Под влияниями этих перепадов голоса, изливающегося мучительным палящим зноем красного солнца Ассирии, мне грезятся другие сферы, эфемерные, плавящиеся словно миражи, словно мозг в горячечном бреду. Тенью  среди морщин кровоточащих утесов, сверху столь похожих на извивающиеся рваные раны, оставленные ударом зазубренной сабли на теле земли. Той Земли, схоронившей в себе останки Озириса, ставшей его второй плотью. Земли, помнящей бесстыдную славу древних богов. Герои, бесконечными вереницей через пустыню в небытие, с неизменно суровыми лицами и пересохшими губами; Сквозь марево в полуденное Солнце...

“...Ах, Солнце ты не гори! –Это ужасно грубо! Только зари, зари...зари... – шепчут пересохшие губы, полоской узенькой...”

Даже от мыслей о зное делается теплее, когда смотришь за окно, и в глазах режет от белой гадости.

Перебираю пальцами в пепельнице, прощупывая длину окурков. Сигарет нет, одни окурки. Есть зависимость; много зависимостей. Вероятно, они и держат меня в шаге от омута аморфного состояния, словно по пояс в воде – во сне, остальная часть здесь, только вниз головой. Ни за что не стану сейчас открывать глаза. Знаешь, лишь когда появляется много свободного времени -оно распихано по карманам, оно вечно на потолке и стенах, оно забивается под веки – только в этих условиях осознаешь границы своих “вероятностей”, дисперсию возможностей – проклятые стены личности, которой переломали кости, дав им в последствии срастись неправильно. Мне стыдно, черт возьми. Если браться анализировать себя, то это будет напоминать гадание по плевку. Пожалуй так. Путешествие на кухню сопровождается невеселым треском таблеток донормила в пластиковом флакончике. 

Внимание господа пассажиры, мы входим в зону утреннего отчуждения. За бортом -5С^0. 

Чувство будто провожу ревизию своих сексуальных фантазий после эвакуляции - омерзение. Откусил кусочек гнилого фрукта - момент до "сплюнул", пока он купается в слюне, следи за искажениями мимики своего лица. В данном случае эмоциональными искажениями. Право объект "возбуждения" остается тем же. Субъект же переживает/ пережевывает прилив диструктивных настроений а-ля "как я мог, как отвратительно", стоит ли говорить, что в промежуток времени "До" он так не думал. Закон жизни? Я каждый раз смеюсь в зеркало...

Сказанное можно взять в ковычки. Последнее время "Я" весь в ковычках. "Ковычки" - слово-то какое, подвешенное на крючках.

В тусклый прорез зари

Материализовавшейся тоскою,-

Мы увидим корабли,

Мы, рожденные у моря.

Фиолетово все – я сам

Отпустил эти корабли...

Тоскливо. И тишина, как медленно падающий снег. Не в криках, не в бранных воплях - самое страшное в этой тишине.

Начинающийся на лже –

Даже воздух похожий,

Даже имя не может

Больше чувствовать тверди,

Быть вместилищем смерти...

 Канарейкам, чтобы те пели - выкалывают глаза; канарейку, чтобы та пела ставят перед зеркалом. Какого это всю жизнь простоять перед самим собой,перед зеркалом, едва ли не мастурбируя на образ?.. 

Нет снов для времени;  и времени для слов; мы висим над бездною стрелками часов.

Я бездна ничто, бездна ничтожества, тень которая всегда рядом с тобой, похожая на отверстую могилу. Я могла бы стать твоей отдушиной, а стала чуланом где сворачиваются запекшими сгустками желчи твои демоны...

Я бездна смешного мучения, агонизирующее пространство, тысячи километров крика боли...Я могла бы стать твоим бичом, но ты истязаешь себя. и только.

Я свет уничтожения.Полярная звезда - сияние в короне смерти...

Я бездна любви...Я могла бы...

 Некоторые особи  людской породы, зловоние добрых намерений коих чувствуется за версту, пребывают в перманентном состоянии ковыряния пальцем в собственной заднице. Это называется думать . Впрочем  все бы хорошо, но когда они этими же пальцами, не предохраняясь, лезут ко мне в душу, а душа моя потом в агонии психофизической диструкции  рождает уродцев, ...- ...убивал бы. У Есенина есть об этом стихотворение: мол, ковыряет мальчик пальчиком в носу - ну ковыряй себе на здоровье милый, ковырей - только ко мне с этим пальчиком не лезь. И пошел потом Есенин весь дырявый душой своей собирать по кабакам пробки, что бы дырки затыкать. Чпо-ок! Добрый вечер. - как в анекдоте.

...И будто бы в полуулыбке ее меняющийся гневливый рот; алая шаль скользящая по спинке кресла. Усталые пороком глаза, раздувшиеся ноздри, неустающие вдыхать кровавое мерцание висячих светильников; канва жестов,- манерность; очарование, обернувшееся роком. Верность Лилит внизу живота... Алхимический секрет запахов вожделения, раз за разом влюблявшись в таяние мужчин своей постели. Равная мудрецу и зверю в отстутствии всяческого раскаянья за содеянное - Женщина смотрится в зеркало, женщина архетипа Лилит.

Может быть, портрет женщины внутри меня?

Четыре Иисуса Христа стоят рядком будто канкан танцуют. Длань правая поднята, стигматы кровоточат. А головушка в полупоклоне под правую руку. Вы сочтете это пошлым, но Христос нюхает свою правую подмышку. Гы, это черт возьми необыкновенно смешно когда четыре Христа во всласти одухотворенного порыва, нюхают свою подмышку. Да и вообще наиболее полно меня характеризует выражение: может быть эта картина и предсказывает погоду, но все равно на ней стог сена поимел кобылу. Так вот

Стоял я битый час напротив деканата и ждал выговора. А напротив кафедра ФФК и МЭО. Международные экономические отношения, млин. И такая тоска обуяла, - мне, сирому студенту, ждущему выговора путь на эту кафедру заказан. Темная моя дурная голова - не дано мне быть элитой белых воротничков.

Любовь- затяжная война в окопах, позиционная война на измор. Длительная любовь - переход из окопов к прогулке по минному полю в ясный летний день.

Я надеюсь, ты проснешься задыхаясь. И закашлявшись вынешь из горла разбитый сон - вынешь криком, но не придешь в себя.

За окном задержавшаяся верность будет чахнуть лепестками роз,похожими на высохшие крылья бабочек, на обнаженном теле, завернутом в шиншиллу. Будет ужасно скучно. А ревность, немая и глазастая, будет завывать и сдувать лепестки прочь из поля зрения, из сердца вон -

-таким, я надеюсь будет твой сон. А проснувшись и встретившись в каком-нибудь кафе со своим напомаженым зеркалом, твоей садорайской любовью и предметом вожделения - ты будешь неприятно удивлен, глядя на до неузнаваемости изменившееся лицо. Лицо твоего сна застрявшего в глотке. Я надеюсь, ты найдешь силы вспомнить, что сам посадил семя этого сна.

Заглянул тут на http://www.conclave.ru/ запустил незабвенную soma secunda и вспомнилось. Эта мелодия записанная на заезженной пластинке грамофона; это онемевшее тело с век от века живыми глазами - чувствуешь себя таким тяжелым иногда, а вокруг люди все летают - легковесные, поверхностные и такие забавные. Завидую...их сансаре.

Мы не любим – мы листья...

Сансара...

Повесть долгая без конца

И кружатся по ветру пары

Без пола и лица.

Я есть ты, и начнет забываться,

Что и ты есть потерянный где-то...

Но кружатся по ветру пары,

Не ища никаких ответов.

Ты любуешься смертной жилкой

На безликом парящем теле,

Что тебе до каких-то ответов –

Мы их никогда не хотели...

Мы не любим – мы листья...

Сансара...

Пригуби от моей груди;

В небесах сплетаются цапли

И танцуют журавли...

Больше нет ничего впереди...

Ничего не имеет значенья,

Даже смерть превращается в дым,

Поучись у кустов сирени

Улыбаться как херувим;

Даже смерть превращается в дым...

Мы не любим – мы листья...

Сансара...

Повесть долгая без конца

И кружатся по ветру пары

Без пола и лица.

Если существует эта terra incognita, дышащее пустотой от избытка чувств потупространство между двумя любящими людьми, ощутившими вдруг, что расстояние это все целиком умещается в слове никогда - то я назову это место своим домом теперь. Эту плоскость, отдельную реальность между двумя, насквозь пропитанную...

...Когда прислонившись к бетонной, вдрызг исцарапанной ногтями стене, там где от нее отшелушились обои, кто-то часами слушает кого-то, его рвотный кашель в тишине, временами затягиваясь сигаретой с непроходящим вкусом мухоморов, бледная сладкая зелень на языке...
А чуть раньше, надев женское черное платье с вырезом лодочкой (только подчеркивает худобу) и поправив тушь перед зеркалом, на котором кто-то похожий, но другой уже выдавил какие-то строки помадой...
Город претендует этой ночью на все, кроме того что ему предписывали ранее, пядь за пядью завоевывая пространство души; так пустыни разрастаются со временем. А в Городе люди которых ты не понимаешь, слова наделенные смыслом менее, чем мигающий шарообразный плафон в парадной разваливающегося дома на набережной.
Когда мы спускаемся вниз к воде, она говорит мне, что здесь на Университетской набережной, у сфинксов по ночам пропадают люди. Я слишком увлечен треугольным, с помятым краешком, знаком дорожных работ и оранжевым аварийным огоньком на подъемном кране, чтобы слушать ее. Под бездной неба других миров мы не склонны слушать кого-либо кроме себя.

Теперь я знаю куда пропадают люди с Университетской набережной - в тот самый мир, образованный Двумя, в одну секунду озарения одновременно прочувствовавшими слово Никогда.   

Хлопок двери, как шлепок по заднице. Она убегает. Это нормально. Я возвращаюсь к просмотру утренней прессы: извозчик сбил кого-то на Сенной, реклама каких-то духов избавляющих от зловония, думу опять распустили. Сейчас я выйду на балкон и попрошу принести курительные принадлежности.

“Снежана, прелесть моя...” Девственно мокрый поцелуй в щечку и краешек белоснежного платья попавший в поле моего зрения. Она опять убежала – хлопок двери как пощечина. Я не стану ее догонять, даже не стану принимать на свой счет. Она всегда убегала, и возвращалась. Я запрокину голову наверх и обращусь к мозаике памяти, стеклышкам-фрагментам, которые из кроваво-красных ныне стали кристально чистыми, а значит решенными эмоциональной составляющей.

 Для меня у нее два лица – собачье преданное: два бессмысленных спаниелевых черных глаза, и надменно обиженное( хотя из-за прищура глаз, ее лицо кажется гротескно огромным и круглым).

Я стою на балконе и курю. Три часа ночи. Бледная голубая тень крадется вдоль стены. И мне и ей известно, зачем она пришла. Но... завидев меня, она убегает. Мои руки кровоточат – то плодоносят деревца трагедии, засаженные ей в меня и ко времени удобряемые. Мои руки трясутся- форменный истерик. Я запрыгиваю в туфли и несусь за ней... догоняю и падаю к ногам. Да, милая, теперь все будет хорошо. Она опять пытается убежать – мне приходится держать ее за локоть. Ее звериные глаза всегда смотрят с укором. И она все время молчит. Говорю только я, печальный актер садомазохистского театра. А она пишет сценарии и убегает, убегает, убегает...что бы вернувшись пожинать плоды моей боли, чтобы вкушать мои кровяные колбаски. 

Милая Снежана. Более милой истерички я не встречал никогда. Мы стоим почти вровень водам Фонтанки. Она, естественно, уже пыталась убежать. Теперь стоит, пряча нос в шерстяном воротнике; пряча невеселые мысли, вернее их не менее невеселое отсутствие в беспокойных водах. Даже они более разговорчивы со мной, чем она. Но в этот раз меня разбирает смех. Ее выражение лица сосредоточенное, ноздри широко открыты- когда актер забывает реплику, он всегда делает так. Это называется “принюхиваться к дерьму”. Она силится что-то сказать, но не может. А плеск воды растягивает молчание, не давая вставить и слова. Снова удостоив меня мокрым поцелуем в щеку, она убегает. В этот раз я не удерживаю ее, не сдвинусь с места...

Намотав в общей сложности около километра по набережной, она возвращается. Еле-еле сдерживаю смех. Моя бессловесная любовь осыпает меня градом пощечин.

Грехом да смехом  я учился не чувствовать боли. Смейся пока не заболит, делай больно пока не станет смешно. Только лучший смех, рожденный отчаяньем. И живу ожиданием услышать стук удаляющихся каблучков, когда-то сердце билось в ритм ему.

Без усилий и толчка, как губы прикасаются к губам, я войду в черные воды Фонтанки; сознание, тускло желтые клиновые листья, приклеится к пленке поверхности, размежевавшей осенний город и бездну антипространства черных вод. Я буду стекать вниз, туда где металлический паук Адмиралтейских верфей охраняет выход; на самом краю паутины, напоминая о том, что там где кончаются улицы начинается смерть. Для того кто обезображен городом, для того чья поступь созвучна волоките ржавых труб по асфальту. У Санкт-Петербурга нет сердца, и если мне слышится его биение, то скорее всего кто-то выбивает пыль из ковра, из старого и ветхого,как Завет, ковра...

Без усилий и толчка закончится наш поцелуй с этой ночью. Я вернусь не замеченный домой. Замечают лишь отсутствие вещи, а я оставил пальто на крючке.

Мы убиваем тех кого мы любим. Мы ненавидим тех, кто наиболее открыт для нас. Мы мстим дорогим и близким как не мстим худшим из врагов.

Когда я говорю мы, я говорю о Тебе. Когда моя жизнь стала сплошной агонией, твое подсознание тихо хихикало в стороне. Имей честь хотя бы быть собой. Пей Спрайт, черт тебя подери.