2. Скарлатина.

За один пост до вот этого я написал о моей покойной маме. Хотелось, воспользовавшись поводом - американским днем матери,  вспомнить мою любимую, которой я обязан жизнью и почти всем лучшим, что во мне, возможно, есть.

В отличие от меня, мама была наделена типичной еврейской внешностью.
Она не умела злиться и никогда не жаловалась, но, где бы она не появилась, любой ненавистник евреев мгновенно распознавал безнаказанную жертву для своей ищущей выход агрессии. К счастью, мама, не умея злиться, совсем не помнила обид. О, сколько же унизительных оскорблений пришлось ей притереть за долгую жизнь!
Об этом я мог только догадываться.

  Восемь лет назад я уже рассказывал, (вот здесь: http://www.liveinternet.ru/users/665280/post19233312 ) о том, каким потрясением для меня, четырехлетнего, была встреча с мальчишкой со двора, Толей Беликовым, который на второй день нашего знакомства, безо всякого повода с моей стороны, вдруг начал дразниться, стараясь при этом побольнее ударить и отбежать. Он кричал, тыча в мою сторону пальцем:

- Жид, жид! Трус!

За несколько дней до того, мы с родителями вернулись из сельского поселка Кистендей, где я провел свое раннее детство. Отец работал в там районным судьей и был уволен потому, что в начале пятидесятых годов началась сталинская антиеврейская компания.
Я, конечно, многого тогда не понимал. В Кистендее не имелось детского сада, и у меня почти совсем не было общения с детьми. Общаться приходилось, до возвращения в Саратов, только с родителями и жадно хотелось встретиться с ровесниками, чтобы играть и дружить, делиться своими ежедневными открытиями жизни.

О, сколько же детской крови попортил мне этот Толик! Самое обидное заключалось в том, что вопреки логике, вопреки моим тогдашним представлениям о хорошем и плохом, окружающие, включая взрослых, молча, иногда улыбками, одобряли обидчика.

Прошел год, и в пять лет я уже хорошо усвоил, что моя врожденная стеснительность имеет глубокие, тайные причины.
Я являюсь носителем некой позорной меты, скрытой в моем происхождении.

- Пока люди не знают, не догадываются об этой ужасной тайне, они относятся ко мне, как к обыкновенному мальчику. Но как только они узнают, что я еврей, жид, они сразу начнут меня презирать, а самые злые из них будут тыкать пальцами и обзываться.

В то время, как отец безуспешно пытался найти хоть какую-то работу, мама сумела устроиться экономистом на деревообрабатывающий комбинат. Специалистов с высшим экономическим образованием все же не хватало, а меня начали водить в ненавистный детский сад.
Я сразу же принялся болеть всеми детскими болезнями подряд. Коклюш, ветрянка, свинка, корь, скарлатина...

Скарлатина...

Бессменная моя детский врач-участковая сразу же направила ребенка в детскую больницу на улице Горная, где находился единственный в городе карантин для детей, больных скарлатиной. Видимо, болезнь имела тяжелую форму.

Там я провел недели три в палате, где одновременно находилось штук пять детей. Несмотря на то, что родителей в отделение не допускали, они лишь передавали нам передачки, которые мы честно делили между собой, в больнице мне очень понравилось. Заветную тайну о национальности, как я думал, там никто не знал. Ко мне относились, как к другим детям.

Главным организатором, нередко обновляющегося, детского сообщества в палате являлся старший мальчик лет восьми. Он придумывал множество игр, читал нам, желторотым, устраивал театр теней.

Кроме прочего, в больнице довольно вкусно кормили. Помню, мне особенно нравилась пшенная каша с молоком.

И еще, по тогдашнему моему обыкновению, я сразу же влюбился в девочку из нашей палаты примерно моего возраста.

Она тоже явно испытывала ко мне симпатию, ибо только со мной играла "во врачей". Игра сопровождалась осмотром живота, на предмет проверки наличия скарлатинной сыпи, как это делали наши врачи. Что, впрочем, не мешало нам с той девочкой, если в палате никого других не было, также, по ее инициативе, обсуждать наши гендерные различия.

Через недельку моего пребывания в карантине, родители, скучая по сыночку, узнали, что мы можем повидаться, если еще засветло подойти к окну на зимней улице.
Они подошли и постучали. Меня позвали. Я к тому времени уже сильно соскучился по маме и папе. Но особенно по маме.

Мы немного пообщались посредством жестов и, с трудом проникающих через двойные рамы, слов. Другие дети при этом, прилипнув к окнам, наблюдали наше свидание.

Когда оно закончилось, старший мальчик, лидер нашей палатной компании, подошел ко мне и тихонько спросил:

- Так ты еврей?

Я все понял и похолодел:

- Он по лицу моей мамы догадался! Теперь о моем тайном, необъяснимом позоре узнают от него все.
Они все, и он, и эта девочка, и даже самый младший мальчишка начнут меня презирать и обзывать.

- Ты знаешь? - сказал он, - а ведь я тоже еврей.

Боже! Как же я был счастлив!


Пишу об этом, только чтобы подойти к теме.

(Продолжение следует.)