Джордж Браммел (1778, Лондон — 1840) — английский щеголь, законодатель моды в эпоху регентства.
Сын крупного чиновника. Учился в Итоне и Оксфорде. Друг принца-регента, будущего короля Георга IV, наиболее яркая из фигур денди. Получил у современников прозвище «Красавчик Браммел» (фр. Beau Brummell). Среди прочего, ввел в моду современный мужской черный костюм с галстуком, ставший деловой и официальной одеждой. Вел роскошную жизнь, растратил отцовское наследство. В 1816 укрылся от долгов во Франции, написал труд о мужском и женском костюме (1822, рукопись была обнаружена лишь столетие спустя). Но кредиторы нашли должника и здесь: в 1835 он был заключен в тюрьму, выкуплен оттуда друзьями. Пережил несколько апоплексических ударов. Умер нищим и сумасшедшим (последствие сифилиса) в психиатрической лечебнице, куда его поместили в 1838.
Стал легендарной фигурой, с чьим именем и поведением связаны десятки историй, афоризмов, карикатур. О нём писали Бальзак («Трактат об элегантной жизни», 1830), Барбе де Оревильи («О дендизме и Джордже Браммеле», 1845), Бодлер («Художник современной жизни», 1863). Байрон, которого также относят к денди, выделял среди современников всего трёх великих людей: Наполеона, Браммела и себя.

Использованы портерты самого Браммела, несколько карикатур, и фрагменты экранизаций его жизни- 1924, 1954 и 2006 года

Я не буду углубляться в подробнсти биографии знаменитого красавчика Браммела. Постараюсь ограничиться отрывками воспоминаний о нем.
Французский писатель и журналист Ж-А Барбе д"Оревильи опубликовал в 1845 году книгу "О дендизме и Джордже Браммелле". В ней писатель, будучи французским подражателем самого знаменитого денди, Браммелла, впервые описал и осмыслил такое явление, как "английский дендизм". В 1912 году вышла на русском в переводе М.Петровского.Далее- несколько отрывков

У этого короля моды не было признанной возлюбленной. Лучший денди, чем принц Уэльский, он не обзавелся никакой госпожой Фицхерберт. Он был султаном, но без платка. Ни заблуждение сердца, ни смятение чувств не могли повлиять на выносимые им приговоры. Зато это были приговоры властелина. Будь то хвала или порицание - слово Джорджа Брайана Браммелла тогда решало все. Он был самодержцем мнений. Допустим, что подобная власть могла принадлежать подобному человеку где-нибудь в Италии: разве там влюбленная женщина стала бы с этим считаться! Но в Англии даже женщина безумно влюбленная, прикалывая цветок или примеряя наряд, больше заботилась о суждении Браммелла, чем о радости своего возлюбленного. Одна герцогиня (известно, на какое высокомерие дает право титул в гостиных Лондона), рискуя быть услышанной, внушала дочери в разгар бала, чтобы та тщательно следила за своим поведением, за своими жестами и ответами, если случится, что Браммелл удостоит ее разговором; ибо в эту раннюю пору своей жизни он еще смешивался с толпой танцующих на балах, где прекраснейшие руки ждали только его руки.



Этот блестящий человек, властитель дум, чья молодость лишь увеличивала его славу, чей облик, жестокий и обольстительный, заставлял женщин любить и проклинать его, неминуемо должен был вызывать противоречивые страсти - глубокую любовь, неутолимую ненависть; но все так и осталось под спудом. В Англии правила приличия, уродующие души, препятствуют появлению женщин, подобных мадемуазель де Леспинасс; что же касается какой-нибудь Каролины Лэм, у Браммелла не было ее оттого, что женщины более чувствительны к измене, чем к равнодушию. Насколько нам известно, одна только женщина оставила о Браммелле несколько слов, таящих (и выдающих) страстное чувство. То были слова куртизанки Хэрриет Уилсон; и неудивительно - ведь она мечтала не о любви Браммелла, а о его славе. Качества, которые привели его к успеху, могли бы обогатить куртизанку. А впрочем, и не будучи Хэрриет Уилсон, женщины прекрасно знают цену сдержанности по отношению к своему полу. Как мужчины, они обладают математическим гением, да и любым другим; и, несмотря на его гений, не прощают Шеридана, дерзнувшего заказать скульптурную копию своей руки, которую он полагал красивейшей в Англии.




Браммелл поселился в Лондоне на Честерфилд-стрит, # 4, напротив Джорджа Сэлвина, одного из тех законодателей моды, которых он затмил. Его состояние, довольно значительное, тем не менее не соответствовало его положению в обществе. Другие - а их было немало среди сыновей лордов и набобов - блистали пышностью, которая раздавила бы Браммелла, если бы глупцам было дано превзойти человека думающего. Роскошь Браммелла скорее обдуманна, чем блестяща; она стала лишним доказательством верности этого ума, предоставлявшего дикарям носить яркие цвета и высказавшего позднее великую аксиому: "Хочешь быть хорошо одетым - не надо носить то, что бросается в глаза". Брайан Браммелл обзавелся собственным выездом, отличным поваром и обстановкой, которая подошла бы женщине с натурой поэта.
Он давал восхитительные обеды, где собиралось общество столь же избранное, как и вина. Как все его соотечественники, и особенно его современники, он любил напиваться допьяна. Вялый и нервный, среди скуки праздного английского существования, от которого дендизм спасает лишь наполовину, он искал иной, бурной жизни - той, что кроется на дне бокалов, бьется живее и полна звуков и ослепительного света. Но, даже скатываясь и бездну опьянения, он оставался остроумным и элегантным, подобно Шеридану, о котором вспоминают всякий раз, как речь заходит о недостижимом превосходстве.



Этим он и покорял окружающих. Проповедники-методисты (а они существуют не только в Англии) все близорукие люди, дерзавшие сказать о Браммелле свое слово, рисовали его, и это величайшее заблуждение - как пустую, безмозглую куклу, стараясь его унизить, они унижали его эпоху, говоря, что он был ее прихотью. Напрасные усилия! Тщетно будут они наносить удар за ударом по этой славной поре Великобритании, подобно тому, как во Флоренции ударяли по полому золотому шару, пытаясь сжать заключенную в нем воду: непокорная стихия проникала сквозь стенки, но не сжималась. Так и им не удастся превратить в общество упадка Англию 1794-1816 годов. Есть такие эпохи, которые не поддаются сжатию, упорно сопротивляясь всему, что о них ни скажут. Точно великий век Питта, Фокса, Уиндема, Байрона, Вальтера Скотта стал менее великим, потому что был полон именем Браммелла. Такое утверждение абсурдно, и, следовательно, было в Браммелле нечто, достойное привлекать и пленять взоры великой эпохи - взоры, не поддающиеся подобно птенцам, которых ловят на зеркало, только на приманку изящных или роскошных одежд. Пленявший их Браммелл ставил искусство одеваться, которым увлекался великий Чатем, совсем не так высоко, как принято думать. Его портные, Дэвидсон и Мейер, которых со всей глупостью бесстыдства пытались изобразить творцами его славы, вовсе не занимали в его жизни места, какое им обычно приписывают.



Послушаем лучше Листера - его изображение правдиво: "Его пугала мысль, будто своей славой он, пусть в малейшей степени, был обязан портным, и он полагался лишь на тонкое очарование благородной и изысканной непринужденности, которой действительно отличался". Правда, в самом начале своей карьеры Браммеллу, никогда не забывавшему о внешности, - в то время демократический Чарлз Фокс прививал на английской почве, очевидно, пущего блеска ради, красные каблуки, - приходилось заботиться о форме во всех ее проявлениях. Ему хорошо было знакомо то скрытое, но несомненное воздействие, какое оказывает одежда даже на людей, более всего презирающих ее с высоты своего бессмертного духа. Позднее, по словам Листера, он отказался от этого главного увлечения своей юности, хотя и не похоронил его полностью, в той мере, в какой оно основывалось на опыте и наблюдении. Одеваясь по-прежнему безупречно, Браммелл приглушил цвета своей одежды, упростил покрой и носил ее, не думая о ней. Он достиг таким образом той вершины искусства, где оно уже соприкасается с природой. Впрочем, Браммелл стремился производить впечатление более возвышенными средствами, и об этом часто, слишком часто забывали. На него смотрели как на существо исключительно чувственное, хотя даже красота его была духовна. В самом деле, он блистал скорее выражением лица, нежели правильностью черт. Волосы у него были почти рыжие, как у Альфьери, а падение с лошади во время кавалерийской атаки исказило греческий профиль. Манера держать голову у него была красивее лица, а осанка - физиономия стана - превосходила совершенство форм.



Он был прежде всего денди, и речь идет лишь о его могуществе. Своеобразная тирания, не вызывавшая восстаний. Как и все денди, он стремился скорее изумлять, чем нравиться: стремление, весьма свойственное людям, но заводящее их слишком далеко, ибо наивысшее изумление есть ужас. Надо уметь вовремя остановиться: только Браммелл обладал этим искусством. Он смешивал в равных долях страх и любезность и составлял из них магическое зелье своего обаяния. Беспечность не позволяла ему быть пылким, так как пылкость равносильна страстному увлечению: а страстно увлекаться - значит быть привязанным к чему-либо и, следовательно, унижать себя, к тому же хладнокровие питало его остроумие: как принято говорить у нас во Франции il avait du trait. Он был столь же язвителен в разговоре, как Хэзлитт в своих сочинениях. Его слова распинали, а дерзость была слишком необъятна, чтобы уместиться в эпиграммах. Выразив колкими словами, он затем переносил ее на все свои действия, манеры, жесты, самый звук своего голоса. Наконец, он применял ее с тем неоспоримым превосходством, которое одно делает ее терпимой среди людей порядочных; ибо дерзость граничит с грубостью, подобно тому, как возвышенное граничит со смешным, и, утратив тонкость выражения, она гибнет. Этот дар не принято выставлять напоказ, да дерзость и не нуждается в словах: безо всяких усилий она разит куда сильнее, чем самая блестящая эпиграмма. Для тех, кто ею обладает, дерзость - наилучшая защита, какую только можно найти против столь часто враждебного нам тщеславия других; и она же самый элегантный плащ, скрывающий недостатки, которые мы сами в себе находим.