворует?

— Никогда!—сказал мастер.—Он не может воровать. Он такой джентльмен, что когда я дал ему одеяло, он сказал: «Спаси­бо, господин». А выходя из дома, он тихо закрыл за собой дверь. Он очень вежливый, милый человек.

Судья сказал:

— Если ты так говоришь, показания свидетелей, которые утверждают, что он вор, недействительны. Он освобожден. И мистик вышел, и вор последовал за ним.

— Что ты делаешь? — спросил мистик. — Почему ты идешь за мной?

— Теперь я никогда тебя не оставлю,—ответил тот. — Ты назвал меня другом, ты назвал меня своим партнером. Никто ни­когда не оказывал мне такого уважения. Ты первый человек, кото­рый сказал, что я джентльмен, милый человек. Я собираюсь сесть у твоих ног и научиться быть таким как ты. Откуда ты получил эту зрелость, эту власть, эту силу... эту способность видеть вещи совершенно по-другому?

— Знаешь ли ты, как мне было плохо в ту ночь? — сказал мистик. — Ты ушел,—мне было так холодно без одеяла, что было невозможно спать. Я сидел у окна и смотрел на луну, и я написал стихотворение: «Если бы я был достаточно богат, чтобы отдать эту совершенную луну тому бедняге, который пришел искать в доме бедняка... Я отдал бы ему луну, если бы был достаточно богат, но я сам беден». Я покажу тебе это стихотворение, пойдем со мной.

Той ночью я плакал о том, что ворам следует научиться не­которым вещам. По крайней мере, они должны присылать изве­щение за день или за два, чтобы я успел что-то приготовить, что­бы им не приходилось уходить с пустыми руками. И хорошо, что ты вспомнил обо мне в суде, эти люди опасны, они могли бы по­ступить с тобой плохо. Я предложил тебе еще в ту ночь пойти с то­бой и быть партнерами, но ты отказался. Теперь ты хочешь пой­ти со мной! Нет проблем, пойдем; я поделюсь с тобой всем, что у меня есть. Но это не материальное, это нечто невидимое.

— Я чувствую это — это нечто невидимое. Но ты спас мне жизнь, и теперь моя жизнь—твоя. Делай с ней что хочешь, я про­сто тратил ее впустую. Видя тебя, посмотрев тебе в глаза, я понял одно — что ты можешь меня трансформировать. С той самой но­чи я влюблен.

Для меня зрелость это духовное явление.

Зрелость духа означает: коснуться своего внутреннего неба. Как только ты утверждаешься в своем внутреннем небе, ты нашел дом, и великая зрелость возникает в твоих действиях, в твоем поведении.

Тогда, что бы ты ни делал, в этом есть изящество. Тогда, что бы ты ни делал, это само по себе стихотворе­ние. Ты живешь как поэзия, твоя по­ходка становится танцем, твое мол­чание становится музыкой.

Под зрелостью подразуме­вается, что ты пришел домой. Ты больше не ребенок, который должен расти—ты вырос. Ты коснулся вершины своего потенциала. Впервые в каком-то странном смысле тебя нет — и ты есть. Тебя нет в твоих старых представлениях, фантазиях, в твоих старых восприятиях себя — все это ушло. Теперь в тебе возникает нечто новое, абсолютно новое и девственное, что трансформирует всю твою жизнь в радость. Ты стал чужим в этом несчастном мире, ты больше не создаешь страданий для себя или кого-то другого. Ты живешь свою жизнь в тотальной свободе, не обращая ни малей­шего внимания на то, что скажут другие.

Люди, которые всегда дума­ют о других и мнениях других, не­зрелы. Они зависимы от мнений других. Они ничего не могут сде­лать подлинно, честно, они не мо­гут сказать, что хотят сказать — они говорят то, что хотят слышать другие. Ваши политики говорят те вещи, которые вы хотите слышать. Они обещают вам то, чего вы хоти­те. Они прекрасно знают, что не смогут исполнить своих обещаний; это и не входит в их намерения. Но если бы они точно и правдиво описали ситуацию и разъясни­ли, что многое из того, что вы просите, невозможно, что этого нельзя сделать, их выгнали бы из власти. Ты не выберешь полити­ка, который честен.

Это очень странный мир. Это почти сумасшедший дом. Если в этом сумасшедшем доме ты становишься бдительным и осознаешь свое существо, ты блажен.


Ошо "Зрелость"