Сначала пара фотографий


На этих фотографиях маме и папе по сорок лет.

Мой детский рай.

Мне довелось в детстве переболеть всеми известными детскими болезнями, кроме, разве что, полиомелита. Болеть я любил.
Стоило заболеть то, даже несмотря на высокую температуру или очень болезненное состояние, для меня начинался настоящий праздник.

У мамы был выработан неукоснительный, обязательный ритуал перевода меня в категорию больного ребёнка.

Сразу же освобождалась родительская кровать и в неё застилалось свежее, как всегда у мамы, тщательно выглаженное бельё. Я не смогу вам передать, как это бельё пахло, как обнимало, и как оно втягивало в себя все обиды, заботы и болезни.

В нелюбимый детский садик идти было не нужно. Если, к тому же, мама отпрашивалась с работы на пару дней для ухода за мной, то вот это и был Рай. Я не мыслю, что в раю может быть лучше.

Постель моя менялась не реже, чем раз в день, иногда по нескольку раз. Стиральных машин тогда не было, а утюги раскаляли на газовой плите.

Родители спали на раскладушке и на диване, больной же блаженствовал в большой кровати. Мама не досаждала мне приставаниями, но всё, что я захочу, и что было в её силах, выполнялось. Я не был уж слишком привередлив, жалея её. Ведь уже само сознание того, что она готова с радостью выполнить любую мою прсьбу, было целительным.

Полы в комнате мылись по два раза в день. Ребёнок заболел!
Если я засыпал, то сон мой нежно охранялся. Хотя, нужно сказать, что родительские переговоры и, даже, ссоры в комнате никогда меня не будили, а воспринимались, как нормальный, незаметный фон, удобный для сна.

Мы прожили в нашей комнатке втроём до моих девятнадцати лет. Отец уже лет пять работал преподавателем немецкого языка в университете. Около трёх лет ожидания окончания строительства кооперативной квартиры в комнате общежития и родители со мной вселились в двухкомнатную квартиру на втором этаже.

Только тогда у меня была полгода своя маленькая комнатка, а у родителей своя, побольше.

Через полгода я уже женился и переехал к жене, где мы делили трёхкомнатную квартиру с тестем, тёщей и Татьяной Ивановной, тёщиной мамой. Люблю вспоминать, как я жил с двумя тёщами.
Однако, после моего отъезда родители оставались в квартире одни всего пару недель. Тётя Элла и дядя Толя попросили пустить их с мебелью пожить пару лет в родительской квартире на время строительства их коорератива. Они тоже сдали свои две комунальные комнатки под переселенцев.

Строительство их дома затянулось больше, чем на пять лет. Так что, после того, как родители оказались, наконец, в своей вожделенной квартире, отцу оставался год до пенсии. А через два года он умер, работая в должности курьера отдела снабжения Саратовского Стекольного Завода. Ему было 62 года.

В конце 75-го, когда я уже с порядочным стажем жил с двумя тёщами, и дочке было четыре года, я вдруг заболел тяжёлым воспалением лёгких.
Незадолго до этого папа и мама начали жить одни в своей квартире.

Уже и не помню под каким предлогом, я отпросился у жены переехать к родителям и поболеть у мамы.

Всё было, как раньше, в детстве. Только места побольше. Ночью я спал в своей бывшей комнате а днём валялся, этаким здоровенным лошаком, на родительской кушетке в комнате с телевизором, дожидаясь мамы. Она уже была на пенсии, но иногда временно работала кассиром в лечебнице.

На следующую ночь после того, как температура у меня стала чуть поменьше, меня вдруг разбудила мама.

- Сынок. Извини, что я тебя разбудила, но мне позвонила Манечка. Ей только что сообщили, что умерла Маня Бердичевская. Она живёт с сестрой. Скорая помощь уехала, а сестра осталась одна с мёртвой. У них ведь никого нет. Может быть ты подъедешь и побудешь с ней там до утра. Манечка сейчас на дежурстве. Она, как освободится, приедет и тебя отпустит. Я бы сама поехала, но там очень скользко.

Она перед тем несколько раз падала, и проход ночью от их дома до остановки по морозным ледяным торосам был для неё почти невозможен.

Мама со мной никогда ни о чём не настаивала. Она всегда просила, если от меня чего-то хотела. Это было не специально. Это было отношение ко мне. И ко всем.

Я отправился по незнакомому адресу искать дом умершей Мани Бердичевской.

Эту женщину я встречал в детстве у, тогда уже давно покойного, дяди Якова. В моей памяти она была замечательно красивой, ярко рыжей женщиной, с потрясающе белой кожей, сдержанной и мягкой, с никогда не проходящей улыбкой и ямочками на обаятельном лице. Сестра её не была наделена такой неотразимой хоризмой. Я даже помнил её мужа, кругленького, весёлого, темноволосого человека, улыбкой удивительно похожего на свою жену.
Сестра Мани встретила меня с благодарностью. Она не плакала.
Труп был ещё совсем тёплый. Не зная, что следует делать, я попросил косынку и старательно подвязал сопротивляющийся подбородок.

Часа через два пришла Манечка и отпустила меня домой. Мне предстояло ещё долго излечиваться от воспаления лёгких в мамином раю.

Когда-то я придумал, в чём был мамин главный секрет. Она никогда не направляла свою материнскую любовь на меня. Она никогда ничего не требовала от меня.

Даже в детстве я удивлялся тому, что мама обрашается со мной не как с сыном,
пришедшим из неё, обязанным ей и от неё зависящим.
Все мамины усилия были направлены на создание среды, в которой мне будет хорошо. Ах, как ей это удавалось.


Это мама со мной уже в Америке года четыре назад.

Товарищ мой, Володя Левин, который потерял родителей ещё до тридцати лет, давным-давно сказал мне, что я очень счастливый потому, что моя мама ещё жива.
Да, я был счастливым.

А ведь сумел рассказать только о маленькой части одной из многих моих жизней.


Последняя мамина фотография.

Еду я, четырёхлетний, на коленях у мамы из Кистендея в неведомое саратовское будущее и решаю, что непременно когда-нибудь напишу, как здорово мы жили в деревне, как я люблю мою чудесную маму, как люблю её маленькие, смуглые, натруженные руки.

И надо же? Написал!

Лесная школа.

За пять лет пребывания в должности районного судьи отец успел отучиться на заочном отделении Саратовского Юридического Института и получить диплом юриста.

Тот, кто учился заочно, знает, что такая учёба требует много воли и времени. Два раза в год установочные и экзаменационные сессии, письменные работы, которые нужно к сроку отсылать в заочный ректорат.

Приближался срок очередных перевыборов народного районного судьи. На самом деле выборы, как и все выборы в советском государстве, были формальными. Судью выбирали в районном партийном комитете, как тогда говорили - выдвигали, а выборщики чисто формально бросали в деревянные ящики бюллетени с безальтернативной кандидатурой судьи.

Правда, при желании, они могли вычеркнуть эту единственную, чаще всего незнакомую, кандидатуру из бюллетеня, но на положительном результате выборов это обычно не сказывалось.

Так было и пять лет назад, когда никому в Кистендее незнакомого Елизара Яковлевича Борочина, выпускника среднего юридического училища, первый раз выбирали судьёй.

Но теперь отец уже имел высшее образование, его почти все в районе знали и уважали. На количество сроков пребывания судьёй в одном месте, как и сейчас, никаких ограничений не было.
Поэтому, когда отца за пару месяцев до выборов вызвали в областной юридический комитет, он был уверен, что с ним собираются обсудить подготовку к выборной компании.

Вместо этого ему объявили о принятом решении не выдвигать его кандидатуру на следующий срок. Ему надлежало подготовить дела для передачи следующему кандидату и подыскивать себе другую работу.

Это, конечно, был удар. Почему?

А просто, шёл 1951-й год. Во всю разворачивалась антиеврейская компания. Откуда-то вдруг понабежало множество врачей-вредителей, юристов-закономарателей и других космополитов. Было разослано закрытое партийное письмо. О необходимости присмотреться повнимательнее к происхождению судящих, лечащих и руководящих кадров.

Обвинять отца было не в чем, но и выдвигать было не за чем. Себе дороже.

Мама тоже, как-то сразу оказалась без работы. Да это уже было и не так важно.
Домик, судейский, нужно было освобождать.

Мы вернулись в Саратов. Спасибо, что дядя Яков и его жена пустили нас в мамину бывшую крохотуличку-комнату, про которую я уже как-то раньше писал.

И начались долгие отцовские мытарства в поисках работы.

К счастью маму сравнительно скоро приняли плановиком в Саратовский деревообрабатывающий Комбинат, так называемый СарДОК, где она проработала потом лет двадцать и при этом замечательно продолжала исполнять все свои семейные обязанности, то есть закупать, кормить, обстировать, убирать, лечить, всё помнить и всем угождать.

А вот папа найти работу не мог. Не нужны были такие юристы. И учителя такие были не нужны.

Наконец, уже не помню через сколько времени, отца приняли учителем немецкого языка в школу-интернат для трудных подростков.

Школа эта находилась в лесу, на другой, левой, стороне Волги, на значительном удалении от населённых пунктов. Она так и называлась: “лесная школа”.

Долгие пять лет отец уезжал из дома в шесть часов утра, чтобы к девяти быть в школе. Он добирался до Волги, находил переправу. Это были либо лодочники, зарабатывающие перевозом, или катер, так называемый, “речной трамвай”.

Моста ведь ещё не было. Зимой Волгу переходили по льду, пешком. Люди шли цепочкой по ледяной дороге. На энгельской стороне, отец ещё несколько километров шагал пешком в лес. Дромой он обычно возвращался часов в одиннадцать ночи. Иногда в двенадцать.

В те годы отец подолжал заочно учиться, только уже не в юридическом, а в педагогическом институте. Он получил ещё один диплом преподавателя немецкого языка. Когда мне было десять лет, его наконец приняли учителеми в одну из городских саратовских школ.

Помню, как я засыпаю, а отец сидит в нашей комнатушке за крохотным письменным столом с лампой “грибок” и занимается. И это давало мне какое-то радостное, ладное ощущение, что всё нормально.

Посплю, просыпаюсь, а он всё сидит. Ещё посплю, опять просыпаюсь, а он всё ещё сидит.

(Окончание следует)

Живность.

Отец всячески старался уклоняться от подарков. Судья не имел права их принимать, а практика доносительства широко поощрялась, но не мог же он, возвращая презенты, гоняться за дарителями, которые просто оставляли мешок с живым подарком или выпускали подарочек во двор.
Однажды летом ему подарили поросёнка. На ночь, до решения дальнейшей поросячьей судьбы, его заперли в сарай. Мне-то хотелось, чтобы поросёнка, как раньше Зинку, поселили в доме.

За ночь свободолюбивый поросёнок прокопал под дверью сарая проход и сбежал.
Я, совсем маленький, понимал отцовскую проблему, искать поросёнка, или не искать. Найдут, начнут разбираться, откуда да чей. А если потихоньку ходить и спрашивать у соседей, то можно разыскать без шума. Так мы с мамой весь день ходили, распрашивая, не видел ли кто поросёночка.

В другой раз подарили домашнюю утку и селезня. В деревне, чтобы питаться, особенно в то время, нужно было иметь живность. Иначе судейская семья оказывалась в зависимости от милости соседей, продающих то, что не потребили сами и не отвезли на базар.

Помню, родителям объясняли, что домашние птицы не могут улететь, но что уткам всё равно, на всякий случай, подрезали крылья. Я ещё переживал. Как же так подрезали крылья? Ведь им же должно быть больно.

Самодостаточная пара - утка с селезнем, тут же, без всякого спросу, пешком, учапала на неблизкий, кистендейский, грязный пруд. И ведь откуда-то знали дорогу.

Напрасно родители каждый день вечерами бегали вокруг пруда, а мама безуспешно выкрикивала свои по-городскому неумелые ути-ути-ути.

Утки равнодушно выслушивали мамин зов и дружно надолго заныривали, выставляя на обозрение независимые попки.
Отчаявшись, родители так и отдали будущее утиное мясо прямо на плаву, посередине пруда, более опытным утятникам.

Однажды в гости к отцу приехал на телеге какой-то знакомый из дальнего села.
Он заночевал, а лошадь, чтобы она не сломала ветхий заборчик, решили поставить в наш сарай, бросив ей охапку сена.

Ночью раздался грохот и дом задрожал. Потом всё стихло, только лошадь иногда ржала. Но она и до того периодически ржала.
А утром выяснилось, что лошадь провалилась в погреб, продавив своей тяжестью крышку. Передние копыта и голова были сверху, а задние копыта крушили то, что находилось в погребе: картошку, солени.

Чтобы вытащить лошадь, приглашали трактор и ломали стенку сарая. Спасательные работы продолжались весь день. Мне по-малолетству не дали наблюдать весь процесс, но, даже сейчас, я за ту лошадь переживаю.

Забота о провизии, питании и доме лежала на маме. Нужно же было всех троих кормить.

Она договорилась с кем-то из соседей, и он соорудил рядом с сараем ветхий курятник. Завели кур.

Сначала бегали кругленькие жёлтенькие цыплятки. Огромная радость для меня. Их хотелось ухватить и подержать – погладить, но ухватить их было почти невозможно. Да и мама гоняться за цыплятами не разрешала.

Была ещё там история с собачкой, кажется, Жучкой, которая повадилась таскать и душить цыплят у соседей и у нас. Как-то эту собачку один из взрослых соседских мальчишек наказал. Услышав об этом, я бесконечно долго переживал. Грустил и много раз видел страшные сны о бедной Жучке, так что, невозможно теперь вспомнить, чего же случилось на самом деле.

Потом у нас всё же появились свои яички, и это стало для мамы большим подспорьем. Отец смеялся над тем, как она смешно призывала кур, когда кормила: Цып-цып-цып. Кроме того, что мама имела ярко выраженную семитскую внешность, она немного шепелявила и грассировала букву Р.

Однако венцом нашей сельской жизни было приобретение коровы. Её купили, кажется, на третий год пребывания в Кистендее.

Кто-то помог переоборудовать сарай в стойло, подсказал, как заготовить корма и помог при покупке. Корову звали Лысёнка. Я всё вутри себя удивлялся: - Папа у меня лысый, и корову у нас зовут Лысёнка.

Занималась коровой, разумеется, мама. Я помню, как соседка учила её доить. Если корова чувствует незнакомую, неумелую доярку она может запросто поддать ей задней ногой. Может даже убить. Для безопасности мама первое время, на всякий случай, перед дойкой связывала Лысёнке задние ноги.

Сначала нужно было непременно обмыть вымя и подготовить чистые вёдра. Доили в специальное подойное ведро, а потом переливали молоко в другое ведро через марлю.

Вкус и запах только что выдоенного, парного молока, с ещё не опавшими пузырьками воздуха от бьющих из вымени струек я запомнил с первого момента и навсегда.

Корова требовала немалого ухода. Сначала мама должна была за ней ходить вечером и приводить домой, когда пастух пригонял стадо. Но потом Лысёнка уже сама присоединялась к стаду, когда её рано-рано утром выпускали из калитки и вечером возвращалась к этой же калитке, громким, знакомым, родным Му-у-у требуя впустить и подоить.

После того, как корова отелилась, а процесс отёла меня очень интересовал, у нас появился маленький телёночек-бычёк. Смотреть на отёл меня не пустили, как, впрочем и к корове близко не подпускали. Но наличие телёночка несколько скрасило разочарование от недораскрытия тайны его появления. Он быстро подрос и куда-то пропал.

Лысёнка оказалась очень молочной коровой. Скоро остро встал вопрос о том, что делать с излишками молока. Ну сколько мы могли выпить, заквасить, снять сливок на сметану? Родители поговаривали о приобретении маслобойки.

Но тут-то наша сельская жизнь довольно резко и навсегда оборвалась.


Это я в возрасте чуть меньше трёх лет.

Кистендей.

Мама, женщина совершенно городская, оказалась с ребёнком и мужем-судьёй в условиях сельской жизни. Водяная колонка на дальнем конце улицы, рядом со станцией. Так называемая, русская печь со специальными, круглыми чугунками и ухватами. Топить нужно дровами или углем. Огород. Всё не сразу, но нужно было осваивать. И она осваивала.

Кто не любит чисто вымытые деревянные полы? Мама их мыла через день. Сначала мокрой тряпкой, потом тёрла проволочной тёркой, а затем протирала отжатой тряпкой вдоль половиц. Я рвался на чистый пол, но мама не пускала пока не высохнет. Зато когда пускала!…

Вода. Одной из первых покупок в сельмаге было коромысло, новое, раскрашенное, оно очень нравилось мне – ползунку.

Мама боялась что не сможет управляться с коромыслом. Не так то просто подхватить крючком одно ведро, перегнувшись, зацепить другое, распрямиться и двигаться, перенося боль с плеча на плечо и стараясь не расплескать воду. Здесь нужна сноровка. А если под ногами ковыляет годовалый “помошник”?

Помню многое так, как-будто принимал активне участие в родительских проблемах и дебатах. Наверное, ещё не говорил, но понимал всё, что видел и слышал.

Посёлок был довольно убогий. Где-то в самой глубине детского сознания я это видел и понимал, хотя моя растущая жизнь и прирождённая способность извлекать из всего маленькое удовольствие доставляли мне много радости. Может быть, это сознание как-то передавалось от мамы?

Внутри подворья земля покрыта соломой. Снаружи при любом дожде непролазная грязь. Летом, когда сухо, дорога и чахлая трава покрыты пылью. Зимой снег.

Главными зданиями в Кистендее были суд и железнодорожная станция. Ещё имелась пара довольно замшелых производств. Например какой-то лесопильный комбинат, в который мама устроилась экономистом, когда мне исполнился год или полтора.

Устройство на работу было связано также с долгими семейными спорами. Несмотря на своё огромное терпение, мама не могла больше сидеть в доме с ребёнком.
Нужно представить изолированность судейской жены и однообразие сельской жизни.

Первые её рабочие дни я сидел дома один и мне это очень нравилось. Однажды, я, двухлетний, ушёл из дома и добрался до маминой работы. \
Знал, что нельзя и, что будут ругать, но хотелось им доказать, что сделать это могу. Наверно, это было несложно. Улиц всего-то - раз-два...

После, пару раз отец брал меня на день в суд, где время проходило в общении с секретаршей, рисовании и увлекательном состязании с чёрным, судейским, коленкоровым диваном, забраться на который было большой победой, из-за его высоты, и который имел особенный, свой запах.

В суде и на маминой работе всегда был жёсткий, противный, прокуренный запах.
В те времена служба для меня ассоциировалась с прокуренностью. Родитель мой бросил курить только, когда ему было сорок лет, а мне десять, но сделал это твёрдо.

Долго водить меня в суд было нельзя. Появились разные нянечки. Их я совсем не помню.

Кого помно, так это животных. Любовь к животным жила во мне всегда, но особенно, конечно, в детстве.

Отец всё же был судьёй. По тогдашним народным представлениям начальником. На всякий случай с судьёй предпочитали дружить. Мало ли что.

Дружить с отцом было трудно. Уж больно он какой-то интеллигентный чужак. Но всучить подарочек, приехав из далёкого села старались. В основном такими подарками являлись детёныши домашних животных. Количество животных, разрешённых для частного содержания было ограниченно, а они постоянно рождались. Ну и нарушения в этом деле были у многих.

Первая, кого я помню, была Зинка.
Зинка, хорошенькая, чёрная двух- или трёх-недельная козочка, которую отцу почти насильно вручил кто-то из посетителей суда. Когда папа принёс её домой, то мама очень растерялась. Они не знали, что делать с парнокопытным дитёнышем, чем кормить и как обращаться. Отец пообещал маме, что договорится на работе, и кому-нибудь её отдаст.

Я же, двухлетний, сразу влюбился в Зинку. Она , вправду, была очень хорошенькая. И ещё, детским чутьём я понимал, что Зинкин козлиный возраст соответствует моему человеческому. Размеры и строение её были вполне детские, мне по стать. Мы могли бы с ней прекрасно играть и понимать друг друга.

От избытка чувств, я подбежал к козочке и обнял её. Зинка издала очаровательное ме-е-е, закрутила юрким хвостиком, ловким козлиным движением высвободилась из моих обьятий, отскочила назад и с разбегу больно врезала мне под ребро двумя твёрдыми бугорками на маленькой, чёрной головке. Я свалился и заплакал.

Это было первое знакомство с женским упрямством и коварством.

Те несколько дней, что отец пристраивал козочку кому-то из семейных и хозяйственных сотрудников, она жила внутри дома. Наверное, была зима.

Её поили молоком, а я не прекращал безнадёжные попытки сблизится с предметом любви.
Нужно сказать, что козлиные рожки росли очень быстро и с каждым днём отвергание моих ухаживаний приобретало характер всё более болезненный.

И всё равно, когда Зинку забрали, я очень переживал, даже плакал, тоскуя о своей неразделённой любви.

(Продолжение следует)

Пожар.

Отец, и правда, очень скоро полысел, но всю жизнь сохранял на голове несколько последних длинных волосков.

Когда в сорокопятилетнем возрасте, почти случайно, нам выпал лотерейный билет на выезд в Америку, понадобилось заполнять подробнейшие анкеты, кто и от кого родился, в каком возрасте умер и женился. Папы не было в живых почти пятнадцать лет. Вот тут-то я и узнал, что родители мои поженились уже после моего рождения.
Признаюсь, этот факт не вызвал у меня слишком сильных эмоций, но мама страшно стеснялась, и, конечно, я с ней это никогда не обсуждал. Да она бы и не поддалась на обсуждение.

Думаю, что в, так называемом, гражданском браке родители всё же жили.
Ибо, когда я родился в холодном январском Саратове, отец уже работал районным судьёй в посёлке Кистендей Ртищевского судебного округа Саратовской Области. Телеграмму о моём рождении ему принесли прямо во время судебного заседания.

Дело в том, что во время суда существуют процессуальные ограничения на передачу судье любых записок и сведений. Это может быть воспринято, как давление на судью. Для наблюдения за справедливостью судопроизводства в зале находились судебные заседатели. Судья обязан был показать им любую бумажку, которую ему передавали во время суда. Так он и сделал.

Из роддома меня забирали тётя Элла с мужем Толей. Я был почти недоношенный, где-то на два восемьсот.

Через пару дней после роддома, мама ещё находилась в постели, не было электричества. Так случилось, что на кровать, где она со мной лежала, опрокинулась керосиновая лампа. Загорелось одеяло, залитое керосином.

Тётя Элла, после некоторой борьбы, сумела пожар погасить.

Мне кажется, что я это помню. Хотя, поскольку эту историю рассказывали и мама, и Элла, я мог бы всё нафантазировать. Но помню. И запах керосина, и жар огня, и крики женщин. Да и к лампам керосиновым у меня, почему-то, любовь с младенчества.

Вообще, много, что помню из самого прераннего детства. Особенно запахи и свет.
Трамвайные звонки с ленинской улицы, запахи и звуки железной дороги, запахи сельского двора.

Когда было мне полгода, отец забрал нас с мамой в Кистендей. Там для судьи имелся специальный домик, через дорогу от кирпичного здания суда. Домик был маленький, но настоящий сельский, с хлевом, сараем и погребом, куда можно было спускаться как из дома, так и из сарая.

В нём и прошли самые длинные четыре года моей жизни.

(Продолжение следует)

В юристы.

Так вот отец оказался в Саратове.

Старшая сестра папы была женщиной огромной воли – самая сильная из всех пяти дедушкиных детей. Она взялась за лечение, и через пару месяцев туберкулёз прошёл. За всю дальнейшую, нелёгкую отцовскую жизнь эта болезнь не возобновлялась.

Сейчас расскажу, как она его лечила. Отец любил об этом вспоминать, как грешник в раю вспоминает об очистивших его мучениях. Он даже пытался применить этот простой рецепт ко мне. Но сила у него, всё же была не такая, как у Рахили. Ну и мама не давала меня насиловать совсем уж бесчеловечными народными средствами.

Значит так.
На рынке покупается молоко, цельное, не обезжиренное, желательно посвежее, у знакомой молочницы. Там же на рынке, (А где же ещё? Чай, война.) покупается банка топлёного, свиного сала. Два раза в день, утром и вечером, в кипящее молоко добавляются две полные ложки сала. Всё тщательно размешивается и, обязательно, выпивается до дна.

Вот такой непритязательный рецептик. Если хотите, попробуйте.

Я не буду настаивать на кошерности такого лечения, но через два месяца, отец из доходяги превратился в здорового мужика с внушительной шеей.
Ещё через годик, прекратив принимать напиток, он опять похудел и навсегда остался очень худым.

Мне всегда было непонятно и интересно, как это папа, такой привередливый к пище, особенно той, что готовила мама, мог принимать эту пережиренную смесь?

И ещё, потом, видимо, внутренне комплексуя из-за нарушения дедовых законов, отец обьявил, что совсем, ни в каком виде не принимает свинину. И, по мере возможности, не принимал. Только нюх у него был послабее, чем у дяди Якова на мясо.

Когда он выздоровел, нужно было решать, чем заниматься.
И здесь оказалось, что в Саратове открывается новое юридическое училище, в котором фронтовиков, кто хотел и умел читать, писать и говорить за два с половиной года должны были готовить юристов среднего уровня. Юристов в стране не хватало. Кого до войны пересажали и перебили, кто погиб, защищая Родину, а бандитизм крепчал.

Это показалось для отца самым подходящим. А фронтовиков, да ещё с некоторым образованием, опытом учительства и директорства брали, чуть ни насильно.

Так он начал учиться в юридической школе.
Старшая сестра с мужем и дочерью вернулись в Одессу, а отец остался. Появилось немало друзей, с которыми он учился.

Где-то меньше, чем за год до окончания училища он встретился с мамой.
Им было уже по двадцать девять лет.


Эта подкрашенная фотография датирована 1945 годом.
Здесь он уже похудел.
Есть приписка:
“Спешу себя запечатлеть, покуда есть ещё причёска.”

(Продолжение следует)

Телеграмма.

Мальчишкой мне очень хотелось похвастатья перед ребятами во дворе тем, что мой отец был на войне и воевал с автоматом. Но сделать этого я не мог потому, что сколько ни выпытывал из отца, получалось, что мой родитель воевал не с автоматом, а со словарём. Он был переводчиком при каком-то штабе и, как я понимал, на передовой не был.

Врать ребятам я не мог потому, что ещё в семь лет, отец напрочь выбил у меня желание соврать. Лупил он меня всего два раза в жизни за одну и ту же ложь с продолжением, но после этого у меня долго не получалось научиться врать. И сейчас не больно-то выходит.

Впрочем, любителем похвастаться я тогда не был. Тем более, что из шести бебибумеров нашего двора, четырёх мальчиков и двух девочек, отцов имели только трое, включая меня. Причём, у Люськи отец был без ноги, вот этот, возможно, воевал, но пил беспробудно. А у моего главного обидчика, Тольки, отец был какой-то начальник и, наверно, махинатор. Очень уж они круто жили по сравнению с другими. А в середине пятидесятых его отца посадили и он в тюрьме умер.

Ну не мог же я им рассказывать, что мой тощий, лысый папаша, к тому же, и воевал со словарём.

Несмотря на военную службу не в окопах, а при штабе, меньше, чем через полтора года пребывания на фронте, у отца начался туберкулёз.

Его направили в госпиталь.

Находясь на лечении, с температурой и сильнейшим кашлем, отец решил известить срочно свою родню: родителей, сестёр и брата, Лёву, который ещё до войны закончил военно-медицинскую академию, имел жену, сына и служил военврачом, о своём новом местонахождении.

Единственным быстрым и доступным способом была телеграмма. Он написал текст, как тогда было принято, без предлогов и союзов. Денег не было, а стоимисть телеграммы зависела от количества слов, куда входил и адрес.
Телеграмма была такая:

“Люся номер госпиталя 123456789”

Кого-то он попросил отнести телеграмму и отправить.

Опять же, как тогда было принято, телеграфистка госпитальной почты передала чуть-чуть другой текст.

Родители и сестра Белла получили следующую телеграмму:

“Люся помер госпитале 123456789”

Начались оплакивания. Бросились звонить старшей сестре Рахили, которая с мужем, начальником большого госпиталя, и дочкой Аллочкой находились в Саратове. Все рыдали. Через пару дней дозвонились в тот самый госпиталь, где “помер” Люся.

Вот тогда муж старшей сестры, великолепный красавец дядя Филя, с низким-низким басом, выхлопотал, чтобы отца переправили на лечение в Саратов. Если бы не так, то он бы, и правда, помер.

(Продолжение следует)

Лесоповал.

Однажды, под конец шестидесятых годов, у мамы появилась возможность купить на работе новую стёганую телогрейку.
Отец пришёл в необычное возбуждение. Он всё рассказывал мне, какая это прелесть - новая хорошая телогреечка.

Мы тогда купили две: серо-синюю для меня и чёрно-серую для него. Лет тридцать после этого я с благодарностью и нежностью использовал эту телогреечку во всех моих походах, колхозных поездках, стройотрядах и экскурсиях в далёкий гараж-сарай.
Даже сейчас с нежностью вспоминаю мягкую, тёплую фуфаечку, которая никогда меня не подводила.

У отца любовь к телогрейке, рукавицам и теплым ушанкам началась в Сибири. Он не очень много рассказывал о том периоде.

Скорее всего, место, где он оказался было не самое жесткое. Нары, казённая одежда., несытое питание.

Участок тайги, предназначенный для вырубки, разбивался на квадраты. Вдоль квадратов прорубались просеки. По этим просекам потом вывозились срубленные стволы.

Было несколько десятков бригад по пять человек. Пилили деревья вручную, двуручными пилами. Сначала на дереве делали прорубку с той стороны, куда дерево должно упасть. Потом с двух сторон тягали пилу. Когда дерево начинало падать, нужно было вовремя отбежать в безопасную сторону. Потом обпиливали ветки.

Опять же, отца своего я за этой работой не представляю.

Войне был нужен лес. Работали весь световой день, независимо от погоды. Было плановое количество леса, которое бригада должна заготовить за неделю. От этого зависел паёк питания бригады. Есть хотелось всё время.

Отец рассказывал, что была там у них только одна образцово-показательная бригада, которая всегда выполняла и перевыполняла план. Её всем ставили в пример, но они-то знали, что по ночам на квадрат этой бригады специально завозят лес.

Два года отец провёл на лесоповале.

Когда война развернулась на запад, и потребовалось больше людей, знающих немецкий язык, о нём вспомнили. На лесоповал пришла повестка, предписывающая направить Елизара Яковлевича Борочина в действующую армию, на фронт.

Отец отправился на фронт.

(Продолжение следует)

На восток.

Когда уже не в раннем детстве, отец рассказывал, по моей посьбе, свою историю, я не понимал, как же так могло быть. Война ведь.

Мне всё представлялось этаким военным порядком.
С одной стороны наступают фашисты, стреляя перед собой из пулемётов и танков. Отстреливаясь и теряя убитых, несколько растерянными, но неразрывными рядами отступают советские солдаты, пытаясь удержать границу, которая стала движущимся фронтом.

Теперь я думаю, что на войне подобие упорядоченного фронта возникало только во время затишья. Сами по себе военные действия – это чистая мясорубка, в которой разбираются только генералы, выжившие ветераны-писатели и всё потом знающие историки.

Танки, например, которые отец видел на горизонте, мчались на восток, чтобы выполнить боевую задачу, захватить какой-нибудь крупный военный центр. Им не было дела до плетущихся по шпалам беженцев.

Отец добрался до какой-то станции, сумел впихнуться в поезд, потом в другой. Вещей-то не было, руки свободны.

Через день он прибыл в Одессу, которая была центром огромного военного округа. Там шла растерянно-деловая суета начала неожиданной войны. Никто ведь не знал, что уже через полтора месяца начнётся оборона Одессы, а в середине октября город будет окупирован.

На следующий день бывший директор школы явился в ОБЛОНО:
- Как вы здесь оказались? Кто разрешил вам покинуть место службы?

Я пишу только то, что знаю. То, что мне рассказывал отец. Просто сейчас от себя думаю, что, возможно, направление на работу, в захваченную Польшу, было отчасти санкционированно военкоматом. Возраст у отца был призывной, страна была военизированна, людей не хватало.

После обьяснений у него отобрали документы и велели безвыходно находиться дома до того, как решат его судьбу.

Он и не выходил. А куда можно было тогда выйти без документов, да ещё подсудимому, находящемуся под домашним арестом?

Через неделю явился мальчишка-призывник и принёс приказ. В течение 24-х часов отец должен был отправиться своим ходом, без сопровождающих, в Сибирь, в гулаговский посёлок где-то в тайге, на лесоповале.

Такое наказание ему было назначено, наверное, судом из трёх человек, как тогда делалось. Отправлять на войну пришедших с уже занятой территории боялись. Штрафных подразделений ещё не было.

И отец отправился в Сибирь. Он добирался туда дней десять. Шла война. Массы людей перемещались по железной дороге. Ночевал и питался на вокзалах. В качестве главного документа у него было направление в зону, а документы проверяли без конца.

Особенно тяжёлым был последний участок пути. Что-то отец рассказывал про однополосную узкоколейку, по которой ходил один поезд с двумя вагонами, и паровоз назывался “Кукушка”.

Я запомнил только, что уже совсем недалеко до конца, в ожидании утреннего поезда, отцу предложили за небольшую плату заночевать в доме около станции у какой-то женщины лет сорока. Они посидели, хорошо поговорили. У неё на днях сына мобилизовали. Она хорошо его покормила, а уж какой он был голодный.

Ночью отец что-то почуствовал. Приподнял голову и увидел, что хозяйка входит в комнату с топором. Глаза безумные.

Она гонялась за ним с пеной у рта, и он от неё еле сумел убежать.

Постучался в какой-то соседний дом. Ему открыли, впустили. Это, кажется, был тот человек, который порекомендовал место для ночлега. Он обьяснил отцу, что в посёлке знают о приступах его гостеприимной хозяйки.

Я, пацан, помню, ещё спросил:
- Ты чего же не мог с женщиной справиться?
И отец обьяснил мне, что в приступах безумия у сумашедших бывает бешеная сила. Ну и топор.

(Продолжение следует)

22 июня.

Не знаю, как новоявленный двдцатитрёхлетний директор был готов справляться с обязанностями, но почти сразу по прибытии в Польшу, он сильно заболел, причём детской болезнью. У него началась тяжелейшая скарлатина. Обычно, детские болезни взрослыми переносятся хуже, чем детьми, если это случается.
Он болел долго, а когда выздоровел, начал с большой скоростью лысеть. Врачи обьяснили ему, что такое бывает после скарлатины у взрослых.

Весь сороковой и половину сорок первого года отец работал директором небольшой польской школы и преподавал немецкий язык.

Я раньше не понимал, как это он, попав в чужую страну, так сразу смог там работать и жить. А сейчас понимаю, что Польша к тому времени всего 22 года не была русской колонией. Почти все там свободно говорили по русски и по украински. Для них всё, как бы, вернулось.

Думаю, что и директором отец был не полноправным, а кем-нибудь вроде комиссара при прежней директриссе. Партийным он не был, но всё равно – представитель советского государства. Так как он всегда мыслил широко и за власть не боролся, то и отношения в школе у него были неплохие.

И вот 22 июня сорок первого года началась война. Понятно, что все эти польские дела были захвачены Гитлером в течение 3-4 дней.

Уже в первый день утром была слышна канонада. Отец пытался звонить в Одессу, в ОблОНо – Областной Отдел Народного Образования, откуда он был направлен на работу. Как вы думаете, можно ли было дозвониться в первый день войны из далёкого польского городка?

За пару лет до того был принят закон, по которому даже за простое опоздание на работу людей судили, и могли дать, кажется, до трёх лет тюрьмы. Впрочем, тогда и расстрелять могли без особых причин и без суда.

И всё-таки отец дозвонился на второй день. Кто-то ему там ответил:
- Продолжайте исполнять свои обязанности до дальнейших распоряжений.

Наступил третий или четвёртый день.

- Пан директор, а вы почему не уезжаете? Ваши все уехали. Вон и комендант семью уже отправил. Говорят, немцы сегодня ночью будут здесь. Через два часа последний поезд.

- Но мне велели оставаться до приказа.

- Пан директор, вы разве не слышали, что немцы делают со всеми советскими, а вы к тому же еврей. Да они вас первого расстреляют. Бегите скорее! Последний поезд уходит меньше, чем через два часа!

Он схватил чемодан, сунул туда, чего сумел, там фотографии, одежду… и побежал на вокзал.
Успел.
Втиснулся в какой-то вагон, и поезд скоро тронулся.

Через несколько часов этот поезд разбомбили.

Паровоз и передние вагоны разлетелись. Отец находился в одном из последних вагонов. Все, кто мог, выскочили и устремились в сторону от поезда и вперёд.

Пройдя некоторое время с чемоданом он, как и другие, отбросил его в сторону. Тогда-то и пропали все детские фотографии отца.

Было время длинного июньского дня. Поэтому скоро они увидели, как на горизонте с двух сторон, параллельно с торопящимися людьми, двигаются на восток фашистские танки.


Вот ещё нашёл фотографию.
Сзади надпись: “1941 год. Люсинька”.
Наверно, он из Польши посылал сёстрам.

Училище.

В 1939 году мой отец закончил Одесское Педагогическое Училище по специальности “учитель немецкого языка”. Ему было 23 года. Худощавый светловолосый паренёк, самый мягкий среди трёх сестёр и старшего брата, обладающих неслабыми характерами, он был меньше их приспособлен к жизни.

Я, например, никогда не видел и не могу представить, чтобы мой отец взял в руки молоток и прибил гвоздь. Он не мог сделать это по природе, даже, если бы очень захотел.

Вот бывают мастеровитые мужчины, или, хотя бы, ловкие в чём-то другом люди. Мой папа был всему этому полная противоположность. Этакий тонкокостный, рафинированный интеллигент. Он умел хорошо писать чётким, красивым почерком, любил и умел что-нибудь рассказывать, обладал честной логикой и любил читать.

Ни правда ли знакомый по книгам образ?
Ну для меня-то папа ни на каких книжных героев не походил. Он был мой отец. За эту неприспособленность его и любили.

Поэтому, поучившись после школы неуспешно в каком-то техучилище и потеряв в разных начинаниях года два, он наконец попал в педучилище, которое и оказалось для него подходящим.

Печально известные 36-й, 37-й и 38-годы. Наверняка, в училище было большинство девушек. Видимо, стеснительный, немужественный отец, будущий учитель, не котировался, как завидный ухажёр, в городе, полном бравых моряков. По крайней мере, ни о каких романах, я не знаю.

Его несколько длинное, непривычное имя - Елизар, как в семье, так потом и в училище, игнорировали и называли его Люся, чем, как бы, подчёркивали не очень напористую мужественность.

Ещё деталь. Отец мне сам рассказывал. В то время самым большим богатством для молодёжи был патефон. Мечта.

У отцовской компании из училища патефона не было. Зато Люся , обладающий неплохим музыкальным слухом, умел великолепно имитировать патефон губами. Он делал это охотно и всегда был рад угодить подругам-сокурсницам с кавалерами.

Они усаживали его у кого-то дома или в парке на скамейку, по очереди заказывали разные танго и танцевали. Патефон работал без завода, как электрический.

Студ-е-енточка -
Заря вечерняя!
Ля-ля-ля-ля. Ля- ля – ля – ля, ля-ля ля-я!
На берегу-у крутом, где не раз гуляли мы с тобой…

В 1939 году был подписан известный договор Молотов-Риббентроп. Советский Союз занял восточную часть Польши. Был дан приказ, направить в захваченные места свежие кадры, для воспитания и образования.

Отец закончил училище. Он был на пару лет постарше других, мужчина.
Его направили в небольшой польский городок директором школы.


Это единственная фотография отца ещё мальчиком и ещё не облысевшего. Он изображён со средней сестрой Беллой. Я впервые увидел эту фотографию, когда папы уже не было в живых.

(Продолжение следует)

Лихоман написала.
31-марта не стало Томы.

Ушла, унеся свою и кусочек нашей жизни. Она была неповторимая красавица, умница, исполненная доброй силы и щедрости, сдержанная и отзывчивая и такая молодая, из наших молодых, очень близких друзей.

Тот, кто встречался с её мудрой, непроходящей улыбкой, всегда носил эту улыбку с собой и знал, что всё будет хорошо. Я никогда не поверю, что её нет.

Тома! Ты всегда со мной!

В этой жизни важно
Во-время понять:
Мёртвым быть не страшно,
- Страшно умирать.
Страшно оставаться
Без того, кем жил,
Больно расставаться,
С кем недодружил.
Страшно ощущенье,
Что придётся жить,
Но уже прощенье
Не кого спросить!

Господи! Утоли моя печали!
Даже самый несгибаемый оптимизм склоняется перед смертью любимых и друзей.

Междусловие.

Возлюбленные мои читатели!

Щедрой на повороты судьбе было угодно, чтобы с прошедшего понедельника, я приступил к новой, интересной для меня работе. Официально работаю по 10 часов в день, да ещё приношу кучу книг домой, три разные програмные системы, с которыми должен работать.

Что греха таить, мне очень приятно, что ещё находятся люди, которые не перестали читать моё неуклюжее повествование. Это позволяет думать, что я таким образом хотя бы на одну миллионную исполняю свой сыновний долг.

Не буду слишком оригинальным, если сообщу, что всю жизнь страшно боялся обмануть чьи-либо ожидания. Это при том, что и оправдать эти самые ожидания мне никогда не удаётся.

Всё это заявление делается для того, чтобы извиниться перед терпеливыми друзьями и медленно-медленно продолжить.


Рождение моего папы.

Мой отец родился в сентябре того же 1916 года, когда родилась мама.
Это произошло в городе Умани, также на Украине. Как и мама, он был самым младшим ребёнком, но все его сёстры и брат были родными.

Боюсь обвинения в выдумке, ради нагнетания страстей, но, честное слово, всё, что я рассказываю, это рассказы моих родственников.

Отец, как и мама, родился в двойне. Мальчик, его двойник, был здоровым, как и папа. На второй день после их рождения, когда бабушка кормила моего грудного родителя, второго ребёнка положили на кровать напротив, чтобы матери было посвободнее. Кровати-то были узкие, железные. Подошёл толстый врач, чтобы поинтересоваться, здоровием роженицы и детей, присел на соседнюю кровать и задавил младенца.

Так мой отец оказался самым младшим, пятым ребёнком в семье.


Это моя бабушка Люба, дедушка Яков и Аллочка, дочь их старшей дочери Рахили.
Сейчас Аллочка уже имеет двух взрослых внуков, но для меня она так и осталась Аллочкой, как её называл папа.

(Продолжение следует)

Началась война.

Мама, которая окончила Экономический институт, жила с бабушкой в той же комнате и работала начальником какого-то экономического отдела при Облснабе. Как она могла быть начальником даже очень маленького отдела, при её характере, загадка не только для меня.

Тётя Элла жила уже в другой квартире, где она дожидалась возвращения с фронта мужа – Анатолия Васильевича, высоченного красавца. Он служил шофёрм у какого-то генерала.

Однажды, бабушка Женя поехала на поезде в пригородную сельскую местность, чтобы купить овощей и картошки. Шла война, нужно было как-то питаться. Возвращаясь с мешками домой, она упала с поезда, получила сильные ушибы. В результате этого у бабушки развился рак лёгких. Она долго и мучительно умирала на руках у Фаины.
В 1944 году бабушка умерла в возрасте 59 лет.

Когда закончилась война, в той же квартире жили Яков, Ревекка, Тася, Мира и мама. Часто приходила Элла, которая работала недалеко, в железнодорожном управлении. Маня с милейшим, добрейшим мужем Гришей жили в другом городе, но они часто привозили своих дочек Надю и Любу погостить.

Однажды, когда все были в сборе в дальней комнате, а Тася, в то время студентка мединститута, занималась в большой комнате рядом с входной дверью, раздался тихий стук. В квартире не было звонка. Обычно снаружи стучали металлической замочной щеколдой.

Тася подошла к двери:
- Кто там?
- Откройте пожалуйста?
Вошли трое мужчин с ножами. Завели Тасю с комнату:
-Сиди! Пикнешь – убьём!

Обчистили всю квартиру за исключением дальней комнаты, где расселась и хохотала вся остальная семья. Телевизоров-то не было. Развлекались воспоминаниями, подшучивали друг над другом.

А уж как моя мама любила и умела посмеяться, причём только над собой.

Бывало, скажет что-нибудь, или назовёт кого-нибудь невпопад, а она вечно все имена путала, и давай хохотать! И вот уже все вокруг хохочут и не могут никак остановиться. Только затихнут. Тут опять кто-нибудь прыснет – и снова понеслось хохотание на полчаса.

Так вот их ограбили. Унесли всё что могли. Только когда грабители ушли, Тася осмелилась прервать заразный хохот.

В 1945 году мама встретилась с моим отцом, Борочиным Елизаром Яковлевичем. Он заходил в гости к одной пожилой соседке во дворе. Кажется, она преподавала в училище, где отец тогда учился. Возможно, что она и пригласила папу не без замысла познакомить с мамой.

А вот дальше я хочу, хотя бы вкратце, рассказать об отце.

(Продолжение следует)

Когда маме было около шестидесяти, где-то году в 1974-м или 1975-м в Баку скоропостижно умер дядя Гриша. На похороны поехали: мама, Элла с мужем Толей и Мира.

И вот, во время похорон к маме подошёл пожилой мужчина. Он спросил:
- Фаина, ты меня узнаёшь?
Конечно, она его узнала. Это был Моня.

Он не погиб в лагерях. Погибал, но не погиб. Когда он там тяжело заболел и попал в тюремный лазарет, его спасла и выходила женщина-врач этого лазарета , тоже заключённая. Благодаря её любви и заботе он выжил. Там же они и поженились незадолго до реабилитации, которая произошла в 1956-57-м годах.
Жил Моня с женой и детьми, кажется, двумя, в Баку.

Уже потом, спустя семь лет, мама встретилась с невесткой Таней, чтобы рассказать ей эту историю потому, что Мира сообщила ей об ожидаемом приезде Мони в Саратов на пару дней. Он просил Миру организовать встречу с Фаиной.

Мама спрашивала совета, можно и нужно ли раскрывать мне, её сыну, историю прошлой любви, чтобы я не узнал об этой встрече случайно и не воспринял это, как предательство.Она боялась травмировать меня. Папы уже года два как не было.

(Продолжение следует)

Замужество.

Дочери бабушки Жени уже были взрослыми. Однажды, когда старшая, Маня, завершала обучение в институте в Ленинграде, Элла закончила железнодорожное училище и начала работать, а моя мама после школы поступила в Саратовский Экономический институт, бабушка собрала дочерей и сообщила им, что один из немолодых знакомых вдовцов сделал ей предложение.
Она хотела бы выйти замуж, но просит согласия и разрешения своих, уже выросших, детей.

И вот, представьте себе, две старшие дочери запретили ей выходить замуж. По их тогдашнему молодому представлению, вырастившая их мать должна была до конца оставаться в их привычном распоряжении.

И она послушалась. По бабушкиному представлению решение детей было превыше любых её личных желаний.

Интересно, что в рассказе тёти Эллы об этом никак не фигурирует Фаня, моя мама. Это понятно. Она была младшей, дочерью. А главное, по своему характеру, мама. Наверняка поддерживала то, чего хотелось бабушке. Своего мнения она никому, никогда не навязывала. Решали сильные саршие сёстры.

До моих лет сорока я не знал и не ведал, что мама, до встречи с моим отцом, имела другого мужа. Она, и так, не любила рассказывать о себе, а уж секреты своей женской жизни оберегала от единственного сына пуще государственной тайны.

Я бы так ничего и не узнал, если бы не обстоятельства, вынудившие маму раскрыть секрет.

Это случилось через несколько лет после смерти моего папы. Однажды мама попросила мою жену Таню срочно встретиться с ней, по секрету от меня. Ей был нужен совет.

Просьба была необычной. Мама с женой моей всегда находились в самых добрейших отношения. В жизни это бывает нечасто, но, в первую очередь, характер моей мамы и её мировосприятие, полностью исключали конфронтацию с кем бы то ни было и, позволю себе сказать, даже с невесткой.

Вот тогда-то мама и рассказала Тане о своём первом муже и спросила её совета. Она стеснялась разговаривать об этом со мной. Обстоятельства, заставившие маму просить совета у невестки, могут показаться смешными, но я их понимаю.

Одним из главных маминых свойств было всегдашнее опасение хотя бы еле-еле травмировать или просто смутить душевное равновесие любого близкого или даже незнакомого человека.

Самым ужасным, жестоким поступком такого рода, мама считала предательство. Она никогда бы не могла совершить предательство. Но даже само сознание того, что, узнав о её давнишнем замужестве, скрытом некогда от меня, я смогу, всего лишь, заподозрить её в предательстве, хоть чуть-чуть поколебать мою веру в её честность передо мной, была для мамы невыносима.

Было так.

Восемнадцати лет, только лишь поступив в институт, мама вышла замуж за человека, которы й был старше её на девять лет. Его звали Моня. Он был квартирантом в их доме.

На период отсутствия дяди Якова бабушка Женя сдавала комнату двум мужчинам, чтобы как-то сводить в семейном бютжете концы с концами.
Дети все учились. Сама бабушка какое-то время работала на вязальной фабрике, а потом дядя Яков помог ей приобрести вязальную машину, и она для той же фабрики вязала вещи на дому. Дома при ней находились дети: дочка Якова Мира, у Мани в 1935 году родилась дочка Надя, в 1938 году дочка Люба.
Интересно, что в школу, по поводу Мириного плохого поведения, всегда ходила только бабушка даже, когда родители жили дома.

Здесь внизу в центре Элла, справа от неё Фаина, за ней сзади справа Моня, слева сзади Гриша и Лиза, девушка впереди слева - подруга Фани и Лизы по институту.


Квартираны были подспорьем. Они питались со всеми вместе. Готовили бабушка и мама.

И вот один из квартирантов, Моня, стал маминым мужем. Он был руководителем какого-то городского парфюмерного отдела и было ему, аж, 27 лет.
А ещё Моня был поэтом. Он писал стихи. Сейчас у меня нет ни одного стихотворения. Те несколько стихов, которые я видел у мамы лет пятнадцать назад были хорошими, настоящими стихами.

Говорят, что Моня был спокойный, красивый, мягкий и добрый человек. Он очень маму любил. Она тогда была тоненькая, смуглая, черноволосая девочка с короткой стрижкой и тёмно-карими глазами.

Молодые прожили вместе меньше года. Наступил год 1937. Однажды ночью пришли и Моню увели. Маме было 19 лет. Тогда забирали многих.

Мама перестала учиться. Она простаивала с утра до вечера в огромной очереди к окошку НКВД, чтобы хоть что-то узнать о муже. Обычно отвечали, что ничего не известно.

Через несколько недель, когда мама стояла уже в очереди не к окошку, а в кабинет, её принял в кабинете какой-то нквдшник, и, вдруг, сказал:
- Девушка, вы такая молодая и красивая. Мне вас жалко. Я не должен вам говорить то, что сейчас скажу. Если вы будете ещё сюда приходить, вы погибните. Ваш муж никогда не вернётся. Забудьте его.

Через некоторое время у мамы начался туберкулёз. Ей пришлось прервать учёбу. Она лежала в больнице, потом болела дома. Бабушка, с помощью того же дяди Якова, раздобыла путёвку и повезла её на курорт.

После курорта мама выздоровела, но в результате лечения, а тогда туберкулёз лечили усиленным питанием, у мамы появилась полнота, которая была ей присуща всё последующую жизнь.

Мамин муж Моня не был расстрелян. Он был отправлен в лагеря без права переписки.

Мама узнала об этом, когда получила от него письмо. Это письмо было отправлено методом, каким пользовались тогда многие тысячи безвинно осуждённых и сосланных людей. Письмо писалось на огрызке бумаги, или даже на сигаретной пачке. Оно складывалось, сверху надписывался адрес, и эта бумажка выбрасывалась в щёлку железнодорожной теплушки, для перевозки заключённых.
В случае удачи, находились добрые люди, которые, случайно подобрав письмо у откоса, пересылали его адресату.

Получила такое письмо и мама. Я его видел тогда, больше пятнадцати лет назад. Это был ветхий, жёлтый, порванный, сложенный в четыре листок. Чернила истлели, и читать было нелегко. Сейчас мамы нет, и письмо мне найти не удалось.
Там было пару предложений о любви и прощании и стихотворение, которое называлось “Не жди меня”.
Стихотворение, написанное задолго до симоновского “жди меня и я вернусь”.

(Продолжение следует)

Миша, Маня, Моисей.


Брат Моисей.

Моисей был лет на восемь моложе Якова. Закончив учёбу, он поселился отдельно от большой семьи. Году в 33-м женился на молоденькой русской девушке Зое, соседке по квартире. Как рассказывает моя тётя, Зоя жила со старшей сестрой, которая сильно издевалась над девочкой. Моисей, живший несколько лет по соседству, всё это наблюдал.
Когда девушке исполнилось 17 лет, он предложил ей выйти за него замуж. Она согласилась.

Нужно сказать, что Зоя была женщиной потрясающкй красоты. У меня нет её фотографии, но я это помню точно потому, что ещё застал и встречал Зою много раз, будучи совсем мальчишкой, и обалдевал при виде её идеальной, гордой, я бы сказал, божественной красоты.

Году в 34-м у Зои с Моисеем родился сын Юра.

В момент, когда Юра родился, врач, принимавший роды, по ошибке закапал ему, вместо жидкости для промывания глаз, что-то не то. Ребёнок тотчас ослеп на один глаз. К счастью, вовремя спохватились, и не тронули другой глаз.
Молодые родители страшно переживали, но дядя Яков отсоветовал им подавать на врача в суд. Всё равно уже не поможешь.

Этим же летом Моисей собирался поехать в деловую командировку, связанную с работой. У него было несколько часов до отъезда и он заехал к бабушке Жене, своей мачихе, попрощаться. Яков и Ревекка с младшей дочерью в это время жили в Актибинске, где у Якова была временная работа.

Стояла сильная жара.
Тётя Элла уже начала тогда работать в Саратовском Управлении Железной Дороги. В доме были бабушка, Гриша, который приехал из Москвы на каникулы, и Тася, тогда одиннадцатилетняя девочка. Мамы не было.

Моисею сообщили, что Элла, с друзьями, железнодорожными комсомольцами, ушла на Волгу кататься на лодках и купаться.

Он захотел выкупаться перед дорогой. Волга была недалеко, всего четыре остановки трамваем по улице Ленина. Гриша и Тасенька попросились с ним.

Оказалось, что Элла с компанией уже собираются сдавать лодки и возвращаться домой. Моисей попросил преписать одну лодку на него, чтобы переправиться на пляж. Как и сейчас, городской пляж Саратова находился на песчаном острове посередине Волги. Только Волга тогда была много уже. Плотины и моста не было.

Перебрались на пляж и начали купаться, Гриша с Тасей поближе, а Моисей подальше. Народу было немало. Плавать никто из троих не умел.
Немного погодя Гриша и Тася вдруг обнаружили, что Моисей пропал. Ждали, звали, бегали по берегу. Пропал.

Спустя несколько часов их привезли домой, уже без Моисея. Его нашли через пять дней в районе железнодорожного моста. Саратовцы знают, что это не меньше, чем в десяти километрах от городского пляжа вниз по реке.
В чемодане у Моисея лежала, приготовленная для чтения в командировке, новая тогда, книга “Три капитана”.

Так не стало Моисея.

Зоя растила сына одна. Были проблемы. Мальчик связался с какой-то компанией. Когда Юре было лет семнадцать, дядя Гриша забрал его в Баку. Там Юра закончил институт, женился.

Зоя же, будучи ещё молодой, в 1955 году перенесла операцию по удалению опухоли груди и умерла в 1960 году.

Сейчас Юра с женой Светой живет в Москве. У них есть сын Миша и дочь Ира.
Интересно отметить, что Юрин сын, Миша, в своё время влюбился и женился на внучке Мани, старшей маминой сестры, Маринке. Если посмотреть на схему, то видно, что они не являются кровными родственниками.

У Маринки и Миши два сына. Старший, Гриша, с отличием окончил юридический факультет университета. Сейчас он учится в аспирантуре. Младший Сашка – школьник. С ним я ещё не знаком.

(Продолжение следует)

Брат Гриша.

Хочу вернуться ко времени. Когда мама - ещё девочка.

У бабушки Жени было только три родных дочери: Маня, Элла и Фаина - моя мама. Три сына были сыновьями её второго мужа Исаака от первого брака.
Младшего из сыновей, Гришу, бабушка выкармливала вместе Маней.

Гриша был очень способным, любознательным мальчиком. Он очень рано сам научился читать. Не мог пройти мимо любой вывески или объявления, не прочитав всего, что там написано.

Предостерегая от чтения на ходу, мне в детстве рассказывали, что в возрасте лет десяти, Гриша так вот, зачитавшись, оступился и поранил ногу. Через некоторое время началось заражение, которое перешло в гангрену. Ногу хотели удалить. Бабушка проводила в больнице дни и ночи рядом с мальчиком. Умоляла врачей помочь. Делали несколько операций и ногу сумели спасти, но Гриша навсегда остался хромым.

После школы он уехал учиться в Москву, а затем получил направление в Баку. Я встречался с дядей Гришей всего раза три, когда он, профессор, заведующий кафедрой экономики приезжал в Саратов.

В 1965 году мои, совершенно безденежные, родители, чтобы как-то разрешить невыносимую квартирную проблему, решились вступить в строительный кооператив, один из первых по тем временам.
Дядя Гриша был среди немногих, кто ссудил им деньги.

Жену дяди Гриши звали Лиза. Их дочь Мира живет сейчас в Израиле со своей дочкой Элиной и с внучкой.
Элину многие израильтяне знают, как ведущую одной из музыкальных телевизионных программ.

(Продолжение следует)

У дяди Якова и тёти Ревекки году в 26-27-м родилась ещё дочь Мира.
Мира была совершенно не похожа на старшую Тасю. По рассказам, она уже в детстве попортила немало крови своим родителям. Родственники даже шутили, будто её подменили в роддоме. Роста она была высокого, во дворе командовала мальчишками. В школе, например, могла подвывернуть все лампочки и, когда в связи с отсутствием электричества школьников отпускали по домам, она организовывала группу нарушителей для похода в кино. Дралась. Родителей без конца вызывали в школу.

Когда в 1951 году мы приехали и заняли нашу крохотную комнатушку, Мира была в самом живом молодёжном возрасте. Она только что окончила педагогический институт и преподавала в школе английский язык. Ещё она обладала замечательными музыкальными способностями. В доме, в большой комнате, стоял здоровенный рояль, на котором она, вернувшись с друзьями с очередного нового фильма, мгновенно исполняла все услышанные в кино мелодии и песни.

Однажды у дяди Якова случился обширный инфаркт, и он, как тогда было принято, лежал больше месяца, не вставая.

Года через два, когда тёмным осенним вечером он возвращался с работы, его ударили сзади по голове в нашей длинной тёмной подворотне и забрали полученную в этот день зарплату. Кто-то обнаружил его, лежащего без сознания. рядом с мусорными ящиками.

Он тогда выздоровел, несмотря на огромный пролом на голове, но прошло меньше года и 13-го ноября 1956-го года дядя Яков умер на работе от инфаркта. Мне было девять лет. Я собирался днём в школу и вдруг услышал страшный, дикий крик обычно такой сдержанной тёти Ревекки.

Это была первая из смертей, с которыми мне пришлось потом сталкиваться. Гроб на рояле. Запах невысушенных сосновых досок. Изменившийся, незнакомый дядя в цветах. Запах формалина. Несколько дней ждали приезда Таси из Банаула. Рыдания.
Я не знаю, как мне нужно себя вести. Отец объясняет мне естественность и неизбежность смерти, необходимость вести себя спокойно и достойно. Почерневшее лицо мамы.

(Продолжение следует)

Старший брат.

Преже, чем продолжить рассказ, я хочу поместить здесь схему, отражающую родственные связи людей, которых упоминаю. Эта схема не претендует на полноту и ясность, но, как мне кажется, может немного помочь, при желании, разобраться, кто есть кто.
Я намеренно выполнил картинку вручную, чтобы подчеркнуть её эскизность, и оставляю возможность вносить в неё изменения.


Мне совсем мало известно о мамином детстве.
Знаю, что её водили в детский сад. При этом старшая сестра Элла постоянно маму опекала, чем, как я полагаю, доставляла немало огорчений. Элла всегда была очень сильной и властной. При всей её доброте, а, кто, как ни я , испытал и продолжаю испытывать её любовь и доброту, Элла никогда не забывала о себе.

Для мамы же главный смысл жизни составляла именно жертвенность. Не показная, не обменная жертвенность, скрытой целью которой является возвращение долга в будущем, не жертвенность для своего ребёнка или своих близких, а именно служение доброте, служение другим ради любви, ради ощущеня счастья этого служения, в первую очередь в ущерб себе и даже самым близким своим.
Я вовсе не утверждаю, что это хорошо для людей, которые живут в земном социуме, состоящим из разумных и безоглядных эгоистов. Но моя мама была такой. В этом была её слабость, и в этом была её сила.



Вот фотография, на которой, я думаю, маме лет 8-9, соответственно тёте Элле лет 13, а бабушке сорок.

Дядя Яков женился где-то в 19-20 году. Его невеста была из Хощевато, что рядом с Гайсиным. Её звали Ревекка. В 1922 году у них родилась дочка Тасенька.

Мама росла вместе с Тасенькой. Если бы вы знали, как мама всю жизнь любила Тасеньку. Бабушка соорудила для них уголок, в котором девочки играли в куклы. Я тоже очень люблю Тасю. Мне не часто приходилось с ней встречаться. Я никогда не знал более сдержанной, умной и мягкой женщины. В своё время Тася с отличием закончила школу, медицинский институт, защитила диссертацию, вышла замуж. Сейчас она живёт в Москве одна, такая же сдержанная, маленькая, пожилая умница.

Манечка, о которой я уже писал, родилась в 1923 году.

Мужской основой большой семьи был старший брат, мой дядя Яков.

Когда в возрасте 4-х лет меня привезли из Кистендея обратно в Саратов и я встретился с дядей Яковом, то сразу же навсегда полюбил его.

Представьте себе совершенно лысого, обритого наголо, невысокого, пузатого, круглого человека, смешного балагура, в котором я сразу же узнал своего брата – пацана. Он только неумело прикидываля пред взрослыми взрослым. Но нас – детей, не проведёшь. Уж я то сразу видел, что он из наших. Причём – навсегда. И жена, тётя Ревекка, всё время ругала его, как маленького, а он не слушался.
А как смешно и непонятно он сразу же начал дразниться:

- “Женя-Жменя – сто пудов. Распугал всех верблюдов!”

Я поначалу всё пытался выяснить у родителей, что бы это значило? Взрослый он или нет?
Пройти мимо и не сделать мне, уже большому, почти пятилетнему, козу, или не подставить руку, чтобы я промахнувшись врезал по столу, или вдуг не поднять меня, такого совсем взрослого, в воздух, он не мог.
Конечно же – пацан, но какой добрый! Пожалуй, он даже помладше меня.

У дяди Якова было множество друзей. Я всех их знал, у всех крутился под ногами, на правах родственника и, главное, дружка, хозяина.
Он был умницей, уважаемым юристом, к которому каждый день приходили люди советоваться: кто по юридическим вопросам, кто по жизненным проблемам, кто просто поговорить о жизни и о политике. Сам он был, как круглое, наголо бритое солнышко. Его достаточо было увидеть, чтобы на душе полегчало.

Но когда он, в отсутствии гостей, в одних только огромных семейных трусах на большом, круглом животе, невзирая на запреты жены, двигался из своей комнаты в направлении кухни и туалета, розовый и весёлый, я замирал с открытым ртом, от удивления, не в силах даже реагировать на дядины детские провокации.

Дело в том, что взору моему открывался его уникальный пупок.

За всю последующую, не лишённую углублённого пупковедения жизнь, такого пупка мне больше встретить не пришлось.
Это было идеальное полушарие, сантиметров восьми в диаметре, гладкое и блестящее, как голова хозяина.

Позже, даже немного попривыкнув, я всё равно никогда не мог оторвать изумлённого взора от этого потрясающего биолого-архитектурного сооружения.
Мама объясняла мне чего-то про операцию, перенесённую дядей Яковом в детстве, но это уже было неинтересно.

Довольно скоро я сообразил, что пупок дяди Якова может сослужить хорошую службу давно зреющему во мне азарту исследователя.
Но об этом расскажу в другой раз.

А пока что, упомяну ещё, что дядя Яков был убеждённый вегетарианец. Одним из любимых его выражений было: “Я никого не ем!”

Жена, Ревекка, и другие женщины в семье всячески пытались его обмануть и подсунуть этому толстяку и гурману какой-нибудь мясной супчик или затирушку под видом невинного овощного или фасольного блюда. Но дядя Яков считал делом своей чести бдительно следить и раскрывать плотоядные заговоры женщин. Он утверждал, что его никогда и никому в этом деле не удалось провести. Так ли это было?

Нужно отметить, что он делал всё же, официально им же объявленное, исключение для блюда под названием Фаршированная Рыба. Особенно это касалось щуки. Перед Фаршированной Щукой дядя Яков устоять не мог.


На этом снимке в слева направо в первом ряду: тётя Элла, дядя Яков, тётя Ревекка; во втором ряду: муж тёти Эллы – дядя Толя, муж Таси – Сёма, Тася – дочь Якова и Ревекки, тётя Доба – сестра Ревекки.

(Продолжение следует)