…В светлую сталинскую эру у нас на улице сидели в тюряге через дом.
В тюрьму попал мой прадед. Ниже жили Чуприны, две женщины – дочка и мать. Их муж и зять соответственно погиб на войне. Вот и порались эти две хохлушки по хозяйству самостоятельно. Дальше жил дед Коля Жовненко, человек в плане тюрем легендарный. Когда-то он был агрономом в местном совхозе и до войны являлся успешным по тем меркам человеком. И была у него жена-красавица, на которую положил глаз местный директор совхоза, причем сердце красавицы тоже склонялось к измене.
И вот в один день начальник подошел к своему подчиненному и попросил отступиться подобру-поздорову. Высокая тогда нравственность была, это да, не отнять…
Но несознательный агроном скрутил кукиш. Ответно на следующий день на стол Кого Надо лег донос и агроном Коля уехал в Сибирь убирать снег. Отсидел на стройках коммунизма 15 лет, вернувшись, застал жену в объятиях доносчика.
Не правда ли, чем-то напоминает «графа Монте-Кристо»? Ао истину, ничто не ново под луной.
Но наш герой убил обоих без всяких изысков. Тут же сдался милиции.
Получил еще десять лет.
По возвращению – женился, даже сын был.
Никогда не повышал голоса, но вся детвора на улице его боялась. Меня же он почему-то любил больше своих внуков, и не зная других историй рассказывал про лагерную жизнь. Я не забуду его ноги, на которых не было пальцев – они отмерзли и отвалились где-то за Полярным кругом.
У него на заднем дворе квартировала монашенка – баба Поллинария. Мы ее боялись из-за черных одежд и атеистической пропаганды, но золотой был человек, добрый. Всегда улыбалась, не смотря на то, что ее била болезнь Паркинсона, угощала нас конфетами. Царство ей Небесное…
Дальше жили наши же родичи – Бондари. И мой прадед был и их прадедом, и частенько там жил. Как-то считалось нормальным, когда кто-то из семьи снимался с места и шел жить у родственников во времянке…
Еще ниже жили Трегубовы, про них не могу сказать ничего плохого или хорошего, а вот за ними жил дедушка, солдат Второй мировой, который в приватной беседе заметил, что с немецким «Фольмером» в атаку ходить сподручнее, чем с ППШ. Заявление, прямо скажем, спорное, хотя «Фольмер» и легче, надежней, более прост в эксплуатации, ППШ имеет больший магазин, пуля менее склонна к снижению.
Короче, дело вкуса, но за эту фразу старик сел как за измену Родине. Или такую следует писать родину с малой буквы?

Как мы видим – никакой политики по большому счету, за исключением, может быть моего прадеда.
Он приходился родичем и кумом Нестору Махно и после Гражданской бежал в Мариуполь. На старости лет задумался о душе и стал служкой в церкви. Причем, считал, что если православная церковь договорилась с большевиками, то с такой церковью он не хочет иметь ничего общего. И он молился не то в катакомбной не то у каких-то сектантов вроде пятидесятников. Насколько я помню слова бабки – именно у последних.
Старика хотели арестовать еще весной 1941 года, но он поступил ровно по Солженицыну: вышел в окно и начало лета прятался в садах на станциях у моего деда. Дед, к слову был садовником…
Просчитать подобный финт НКВД оказалось не в состоянии.
Когда началась война, НКВД стало не до него, и он вернулся домой.
А в 1947 году его все же замели, стали требовать у него церковные книги. Но он их не то не выдал, не то единомышленники успели перепрятать, только греха на прадеде нет – не сдал ни людей, ни книг.
За подобное геройство получил десять лет и уехал под Салехард, прииск Солнечный. Золотишко мыл.
Просидел семь лет, в 1954 после амнистии «оппортуниста» Хрущева вернулся домой.
Я порой нахожу его фотографии – суровый старик с окладистой бородой.
На поселке его почитали как мученика. Говорили, мол, семья ваша спасена на много поколений.
Разумеется спасение – личное дело каждого.

Показательно, что ни один человек с поселка не потребовал реабилитации себя или родственников. Вполне хватало того, что человек не запятнал себя в глазах соседей. Я не ношу цветов к памятнику жертвам сталинских репрессий, не назначаю у него свиданий.
Не хочу в Салехард – даже как турист. Мне далека мысль искать фамилии тех следователей, которые «шили дело». Хотя, думаю, они прожили весьма наполненную жизнь, умерли в своей постели персональными пенсионерами… Не хочу общаться и с их детьми. Вероятно, мы просто не поймем друг друга, хотя, полагаю, среди них есть умные, хорошие люди.

Но у меня сжимаются кулаки, когда мне говорят, что Сталин – великий вождь, что были перегибы, но без них - никак… Я понимаю, что моя семья пострадала не более многих, понимаю, что по улице судить о всей стране нелепо. Только великие страны не строятся на фундаменте из крови и слез. Не строятся на костях. Попытки были неоднократные, и всегда это заканчивалось плохо.
Я не забуду этого. И передам детям. Эта история не должна повториться.