Горе побеждённому, ибо его историю напишет победитель.

В.П.Эфроимсон

Как нам известно из трудов академиков-геометров истории, ткань последней, будучи освобождена от зеркальных отражений, склеек и разрывов, кои неизбежно появляются на её трудном и долгом странствии сквозь время и людские умы к нам, обладает некой инвариантностью, обретённой от заключающейся в самой истории истине. Инвариантность сия не позволяет истории быть понятой извращённо, как бы не мяла, растягивала и крутила её судьба (либо переложение писца), но наоборот, являет её ядро, самою суть, отбрасывая на периферию нашего внутреннего взора все привходящие детали. Повторю же, что таковой ткань исторических событий становится лишь тогда, когда на ней нет разрывов, когда Клио является нам не в драном и убогом рубище, а в сияющих одеждах истины. Внося посильную лепту в это благое дело, предлагаю на ваш суд рассказ, проливающий некоторый свет на давние события, многократно описанные позже и, очевидно, хорошо знакомые читателю. Записи сделаны, вероятно, одним из участников событий, на тосканском наречии, в силу чего я взял на себя скромный труд перевести рассказ на итальянский язык в том его варианте, который употребляется нынче в нашем Риме №3.

–Ну чо, оклемался?

Улыбчивый парень в белой рубахе и кожаном фартуке плеснул водой на человека, прикованного к стене.

–Чудак-человек, сам молчишь и челяди своей молчать велел, а зачем? Зачем? Всё равно будет, как Их Светлейшее Высочество Князь-царевич приказали, только себе худо делаешь, людишкам своим, да мне заботу лишнюю даёшь. Я ж не гад бездушный, зря живое существо мучить не желаю. Ты, поди, думаешь, что работа у меня бессердечная – попытать да потерзать кого. Ан ошибаешься. У меня работа с людьми! Людьми, в трудном положении оказавшимся, вот я и помогаю им и душу облегчить и тело от лишних страданий уберечь. Скажи мне про иглу-то и всего делов!

Что глаза пялишь? Удивлён, что про иглу знаю? Да ты ж, мил человек, не первый по этому делу у меня проходишь, челядь и домочадцы твои туточки тоже побывали. Ты б хоть их пожалел, вон бабку свою, калеку убогую. Думаешь ей легко с ногой своей сухой тут по лабиринту с каменьями скакать? Не-е-ет, ничего не могу поделать, Князь-царевич лично план работы с людьми утверждает, вплоть до конкретных, кхм… утех. Я человек служивый, нарушить не могу. Прекратить – могу, но когда работа завершена. Ну? Ну-ну, как хочешь, нынче Князь-царевич, горячие процедуры прописали, как бабке той сами учинили при своей первой встрече.

Парень оглядел тёмное помещение, ища кого-то.

–Эй, котяра! Не дрыхни, иди помоги чан с кипяточком подтащить!

Крупный пушистый кот в чёрных очках неторопливо, вперевалку, подошёл к чану. Вдвоём они с парнем поднесли дымящуюся посудину поближе к прикованному.

–Давай-давай! Иголка находится… А? Где-где? Эх, нехорошо делаешь, нехорошо.

Парень с завидной сноровкой стал применять содержимое чана в своём ремесле.

–Говорю же – нехорошо делаешь, - тяжело вздохнул парень.

Прикованный вращал глазами, ловил ртом воздух, но молчал.

–Ты,р поди, уже размечтался, что скоро от меня отдохнёшь, силами соберёшься… Не будет этого, Князь-царевич приказали. В обморок до следующего сеансу, да. Эй, Баюн, действуй, хватит на сегодня.

Кот лапой приподнял очки, сверкнул глазом – прикованный дёрнулся всем телом и неподвижно замер.

–Ну что запираешься? Пойми, земельку твою уже Их Светлейшее Величество присоединили. Бумагомарак лучших наняли, чтоб, значит, правду про твои гнусные дела да про подвиги княжеские написать. Вот невеста твоя, та умнее оказалась. Ея нынче Премудрой величают, может и княгиней станет. А как тебя величать будут – народ решит. То, что бумагомараки настрочили, велено детишкам читать, чтоб, значит, сызмальства знали, какой герой наш Князь-царевич и ты каков. Слыхал я, знатно написано! Запомнят тебя, запомнят… Между прочим, сам же ты первый начал. Помнишь, заказал пасквилю написать про правую руку Князь-царевича – Серого и малолетку какую-то в колпаке? Будто Серый ни к старому, ни к малому жалости не имеет, да детишкам у себя читать повелел. Вот, верно говорят – не рой яму другому.

Все теперь знают, как наш Князь-царевич пришли с добрыми намереньями в твоё логово, в дозорную избушку, там его погубить хотели, да не на того напали – сами они бабку твою и сварили. Эвона, в седьмой камере сейчас с ожогами валяется. А сами Князь-царевич освободили из заточения невесту, ну, ту, что Премудрая теперь, и тебя, маклюд проклятый, победили. Вот, думаю, не приживётся у нас словечко ваше – «маклюд». Чужое оно, срамно сказать – из страны скотов, как и ты. Ничё, народ наш придумает, как величать.

Ну, что там про иглу-то? Чего добьёшся? Будешь тут сидеть, а слава дурная про тебя ох какая пойдёт! Помнишь ту историю, как ученики учителя своего сдали? Был там один, держался от остальных поодаль – и то сказать, чужой он был. И по происхождению: те галилеяне, а он из Кариота, и по образованию: он считать-писать один хорошо умел, вот кассу их и держал. Как прижало ребяток, так на того, чужого и свалили, всяко лыко в строку подобрали: в храм ходил – сдавал, не иначе, деньги у него есть (невидаль – деньги у кассира!) – плату предательскую получил, потом, не выдержав обвинений облыжных, удавился – виноват! А в храм-то он ходил у прорицателя спросить, как судьба его повернётся. Тот ответил – будут люди тебя помнить пуще других учеников! Помнят его, правда, помнят. Спроси – как? То-то же. И ты того же хочешь?

Парень, расставив ноги и уперев руки в бока, уставился на привязанного. Потом подошёл к столу, покрытому светлой скатертью и стал перебирать какие-то блестящие железки. Присматривался, позвякивал.

–Князь-царевич новенькое купили. Говорят – попробуй, Игнасий. А вот что этим делать можно – не спросишь же Их Светлейшее Высочество, я ж в этом деле дока числюсь. Ничё, разберусь.

Взял какие-то загогулины, приблизился. Пленник напрягся, прицелился и плюнул. На белой рубахе появилась неопрятная клякса. Глаза у парня округлились.

–Да ты чо! Я ж сейчас должен на доклад к Их Светлейшеству идти, как же я с пятном-то? Ирод проклятый, с ним как с человеком, а он... Ведь испорчена рубаха, ох, испорчена.

…Через полчаса Игнасий кликнул Баюна, убедился, что обморок глубок и удалился.

–Молчат ведь все, молчат, будто в рот воды набрали! Ведь не любят тебя люди-то твои, а молчат! Жалеют. А за что тебя любить? Ну, насадил ты садов, красиво, да, вкусно. Только вот точно говорят – садовая голова. Вишь, что выдумал – мясо есть нельзя, потому как убийство. Так и не есть – убийство тоже будет! Что вот этому – сено у коров поджирать, что ли?

С этими словами парень схватил за шкирку кота и с силой потряс им перед прикованным. Очень, очень плохо опускаться в спорах до рукоприкладства с товарищами, но в запале чего не бывает, простим.

–Убивать нельзя, а мучить, сталбыть, можно? Ты почто тварей божьих кромсал? Виси-сектор, вот кто! Сразу видать – из страны скотов. А я б сказал – скотов. Охранное чудище твоё, хитра, думаешь, тоже тебя любит? Ведь головы ты ей 3 сделал, а пузо-то одно. Вот и жрёт оно в 3 горла, да не мясо, а траву лопает. Ей, травой, сразу не насытишься, много жрёт. И получается, что пучит твоё чудище хуже коров. К ней богатырь не подойдёт не потому, что боится, а потому как воняет. Но хитра твоя хитра оказалась. Горла-то целых 3, вот она и давай рыгать, чтоб животом не скорбеть.  Ты ей, изверг, зубы просверлил, чтоб газ тот, что из живота идёт, поджигался. Ничего не скажу, страшно, когда из пасти огонь хлещет, да только хитра твоя пуще других страдает, смотрел я её вчера – все губы в волдырях. Да, поймали её, поймали. Просто в сено дурман-травы охапку бросили – наша теперь хитра, лечу я её, сердешную, настрадалась она через тебя.

Игнасий опустил кота на пол, присел перед пленником. Ой, рискует он рубахой-то, как рискует!

–Знаю, знаю, вывел ты под конец ящеров мясных, что хвост свой пастухам раз в полгода отбрасывают, но так это разве мясо? Разве сравнить его с настоящим свиным окороком? Так, обман сплошной. Нет, не любят и не будут любить. Сам посуди. Ведь бог дал человеку пищу всякую, тыщи лет люди жили – не тужили, а тут вдруг ты приходишь и говоришь: то нельзя, это нельзя и вообще вы все душегубцы. А сам живых режешь, а что получилось – мучается. Пастухи сказывали, плачут твои ящеры, когда хвосты скидывают, больно им. На хороших людей, Князь-царевича с Серым напраслину возводишь. Хмельное запретил. Нет, народ жалеть жалеет, как юродивого, а полюбить – не полюбит. Так что давай, чтоб память осталась не гадкая, да мучений больше не принимать, расскажи про иглу, а?

Прикованный что-то медленно зашептал в ответ, Игнасий наклонился поближе и тихо и ласково заговорил. Так тихо, что слышал его лишь собеседник.

На дворе была уже ночь. Дверь распахнулась и на фоне полной луны стал виден чеканный профиль Князь-царевича, отдававшего приказания кому-то поодаль. Чисто как на новых червонцах, что выпускаются ныне в связи с объединением царств. Наконец Их Светлейшество повернулись:

–Ну?

Игнасий тихим голосом ответил:

–Шибко слабый он. Где-то а этом... в запарке... Ну, в зверинце лежит. В яйце, сказывал. Только не понял я – то ли у зайца, то ли у селезня. Да найду я, не сумлевайтесь, Ваше Светлейшее Высочество. Доза, говорит, там пятикратная, вколем – так наверняка. Вы б, Ваше Светлейшее Высочество, сказочки те прекратили, а? Всё-таки живая душа, чего зря-то…

–Подумаю, - отрезал анфас, вновь переходя в профиль.

–Повезёшь сейчас Игнасия в зоопарк, да живо!

Игнасий поглядел на закрывшуюся дверь, медленно снял фартук.

–Эй, котяра, айда со мной, поможешь в зверинце. Нет, не трогай его, пусть отдохнёт.