Бабушки наши и прабабушки, веровавшие тихо и скрытно, но истово, нам передавали рецепты лечения души больной. Хорошо бы этим рецептом поделиться. Потому как всплыл он из памяти детства сейчас и здорово мне помогает. Прабабушка моя была верующей, как я сейчас понимаю, крепко верующей. И была-то у неё одна иконка, и храм тогда в нашем городке был всего один. Не помню я, чтобы она в него ходила, ибо детство моё совпало с её уже глубокой старостью. Всё сидела моя прабабушка Тина под образочком в своей маленькой спаленке, свесив ноги в неизменно, зимой и летом, шерстяных носках, и улыбалась круглым лицом всем приходящим. Во всю жизнь свою я так и не знала её полного имени - потом уже, на могильном кресте в день похорон моей прабабушки, увидела его, написанное на дощечке - Аристина. А так всё - Тина и Тина, или просто короткое «ба». Всегда добрая, всегда тихая, всегда улыбчивая. И два раза благословлявшая - один раз меня, в день моей свадьбы, а второй раз сына моего, первенца, которого попросила привезти ей и положить на её уже совсем слабые девяносто двухлетние руки. И вот во все времена - чистенькая комнатка, окошко маленькое во двор, иконка, а под ней лучезарно улыбающаяся бабуля моя. Это потом уже, после смерти её, узнала, что в войну выкормила моя ба девятерых столовников, как их тогда называли, из блокадного Ленинграда. Выкормила-выходила, как своих. Это на похоронах её я с ними всеми и познакомилась, прилетевшими издалека седыми уже дядями и тётями, которые плакали, как дети, касаясь сложенных в гробу рук моей бабушки. Всю свою детскую жизнь слышала я от неё только сказки. Иногда, потому, что встать на больные ноги ей было трудно, а эту старую книгу, большую, в тиснёном серебром переплёте ба читала вслух только стоя, слушала я слова Святого Евангелия, ещё тогда недоступные для меня, но сказочно прекрасные.
Сейчас, когда поджала меня уже война, вдруг стали всё чаще вспоминаться разговоры с моей бабулей, когда, уютно свернувшись калачом за её большой спиной, слушала её голос, а в углу комнаты лучилась как-то в вечерних поздних сумерках иконка. Бабуля смотрела в окно и вспоминала свою жизнь, правда, без подвигов и хвастовства, а тихо как-то, буднично, спокойно... Всё рассказывала она мне, как отец её, кузнец, заповедовал ей лечиться. Это сейчас понимаю, что говорила она мне о хвори души, а тогда, будучи болезненной худенькой девочкой, всё думала, что ба меня поучает, как от простуды уберечься и недоумевала. "Лечись, деточка, во всю жизнь свою теснотой, простотой, голодом, холодом, трудом и сном", - говорила мне бабушка.
И странно мне было - как это - теснотой, голодом, холодом? Теперь, когда война завертела меня вместе с сотнями сотен украинцев, понимаю бабулины слова. Чем же ещё вылечить души наши больные, дошедшие до братоубийства? «Теснотой», - говорила бабуля. Наверное, и доброта начинается с тесноты. Когда сумеешь себя поджать ради другого, чтобы ему пошире было. Вот теснимся мы, с нашими уже, как и у бабушки, столовниками, в кухоньке, когда одиннадцать, когда больше, когда меньше человек, на скамейках, сделанных из табуреток и положенных на них досок, покрытых старыми дорожками, гремим ложками, и душа моя немножко выздоравливает, светлеет. Очень греет эта теснота, когда ест маленький Кирюша борщ, макает в него пирожок, заедает это все картошечкой-толчёнкой и требует: "А вареннички на ужин будут?" Он за месяц бомбёжек так в подвале наголодался, что теперь и засыпает с яблоком в одной руке, с пирожком в другой. Будут, Кирюша, будут вареннички, дал Господь картошечки. Греет душу мою эта теснота общения с ним, души наши соприкасаются, а ему в радость простота стола нашего. И простота быта: коты падают спать на людей живым клубком, и штанишки Кирюше подтянут, и нос вытрут первые попавшиеся на его пути взрослые - без лишних церемоний. Вот и простота врачующая. Холод и голод, я думаю, мы, украинцы, этой зимой ещё вкусим. Может, тогда в мозгах просветление наступит, поймём, что нельзя плевать в русский колодец, столько лет поивший нас водичкой поддержки и помощи. Да и трудом придётся ох как полечиться: и дровишек раздобыть, и печи потопить, и то, что наваляли в революционном порыве, отстраивать. Это не на компьютере по клавишам стучать. Когда попотеем, голодные и холодные без рук и ног спать падать будем, когда любая малость - стакан чаю горячего, кусок хлеба, тёплые носки и свитер - всем в радость станут, тогда отрезвимся! Надеюсь и прошу о том Господа! Даст Бог, доживём до весны и, пройдя полный курс лечения по рецепту моей бабушки, проснёмся, наконец, от сна гордыни и греховности, встанем всей страной на колени, скажем друг другу и русским братьям: "Простите нас, Христа ради!"