Цитата сообщения Elsass Из писем белых эмигрантов, служивших в частях Вермахта на Восточном фронте, а также работавших в органах самоуправления.

Из писем русского офицера, служившего в Бельгийском дивизионе.

Ноябрь 1941, район бывшего Екатеринослава

…Вчера получил большое душевное удовлетворение, посетив здешнюю церковь и простояв всю службу. Это было первое богослужение во вновь открытой церкви, на которой каким-то чудом на всех куполах остались кресты. Внутри все стены голы, лишь видны темные пятна от висевших когда-то икон. Под куполом около уцелевших Св. Евангелистов чирикают наперебой воробьи, внося какую-то праздничную ноту в богослужение. При входе в храм, в ограде виднеются еще надписи «Бога нет», а внутри храма тысячи молящихся, все больше женщин. Первое богослужение на родной земле, я не выдержал и как мальчик заплакал, не стесняясь окружающих. Хор уже успел несколько спеться, и я с удовольствием его слушал. На литургии было много говеющих. Хотел было и я причаститься, да начальство задержало, опоздал… После литургии заказал молебен… Народ дивился на немецкого офицера, стоявшего посреди церкви на коленях, покрытого епитрахилью, над которым священник читал Евангелие и под конец под пение хора «Спаси Господи, люди Твоя» окропил святой водой и пожелал счастья на моем пути. Этого дня я никогда не забуду.
…В этом маленьком городке засели мы на неопределенное время из-за непролазной грязи на дорогах. Если подмерзнет и выпадет снежок – двинемся дальше. Вокруг шалят партизаны, то одного, то другого подстрелят. Партизаны – это активисты-коммунисты, которые не успели вовремя бежать. Может быть, придется взяться за них и почистить…
Пишу на советском блокноте, который нашел в занимаемой мною комнате. Обитатели сбежали и побросали некоторые вещи. Раньше я жил казарме, а потом пошел и отыскал небольшую комнатку с печкой и кроватью. Последнее обстоятельство меня сильно прельстило, так что уже месяц приходилось спать на полу… Часто разговариваю с земляками, остались прежними, с хитрецой и с еще большей осторожностью. Отношение к нам хорошее. Все жаждут спокойствия и сытой жизни – это преобладают во всем.

Декабрь 1941, там же

…То, что я вижу здесь, мне, болезненно любящему свою Родину, переживать очень тяжело. Где прежнее богатство и благополучие… О нем вспоминают те, кто его видели, с каким-то особенным чувством, как о чем-то безвозвратно потерянном. Самое ужасное – это какая-то особая печать на всем, которую трудно выразить словами. В городах особенная […] грязь. Все прежние постройки в страшном запустении, а новые имеют вид таких, какие в Западной Европе строятся на выставках. Впечатление такое, что строители их знали, что не продержаться долго у власти, и строили их только на несколько лет. Названия же потрясающие: «Дворец культуры», «Дворец Советов» и пр. в этом духе. Жители говорят, что внутри их было хорошо. Но что значит «хорошо» в понятии этих несчастных? Рядом с этими дворцами ютятся домики рабочих и интеллектуального люда. В данный момент я с другим офицером занимаю комнату советского чиновника, вернее его квартиру из двух комнат, одна с окнами во дворе, другая с окнами в первую комнату. Единственный плюс, что тепло. В Бельгии редко какие рабочие живут в таких квартирах. Просто ничего подобного не существует. Стены покрыты только известью, снаружи все советские постройки обязательно грязно-мышиного цвета с потеками. В деревне почти все хаты – постройки счастливых времен «кровавого царизма». Кое-где они подлатаны, лишь была бы возможность прожить. Чувствуется, что интереса к улучшению своего быта за советское лихолетье не было…


Из письма с фронта группы армий «Центр»

Московское направление, конец декабря 1941

…Из нашей части большая половина уже на фронте, а остальная часть с офицером и со мной в одном переходе от фронта. Бухают орудия, изредка трещат пулеметы и где-нибудь ударит аэропланная бомба. Я живу сейчас с шефом, сплю на кровати, так что жаловаться не приходиться. Вечером за отсутствием керосина горит какая-то чадилка, так что ни читать, ни писать нельзя. Поручения исполняю самые разнообразные: то построить мот, то снегоочистители, то поехать куда-нибудь. Мне дают чертежи, объясняют, а потом я с крестьянами должен все сделать. В деревнях ничего нет, гвозди приходится собирать по домам или вытаскивать из старых построек, доски раздобываются таким же способом, в конце концов что-то получается.
Мороз стоит около 30 градусов, мерзнет основательно особенно ноги, никакие носки не спасают. Отвыкли мы от морозов…
На Рождество мы устроили елку, я достал в одной избе украшения. На праздники я обменял папиросы на две курицы, достал огурцов, кроме того, мы все получили по полторы плитки шоколада, конфеты, водку, хорошие галеты и много консервов. Сочельник я провел с шефом и его ординарцем в канцелярии, пили и пели до двух часов ночи.
В смысле партизанщины, конечно, бывают нападения, но все это не так страшно, как описывают некоторые любители. Я путешествую совершенно один по отдаленным деревням, где нет ни одного немецкого солдата, и часто проезжаю ночью большие лесные участки. Всевозможные партизаны существуют и проявляют деятельность, но к этому привыкаешь, и когда куда-либо по делам, то об этом совершенно не думаешь, порой приходиться немного поежиться, когда проезжаешь ночью лесом, но, в общем, относишься к этому совершенно спокойно. Ночью я сплю раздевшись, мои же спутники спят одетые, они, конечно, правы, так как мы находимся близко от фронта и возможны всякие случайности, но мне уже слишком надоело спать не раздеваясь…
Я сильно страдаю от морозов, ходить еще не могу, а вот ехать на санях – одно мучение, все замерзает, особенно руки и ноги. Тяжело будет отбарабанить эти два месяца, январь и февраль, если бы еще не было таких морозов, как в позапрошлом году, когда две недели стояло около 30 градусов, авось в этом году таких морозов не будет и как-нибудь зиму протянем…

Из письма с фронта группы армий «Север»

Январь 1942

…Наша жизнь здесь идет изо дня в день без особых перемен. Наступила зима и выпало много снега. Иногда мороз доходит до 40 градусов, а затем наступает оттепель и термометр поднимается до точки замерзания. В общем, нельзя сказать, чтобы мы очень страдали от холода. Наши офицеры, сначала скептически смотревшие на валенки, стремятся теперь их себе заказать, что, однако, теперь представляет трудности ввиду отсутствия шерсти, все запасы которой реквизированы для нужд армии. По правде сказать, немецкое обмундирование не слишком приспособлено к русским холодам…
Колхозы должны сдавать приблизительно то же, что они сдавали при советах, но частные хозяйства совершенно освобождены от реквизиций, а то, что у них иногда отбирается проходящими солдатами, потом полностью выплачивается по твердым ценам, равным приблизительно тем, что существовали последнее время при советской власти.
Население в городах живет очень скверно, и только в декабре началась в Старой Руссе раздача хлеба – по 4 кило муки в месяц на человека. Других карточек пока нет, но в более глубоком тылу вводятся карточки на все продукты. Приблизительно все реквизиции уплачиваются, и я знаю, что комендатура выплатила очень много денег частным лицам, у которых было что-либо реквизировано.
К нам на склад прибывают продукты из Эстонии и Латвии – масло и яйца, местные реквизиции многого не дают. Весь скот угнан или уничтожен, в колхозах и совхозах можно найти только хлеб и картофель…

Впечатления русского офицера, служившего во Французском Легионе по борьбе с большевиками и временно приехавшего в Париж

…Когда входишь с мороза в русскую избу, то крестьяне помогают снять оружие, шинель и сапоги и радушно приглашают к столу, где скоро появляется кипящий самовар. Угощают всем, что есть в доме. Хозяин и дети с любопытством рассматривают вновь пришедших гостей, бабы подбрасывают дома в печку, ставят большой котел с картофелем, приносят сено для ночлега. Видно, что все население ждет подходящего момента, чтобы задавать традиционные вопросы: когда же возьмете Москву, когда кончится война, хоть бы Бог дал поскорей. Разговор ведется больше жестами. Велика радость крестьян, когда кто-либо говорит по-русски, его называют товарищем переводчиком или пан переводчик. Вообще крестьяне называют немцев панами.
Весть о том, что имеется немецкий солдат, говорящий по-русски, скоро разносится по деревне, и в избу набирается много народа. Они застенчиво молчат и ловят каждое слово, сгорая от любопытства узнать, что немец думает о войне, о русском народе, а главное – о том, что будет с ними, думают ли немцы уничтожить ненавистные колхозы. Охотно отвечают на все вопросы, клянут в один голос коммунистов и выражают желание работать на немцев, только бы не видеть больше коммунизма. Говорить о нарождении нового советско-национального патриотизма совершенно неверно. Правда, в обращении советского правительства к населению появляются совершенно новые ноты. В своей речи на съезде партии Сталин, делая доклад о войне, закончил его словами: «Тени Суворова и Кутузова с нами». Брошюры с этой речью сбрасываются советскими летчиками в занятых областях. О таком патриотизме не может быть и речи, а скорей наоборот, обратное чувство охватывает русский народ – это желание работать и жить под немцами, только не возвращаться в рабство коммунизма.
Из рассказов крестьян о жизни в советском раю положительным можно считать только обязательную грамотность. Сплошь да рядом встречаются молодые люди, окончившие семилетку, студенты и студентки. Уровень их образования во многом уступает дореволюционному. Прежде всего это заметно по их нелитературной речи. Молодежь, воспитанная советами, ценит советский быт и боится, что с приходом новой власти она не сможет окончить своего образования и пробиться в люди. Только этим можно объяснить их привязанность к советам и внушенную им ненависть к старой России, «державшей народ в темноте». Если бы у молодежи была бы уверенность в возможности продолжать учиться при какой-то другой новой русской власти, от привязанности к советам ничего бы не осталось.

***

…«О тяжести нашей жизни в колхозах, вы не можете себе представить», - говорил мне хорошо сохранившийся 63-летний старик деревни Крепово под Москвой. «Вот возьмите меня, сорок лет я работал на своей земле, можно сказать каждую полосу знаю, сам, значит, техник земельный. Вот приезжает из Москвы, ученый-агроном и приказывает сеять на этом месте, допустим, овес. А я знаю, что он здесь не взойдет, а вот молчу и сею, как старый дурак, а слова вымолвить не могу… Больно и обидно впустую работать, ни себе ни людям. А скажешь что против – сейчас тебя за решетку, за кулацкий уклон, за сопротивление власти. И надо работать и молчать. И гордые они очень, говорят свысока и только приказывают. В прежние времена случалось с нашим помещиком говорить, так он куда любезнее был…»
…В другой деревне староста, узнав, что я говорю по-русски, очень просил остановиться в его избе, где я нашел много спрятанных икон. Незадолго до прихода немцев большевики разгромили церковь, и он попросил красноармейцев разрешить ему кое-что взять. Долго он рассказывал о тяжелой жизни под коммуной. Когда из моих рассказов о себе он узнал, что я бывший русский белый офицер и сын офицера, то староста вдруг вытянулся и с каким-то просветленным лицом, голосом, дрожащим от волнения, сказал: «Ваше высокоблагородие, разрешите явиться. Старший унтер-офицер Лейб-гвардии Кексгольмского полка». По его волнению было видно, что за всю его долгую жизнь, несмотря на обработку коммунистов, самая большая гордость его жизни была именно в его службе в этом полку. Он долго потом рассказывал, какой это был первейший полк, какая красота в его форме…
…Самое тяжелое впечатление производит вид русских пленных, в особенности тех, которые живут в лагерях. Германское Правительство не имеет возможности кормить их надлежащим образом. Выдают им в день один хлеб на пять человек и два раза горячую бурду. При этом их заставляют работать грузчиками на станциях, при расчистке дорог от снега, при постройках и при переноске раненых. Вид у них изможденный и несчастный. Первый раз я с ними говорил на вокзале в Минске. Говорят: «Живем ничего. Еды, конечно, совсем мало, но отношение со стороны немецких солдат совсем хорошее. Иной раз и хлеб дадут, и сигару». В один голос утверждают, что они не коммунисты, а один сказал: «Дайте мне винтовку, сейчас против них пойду»…
В лучшем положении находятся те, которые попали здоровыми при какой-нибудь немецкой части, а таких очень много. По всей большой дороге Смоленск - Москва я не видал ни одного обоза или подвод и саней, на которых ездовыми и кучерами не были бы военнопленные, даже на зарядных ящиках. Они и одеты лучше, и накормлены. Из отдельных разговоров с ними я вынес впечатление, что они довольны своей судьбой. Эти военнопленные из числа тех, что сдались добровольно.
Есть много пленных уже отпущенных на волю, это из тех областей, которые уже заняты немцами. Из разговора с одним из них я узнал, отчего так трудно сдаваться в плен. За долгие годы своей власти большевики сумели внушить солдатам чувство безотчетного страха и покорности. В каждой роте имеется политрук, имеющий право без суда всадить пулю в затылок каждого солдата. Этот политрук имеет в каждой роте несколько агентов, которые по его указанию следят за теми или иными солдатами роты. Бойцы не доверяют друг другу. Даже мысли о каком-либо восстании у них нет. Они не могут доверять свои желания даже близким землякам. Сдаваться в плен удается только в последнюю минуту, когда представляется удобный случай при проверке телефонной линии, связи и т.д.

http://ugunskrusts83.livejournal.com/35845.html#cutid1