Она стояла на краю. Совсем на краю. Одна. Она развела руки в стороны, словно расправила крылья, раскрыв объятия сильному, дующему в лицо, северному ветру. Ветер дул холодный, колкий, мелкие снежинки острыми звездочками врезались в кожу. Она не замечала ни боли, ни холода. Она была наконец-то свободна! Оковы, прежде стискивавшие грудь, мешавшие свободно дышать, опали. Она полной грудью вбирала свежий морозный воздух. Её длинные распущенные волосы развивались по ветру за спиной. Она смотрела на мир закрытыми глазами. Над нею было серое-серое небо, без просвета, без яркой краски, словно половая тряпка, натянутая на неподвижные опоры. Не в центре, а где-то сбоку было грязное, не желтое, а почти белое солнце, будто ненужная пуговица, пришитая к необъятному тяжелому плащу.
Внизу, под ней, были люди. Они передвигались, издавая лишние глупые звуки, устремив взгляд вниз, под землю, будто уже умерли. Смерились. Эти люди, они её не видели, они не поднимали глаз к верху. Все они, так гордящиеся своим общественным положением, трепетно охраняющие свои незначительные, суетные богатства, они даже не подозревают, что являются лишь игрушками в руках более могущественных, еще более черствых людишек. Которые, в свою очередь, считают себя полновластными хозяевами мира. Они упиваются чувством владеть. Это их любимое блюдо. Имуществом, или же живым существом они владеют, для них не представляет особой разницы. И они так лакомятся, так заигрываются, так наслаждаются своими забавами, что совсем не замечают ниточек, которыми они привязаны к палочке, что в руках у кукловода. Всего лишь марионетки… Да, но сколько в них самодовольства и бравады! Глупцы! Человек, что ползает у них под ногами, мучительно все еще пытаясь встать, которого они затаптывают своими стадными сапогами, которого они считают тварью… Один лишь этот человек в сто крат лучше и достойнее всех их вместе взятых. Но он один, а глупцов много, его сломили и затоптали. Глупцы! Её лицо исказила ярость, ноздри чуть расширились, длинные тонкие пальцы сжались в кулаки. Порыв ветра сильнее толкнул её в грудь, черты лица смягчились, мышцы разгладились, а пальцы распрямились. Она успокоилась.
Она стояла на краю её любимой девятиэтажки, что была через дорогу напротив её окна. Пальцы её ног уже цепляли холодную пустоту высоты. Она ещё не была готова сделать шаг вперед. Ей надо было подумать. Не о том, как сделать этот шаг, а просто подумать, подумать обо всём. Как же это здорово стоять здесь, на краю мира, а внизу, недосягаемо от неё плыли в беспросветном омуте жизни людей. Какая ирония! Чтобы освободиться от глупой никчемной суетности, нужно полететь вниз, приблизиться к ней вплотную, окунуться снова с головой в тягучую жижу омута, в которой невозможно сделать вдох. О, почему нельзя полететь ввысь, воспарить в небесах?! Хотя бы на одно мгновенье, а потом бесконечно падать вниз, в беспросветную мглу могилы, в пахнущий гнилью твоих останков гроб. Но лишь одно мгновенье! Ради него стоило бы жить!
***
Она была одета легко. Никакой пухлой шуршащей куртки на ней не было, лишь любимый свитер и простые джинсы, в которых было удобно. Куртку и обувь, в которой она шла по улице, она оставила у двери, ведущей на крышу, со стороны дома, чтобы всё лишнее, уже ненужное осталось там, за дверью. Немного сентиментально, но она, сняв сапоги, обула свои любимые мягкие, пушистые розовые тапочки со свинками. Она несла их по улице в руках, бережно поглаживая по ворсистому меху. Когда она их надела, то, поднявшись по лестнице, ведущей в другую часть её жизни, захлопнула дверь на крышу (этот звук показался ей решительным, будто приговор услышала она), и первый порыв свободного вольного ветра толкнул её. Она смотрела на мир с другой стороны, беспристрастным взглядом. Она подошла к краю, ступила на маленький порожек и увидела всё-всё. То, о чем она думала, то, о чём лишь догадывалась и то, о чем не знала никогда. Вся картинка была ясной и чёткой как никогда прежде, и она ещё более утвердилась в своем решении. А свинки захотели домой, им что-то не нравилось, что-то их беспокоило, им было страшно. Она сняла их, погладила в последний раз, прощаясь, и даже поцеловала каждый тапочек в мордочку с ласковыми глазенками. И отнесла их к дверце, поставила за небольшой выступ, чтобы не видеть их, и отвернула их мордочки от себя, чтобы не видели они.
Она снова взобралась на карниз, в носках было стоять даже удобней, чем в тапочках, и расправила руки.
***
Что-то ей теперь мешало сделать этот шаг. Она нечаянно вспомнила про тапочки. Следом воспоминания понеслись одно за другим. Родители, друзья, одноклассники, глупые, детские мечты, собственная беспомощность, никчемность, бесполезность. Она снова начинала ломаться. Тело била мелкая дрожь, по лицу медленно стекла слеза, за ней другая, потом третья… Хотелось сжаться в комочек, прислониться к стенке, забиться в уголок и жалеть, жалеть себя, медленно убивая словами о своей никчемности, глупости, бестолковости, дрянности… до бесконечности. Но она стояла, упорно отгоняя эти образы. Каким то чудом ей удалось совладать с собой, тело снова стояло ровно, словно высеченное из камня, ветер грубо осушил её слезы и выветрил всю дурь из головы. Она снова стала прочной, гордой, сильной.
Её не прельщала мысль о том, что её кости будут также гнить в могиле, как кости тех, кто ползает червём в грязи, возомнив себя красивой бабочкой. Но она не умрет так скучно, просто уснув в постели или заболев, не умрет в автомобильной катастрофе, лежа в груде покорёженного металла. Нет, всю жизнь – за мгновенье полета, за ощущение ветра в волосах и покалывания снежинок на коже, за падающий с небес свет, струящийся сквозь пальцы. Её, конечно, не поймут. Она усмехнулась. Её никогда не понимали. Она намного глубже чувствует, чем все эти лицемерные люди с толстой слоновьей кожей. Она ненавидела их. Они заставляли её пресмыкаться пред собою, хотя не были достойны даже преклонения амёбы. Она ненавидела их. Они сделали её такой, заставили приспосабливаться к условиям, заставили приобретать качества, которым она противилась, и терять те, за которые можно было бы уважать. Она их ненавидела за все те проклятые рамки и условия, которые они изобрели, как прутья от клетки, о которые она постоянно билась, к которым стала равнодушна от безысходности, бесполезности чувствовать что-либо. Она ненавидела их. Она ненавидела себя. За то, что сдалась, за то, что, поверив ласке и доброте дрессировщика, сделалась слабой. Она ненавидела себя за то, что сделалась такой же, как они. Она часто смеялась про себя над глупыми поступками других, часто осуждала их дела, их поведение. Но так же часто она находила, что поступает точно также как те, которых она только что обвиняла. И она не знала, как поступать в такой момент ей самой, что думать о себе. Она ненавидела себя, ненавидела и жалела, и ещё ей очень хотелось, чтобы её оценили, чтобы кто-нибудь заглянул ей в глаза и понял бы, что твориться у неё в душе, смог бы полюбить и быть всегда рядом. Полюбить. Она была одинока. Одинока, как человек одинок в Ледяной пустыне. Она придумывала себе героев, тех, которые любили бы её. Ей не надо было много поклонников, только одного любимого человека. Тогда не надо было бы и прыгать. Но она была одинока. Никто не заглянул к ней в душу, никто не понял того, что она чувствует, о чём она думает. Однажды она проснулась посреди Ледяной пустыни, и вокруг никого не было рядом. Дул холодный ветер, и за воротник сыпались колкие снежинки. Ветер был такой сильный и пронизывающий, что очень скоро выдул насквозь в её сердце щель, и дул теперь в неё не переставая, и, казалось, что сердце выдуто полностью, в нём ничего не осталось, только одна оболочка; пустота… И она шла и шла, проваливаясь на каждом шагу по колено в снег, и не было ни конца ни края этой пустыни. Ночью, ложась спать, она надеялась, что замерзнет насмерть и уже никогда не проснется, но жалкое подобие солнца поднималось над горизонтом, глаза её открывались, и она продолжала волочить свое жалкое, как ей казалось, существование.
Сейчас она смотрела на себя, будто со стороны, презрительным взглядом, на все её глупенькие переживания и чувства. Стальная сторона её персоны взяла нить жизни в свои руки. Из глубины сознания донесся тоненький тихий голосок: «Я боюсь, что, сделав шаг и полетев в черную бездну, откуда я уже не вырвусь, я подумаю, зачем я это сделала, ведь я могла бы ещё жить, а вернуться я уже не смогу, я же уже лечу вниз. Может быть, я правда захочу жить? Может потом будет лучше, и всё будет хорошо? Может он даже найдет меня, мой принц, примет и мой непонятный, сложный характер и мою неказистую внешность, полюбит меня такой, какая я есть, не приукрашивая и ничего не приуменьшая? Может всё это будет? Подумай, ты только представь! Наверно это слабость, прыгать. Ты просто не можешь справиться со всем сама, и чтобы не трудиться, не напрягаться, ты просто хочешь сбросить с себя все и прыгнуть, чтобы не мучиться! Да, это так! Твои проблемы не такие уж серьезные и неразрешимые, ты просто трусливая лентяйка!! Пойдём домой! Мы справимся со всем! Вместе мы сможем! Один лишь шаг назад!» Глаза её на миг распахнулись, они были голубые и доверчивые, потом веки тяжело опустились. Грубый, неприятный голос произнёс: «Это слабость – сделать шаг назад на конце долгого пути». Одна нога сделала шаг и повисла над пропастью, тело подалось вперёд и камнем повалилось вниз. Никакого прыжка вверх, никакого мгновенья ощущения полета в небесах. Ничего… Только тело, мешком падающее вниз. Один шаг… Целая вечность над пропастью… Ещё одна расколовшаяся личность… Ещё одна так рано угасшая жизнь… Столько несчастных, невинных, недогадывающихся жертв породил один шаг… Шаг в никуда…
***
Что же такое слабость?
***
Внизу – толпа зевак и охающих бабушек, наверху – одинокие розовые тапочки. Их пушистые ворсинки терзает яростный зимний ветер, злые снежинки норовят уколоть прямо в глаза. Свинцовое небо вот-вот рухнет, а сверху свалится ещё и жёлтый блин. Тапочкам холодно и страшно, они жмутся друг к дружке. И еще они чувствуют, что что-то произошло, что-то нехорошее.
