принимая заморских гостей, вели их в баню.

Там, гордые своим могуществом и богатством, расслабившись в неге, хозяева признавались восхищённым гостям:
- Да, мы владеем всем миром, но мы подчиняемся своим жёнам. :(

- Почему? - восклицали изумлённые гости, - Как же вы это допускаете?!

- Себе дороже, - лаконично отвечали суровые воины.

Одной блогонамеренной пары.

Карл у Клары
Украл аватары,
а Клара у Карла
украла пиары.

Сын принёс из интернета.

У двухлетней тигрицы в зоопарке сдохли тигрята.
Началась депрессия.
Пришлось найти замену.


Дело пошло на поправку.

Так называется открытая танцевальная площадка, примерно, от нас в десяти минутах езды на машине.

В летнее время там раз в две недели играет оркестр Джонни Норра.

Мы знаем это место уже лет восемь и несколько раз за лето ходим на танцы.

Обычно, подруга начинает меня готовить ещё с зимы.

Она выясняет заранее танцевальные дни и по нескольку раз в месяц заставляет склеротика выслушивать, повторяя за ней, что в июне, июле, августе и сентябре в такие-то и такие-то субботы мы идём на танцы. Это для того, чтобы у меня и на дух не возникло мысли заняться в означенные субботы чем-нибудь другим, или там заболеть.

Если погода хорошая, то на площадке около оркестровой раковины собирается немало народу.
Вокруг площадки стоят небольшие столики со стульями. Когда люди садятся за столик, то паренёк зажигает на нём свечку. Это означает, что столик занят.

Танцуют люди разных возрастов. Встречаются и совсем молодые, но в основном от сорока до ста.

Сам оркестр тоже тоже весьма немолодой. Самому Джонни Норру недавно исполнилось восемьдесят.
В этом же оркестре играет его сын, которому не меньше пятидесяти, а поёт жена сына.

Они в основном играют репертуар из американских танцевальных шлягеров двадцатого века: Глена Миллера, Фрэнка Синатры,

Элвиса Престли. Часто выступаю певцы, которые вполне качественно имитируют звёздных кумиров.

Танцуют все пришедшие, кто, как умеет.

Видно что некоторые только начали посещать занятия танцами.

Много людей, которые танцуют хорошо.

Но умение не важно, все движутся как хотят. Места хватает.
Нередко и дети крутятся между взрослыми.

Приглашать незнакомых там не принято, но многие приходят группами. В основном же танцуют со своими партнёрами.

Поскольку мы всё же чуть-чуть обучены танцам, то и нам порой достаются небольшие комплименты, хотя мы-то сами знаем, что сохранившиеся у нас танцевальные навыки так же далеки от понятия "хорошо", как Великая русская река Волга от не менее популярной русской речки Колыма.

Там есть буфет, где можно получить пиво, пепси и попкорн.

Как правило, на почве танцев в течение вечера происходит короткое знакомство с какой-нибудь парой за соседним столиком.

Несколько раз мы знакомились с людьми, приехавшими на эти танцы издалека, из соседних штатов. Есть такие, которые приезжают за день и останавливаются в гостиннице на ночь, чтобы провести танцевальный вечер на Сентениал Террас.

Узнав об этом, мы сильно зауважали нашу танцевальную площадку и оркестр Джонни Норра.
А нам ехать туда всего десять минут.

Танцы начинаются в восемь вечера и заканчиваются в двенадцать.

На этой фотографии, сделанной две недели назад, моя партнёрша спускается у нас дома с лестницы, чтобы отправится на Сентениал Террасс.


Она разрешила мне себя сфотографировать в обмен на то, чтобы я не брал с собою камеру на танцы ибо танцевание несовместимо с фотографированием.

Вон, как её качает.

Через неделю, в следующую субботу мы должны идти на Сентениал Террас опять, последний раз в этом сезоне.
Вот сайт: http://www.johnnyknorr.com/

Как же! Забудешь тут!

Фото аватора.


И этого ... съели!

Нас ждут великие дела,
Пока Хозяйка не пришла.

Мы были три дня на свадьбе. В другом городе.



Прямо возле обрыва

Двое жили счастливо,

Повторяя при всех, не тая,

- Мы с тобой друг для друга -

Два спасательных круга

На нещадных волнах бытия.




There lived a happy marriage

Very close to Earth breakage.

Every day they just repeated
Do not care
Who could hear,

Twice a day, and three, and five...

- You and me, just for each other,
Are more then sister and a brother
We are both the rescue circles
On the fatal waves of life.

Как мы затеялись вчера

Своё былое вспоминать.

И стало ясно, что пора

Всю нашу жизнь переиграть...

Переиграть, перерешить,

Пере - вернуть, перегрешить,

Перелюбить, перерубить,

Перезабыть!..

Не ворошить.

Эти старые развалины - родители
Только, знай себе, мешают людям жить.
Раскудактались. Глаза бы их не видели!
Чуть расслабишься - стараются учить.

Всё хотят, чтоб было только лишь по ихнему,
Уцепились нам за шею, как хомут.
Ничего им обьяснить нельзя по тихому.
Наорёшь на них - тогда они поймут.

Как им, старым, втолковать: - Мол, это модно ведь!
Тёмных, их не воспитаешь? Чёрт возьми!
Никогда им не понять, что значит молодость.
Мы другими будем с нашими детьми.

Получилось так, что с Толиком у нас больше ни совместных игр, ни столкновений не было.
Встретившись, мы вполе дружелюбно перебрасывались парой слов, и всё.

С того времени прошло чуть меньше пятидесяти лет.

Мой тогдашний обидчик, Толя, умер от сердечного приступа совсем молодым, не дожив и до тридцати.
Видимо, ему досталось от отца слабое сердце.

А я вот живу.

И почему вся эта история вспомнилась мне именно сейчас?

На следующий день в школе, на большой перемене, стоя, как обычно, у стены за дверью, в углу, я вдруг увидел, что по корридору в мою сторону направляются мои вчерашние оскорбители. Так же, как вчера,за ними следовал Толик.

В первую секунду я подумал, что они хотят продолжить глумление надо мной. Но внутри школы это было невозможно. Очень уж много преподавателей следило здесь за порядком.

Тогда я подумал, что, наверное, они предложат мне после школы пойти с ними куда-нибудь поразбираться.

И я, конечно, пойду. Иначе, их устроет то, что я покажу себя трусом. Они ведь считают трусами всех евреев. У меня опять появится шанс исполнить долг перед моим народом.

Всё оказалось не так.

Визитёры попросили меня выйти к ним на свет из затенённого угла. Я вышел.
Мой вчерашниий, огрмный, ненавистный противник придвинулся близко ко мне и начал внимательно рассматривать моё, тщательно вымытое после вчерашнего, лицо.

Я посмотрел на его физиономию.
На ней вокруг глаза и вниз по щеке густо переливался всеми цветами радуги огромный фингал.

У меня даже мелькнул недоумённый вопрос. Откуда? Вчера днём не было. Я ведь почти не смог его ударить.

Убедившись отсутствии на мне каких-либо следов вчерашнего столкновения, он неожиданно дружелюбно разулыбался распухшей мордой, под одобрительными взглядами дружков.

- А ты, вообще-то, ничего парень!

И он протянул мне свою здоровенную руку старшекласника-второгодника.

И, знаете? Я её пожал.


(Окончание следует.)

Я замахнулся правой рукой и понёс кулак в ненавистную морду.

Как в замедленном фильме мне стало видно, что ухмылка на его физиономии сменяется выражением страха и ужаса.

Мой кулак тянулся, чтобы достать его. А ненавистная морда удалялась, ускользала.

Из последних сил, уже на излёте удара, я дотянулся и слабо, неловко ткнул в перепуганную харю.

И тут же он от меня побежал.

Я гнался за ним, постепенно замедляясь, а моя душа уже каялась и плакала потому, что я уже знал, что, догнав его, не смогу ударить.

Не смогу вот так просто ударить убегающего человека.

Остальные пацаны повалили меня на землю.

Не били, а придержали. Да я уже не очень вырывался. Помогли подняться. Спросили, есть ли платок.
Кто-то даже достал его из форменных брюк и приложил к моему кровоточащему носу.
Мне сунули в руки портфель, спортивную сумку и мягко вытолкали за калитку.

Я плёлся домой, не имея свободной руки, чтобы вытирать красные сопли, и думал о том, что жизнь моя не состоялась и уже никогда не состоится потому, что мне никогда не смыть позор. Я в самый главный момент так и не сумел защитить честь своего народа.

К несчастью отец оказался дома.
В тот год он получил работу преподавателя в одной из саратовских школ и, соответственно, иногда приходил домой днём, когда у него были окна.

Воззрившись на мой окровавленно взлохмаченный вид, отец начал выяснять, что случилось.
Я рассказывать не хотел. Он настаивал, всё более заводясь.
И вот тут я разрыдался.


(Продолжение следует.)

Я разбирался сам с собой.

- Чего ты ещё ждёшь? Трус! Это трусость!
Чего тебе ещё нужно, чтобы уничтожить этих подонков? Я знаю. Он хочет, чтобы я начал первый. А я не могу.
Мне надо, чтобы он меня ударил. Я не могу ударить человека первым.
А может это трусость?

Больше всего я боялся, что они вдруг повернутся и уйдут. Вот тогда я пропал.

- Ударь! Ударь меня! - почти умолял я его про себя.

Вместо этого он набрал в рот слюны и плюнул мне в лицо. Плевок повис где-то недалеко от уха.
Я не двинулся.

Тогда он плюнул ещё. На этот раз я почувствовал слюну над правой бровью, рядом с глазом.

Ещё секунда, и они уйдут. Тогда я покончу с собой.

И тут он мне помог. Он ударил меня.

Ударил совсем не той рукой, какой я ожидал. Без замаха, огромным мощным кулаком, но не очень сильно потому, что я не упал и только на миг лишился сознания.
Удар попал точно в нос.

Все, кто когда-нибудь хоть как-то получали в нос, хорошо знают освежающее, бодрящее действие этой процедуры.

Время кинематографически растянулось. Вся накопленная веками ярость бросилась в мою голову. Эта ярость была смешана с ликованием пружины, освободившегося от табу затвора.


(Продолжение следует.)

В тот раз перед самым моим отбытием в школьном дворе неожиданно появилась группа из четырёх ребят, которых я в школе встречал, но не знал.
Они были на год-два старше, из шестого и седьмого классов. Я знал, что двое или трое из них второгодники.

Как только я двинулся к выходу, эта группа направилась ко мне.
За их спинами я увидел ухмыляющегося Толика.

Стало ясно, что мой час настал.
У меня не было страха. Слишком долго готовил я себя к этой миссии.
Их много. Они старше, больше и сильнее, но я разорву их всех на части.
Я умру, но я уничтожу их и отомщу за весь свой народ.

Они окружили меня так. что я оказался спиной к стене. Толик был сзади.
Самый большой из них, огромный, почти толстый, намного крупнее меня, с круглой, стриженой головой и огромными кулачищами, выступил вперёд, совсем близко ко мне. На его физиономии застыло что-то вроде презрительной полуулыбки.

- Ты что ли жид? - спросил он.
Я молчал.
- Чего не отвечаешь? Ты что ли жид?
- Я еврей.
- Еврей? Жид ты пархатый! Вы жиды...
Дальше он что-то начал говорить, пересыпая ругательствами. Что-то очень обидное, невыносимое, про меня, про всё наше племя, про моих родителей. Не помню что. Подготовлен он был не сильно. Повторял одно то же.
Я уже не слушал.


(Продолжение следует.)

В пятом классе у нас в день было по пять уроков, а между этими уроками три короткие перемены и одна большая.

Обычно в короткие перемены я из класса не выходил. Большую же перемену школьные правила предписывали находиться вне класса.
Я проводил большую перемену, прислонившись где-нибудь к стене, по возможности, за дверью.
Из укрытия можно было безопасно наблюдать самозабвенно резвящихся школьников, с замиранием ожидая появления очередной пассии.

Опасностью, в первую очередь, являлся Толик.
В любой момент он мог меня обнаружить и подбежав поближе, осуществить своё любимое развлечение.
Такое случалось пару раз. В школе я не могу гоняться за ним.

А если ОНА окажется рядом? Услышит! Узнает!

Весной, в мае занятия по физкультуре проводили на небольшом школьном дворе. Там мы сдавали нормативы по бегу на сто метров, прыжкам, метанию гранаты и проводили эстафеты. Специально для этого нам добавляли шестой урок, который залезал уже на первый урок второй смены.

Как правило, во дворе уроки были одновременно у двух классов.
Поскольку школьный двор место открытое, то во время таких занятий по краям рассаживались зрители, из тех, кого выгнали из класса, кто пришёл пораньше ко второй смене, и просто визитёры, явмвшиеся поглазеть на девочек в спортивных трико или специальных сатиновых трусиках с резиночками, прыгающих через козла.

В ту весну мой и толин классы оказались на этих занятиях спаренными.
Когда двухчасовой урок физкультуры заканчивался, то в школе уже начинались занятия второй смены. Мы должны были выносить во двор все свои причиндалы, чтобы после занятий сразу же покинуть школьный двор через калитку.

Я был чесала. Что-то, стесняясь, переодевал в уголочке, натягивал форму, тянул время, дожидаясь, когда все и Толик уйдут, и я смогу безопасно покинуть опустевший двор.


(Продолжение следует.)

Всю жизнь мне мучительно недоставало одиночества.
Побыть наедине со своими мыслями, мечтами и стихами удавалось очень редко, а хотелось всегда. Скорее всего это было врождённым свойством моей психики.

Помню себя ещё двух-трёхлетним, в Кистендее.
Родителям нужно куда-то отлучиться. После долгих внушений, что я должен никому не открывать, и чего я должен не трогать, в течение их отсутствия, дверь за ними закрывается. А я сажусь около окошка и размышляю о том, какое это блаженство остаться одному.

Насколько мне известно, большинство людей не выносят одиночества.

Постоянное ощущение своего ничтожного еврейства в массе враждебных чужаков, а также стеснительность, влюблённость и склонность к одиночеству определяли моё поведение школе.

С самого начала школьной жизни мне очень хотелось встретить там такого же, как я, несчастного еврея, не похожего на других. Тогда мне не будет так опасен Толик с его разоблачениями. Вдвоём мы бы сумели защититься.

И действительно в первом классе, среди сорока однокласников, оказался мальчик Миша, увидев которого, я сразу и безошибочно понял, что он еврей.
Миша был крохотный, кучерявый, веснущатый мальчик с каким-то, как мне казалось, мышиным выражением лица.

Сам я обладал длинным ростом. По моей курносой физиономии никто не мог догадаться, что я еврей. Это нужно было знать. Нужен был Толик, всегда готовый посвятить несведущих в тайну моего еврейства.

Вот первая моя школьная учительница, Лилия Дмитриевна, знала без Толика. Я сразу почувствовал, что она меня за это недолюбливает.

В первый же день встретив в своём классе еврея, я размечтался, о том, как мы будем дружить, и как я - более сильный, буду защищать его от антисемитов. Он ведь такой маленький. Мы бы могли с ним играть, наравных, не боясь и не стесняясь нашего тайного позорного клейма.

Но тихий Мишенька на контакт не пошёл.
Возможно, что ему были чужды мои национальные переживания. Или он уже имел свой семилетний опыт, предостерегающий его от сближения с кем бы то ни было, включая соплемнников, к тому же, внешне весьма мало напоминающих таковых. Самозванные опекуны не нужны никому.

Ещё до окончания первого класса родители забрали, неосвоенного мной, Мишеньку куда-то из нашей школы.

И я остался один. Как я тогда думал, один еврей на всю школу.


(Продолжение следует.)

Однажды, когда мы были классе в третьем, наша школа организовала перед окончанем учебного года в конце мая выезд в лес на природу всех учеников третьих и четвёртых классов.

К тому времени я был уже весьма сильно закомплесован сознанием своего исключительного происхождения и этой поездки побаивался особенно потому, что там должен был присутствовать Толик вместе со своим классом.
Я знал, что он запросто может, вдруг, посредине всего школьного пикника,
как обычно, вскочить и закричать: - Еврей! Еврей! Жид!

А ведь у меня там было столько тайных сердечных интересов.

И тогда мне останется только одно. Умереть.

Ничего такого не произошло.
В разгар пикника, в перерыве между какими-то массовыми играми, в которых я, разумеется, не участвовал, опасаясь как-нибудь опростоволосится или привлечь внимание того же Толика, что могло закончится тем, самым страшным, чего я боялся, зловредный Толик всё же неожиданно подошёл ко мне с выражением искреннего радушия.

- Пойдём, - сказал он, я тебе кое что покажу и кое с кем познакомлю.

Скорее боясь показаться трусом, чем из любопытства, я поплёлся за ним.

Он подвёл меня к незнакомой, светленькой девочке из его класса.
- Вот, это вот Лена. А это мальчишка из нашего двора,- назвал Толик меня.

Я посмотрел на Лену, и моё сердце подкатилось к горлу.
Она была прекрасна. Я влюбился.

Как со мною тогда бывало в подобных случаях, влюблённый не мог произнести ни слова.
Мне нужно было спрятаться, пропасть.

Главной целью следующего дня стало отловить Толика после школы у нас во дворе.

- Это моя Лена, - самодовольно и веско обьявил Толик. - Наши мамы дружат, и она будет моей

невестой.

Что делать? Крыть было нечем. Оставалось только страдать.

Страданий хватило недели на две, как раз до окончания учебного года. А потом, с трудом вспоминая ускользающие из памяти, любимые черты, я решил, что всё же эта Лена очень похожа на польку, а может быть, даже настоящая полька, и отправился искать очередное сердечное бремя.


(Продолжение следует.)

Несмотря на то, что я, при возможности, старался избегать контактов с Толиком, мы продолжали, как и раньше, участвовать в совместных дворовых играх.

Хотя я больше не соглашался бывать у Толи дома, моя и его мамы не сразу прекратили попытки сделать нас друзьями.
Не помню бывал ли я на его дне рождения. Возможно, нет потому, что ему их не устраивали. А вот на мой день рождения Толика пару раз мама приглашала.

На мой день рождения приглашались все ребята со двора, что было не просто, учитывая нашу тесноту. Может быть родители пытались так разрушить легко образующуюся отторженность по национальному признаку.

Подарки Толика отличались для того времени дороговизной и оригинальностью. Разумеется, это был выбор его мамы.

Мне запомнился поразивший тогда меня, совершенно бесполезный, кувшинчик. Он назывался "Напейся не облейся". Это была большая фарфоровая кружка с ручкой и крышкой, в форме пенька. На этом пеньке в разных местах располагалось множество дырочек.
Наполнив кувшинчик водой, извлечь эту воду было возможно только высасывая через одну единственную дырочку. Все остальные попытки отхлебнуть жидкость из других дырок, или через край неизмено заканчивались обливанием себя и всего вокруг.

Кувшинчик этот хранился потом у моей мамы чуть ли не до самого отезда в Америку в 1994 году.


(Продолжение следует.)

Семилетняя школа, в район которой попадал наш двор, находилась с противоположной стороны большого городского квартала. Чтобы попасть в эту школу, достаточно было, не переходя улицу, обойти квартал.

Все ребята из двора должны были стать первокласниками в один 1954 год. Девочки начали посещать школу на год раньше и попали, почему-то в другую, на противоположенном квартале.

Больше всего я боялся, что Толик окажется со мной в одном классе потому, что я тайно готовил своё сердце к многочисленным влюблённостям в однокласниц, которых ещё не видел.
Антисемит - Толик своими непрекращающимися обзываниями и нареканиями за спиной, сразу же раскрыл бы им всем секрет моего еврейства и тем самым разрушил бы внутреннее реноме тайного донжуана. Ну на какую же любовь мог претендовать презренный, отверженный еврей, жид?

Нужно сказать, что к тому времени я уже имел опыт, и немалый, не только платонических отношений с девочками.
Однако, свою управляемо-неуправляемую платоническую влюблённость неизменно ставил превыше всего. Уже тогда, ещё не прочитав даже первых своих книг, я чётко разделил любовь на небесную и земную. Как я после узнал, вполне в соответствии с классическими мужскими штучками.

К моему счастью, Толик оказался в другом классе. Я учился в классе "1б" вместе с Олегом. Другой мой дворовой дружок, Виталик, учился в классе "г".
Первых классов было много. Школы запрудила самая первая волна послевоенных бебибумеров.

В школу я пошёл ,уже умея хорошо читать. Я даже успел к тому времени прочесть такую толстую книгу, как "Таинственный остров" Жюля Верна.

А вот писать хорошо я не умел.
Научиться писать, было второй тайной целью, после любви, при поступлении в первый класс.

Писать мне необходимо было для того, чтобы записывать стихи.


(Продолжение следует.)

Отчего так птицы раскричались?
Что так сильно напугало птиц?
Отчего застыли, опечалясь,
Столько прежде безмятежных лиц?

Чьи сердца до срока отстучались?
Что за стон над озером повис?
Это непрожившие прощались,
С грозовых небес слетая вниз.

Отчего сдавило горло что-то
И никак не отпускает дрожь?
Потому, что из того полёта
Никого на землю не вернёшь.