© 1996 - 2017 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru
По всем вопросам обращаться к Сергею Костырко | О проекте
Опубликовано в журнале:
«Дружба Народов» 2008, №7
Елена Елагина
Легко ли стоять посредине Европы?
Даниил Чкония. Я стою посредине Европы: Избранные стихотворения. – СПб.: Алетейя, 2007.
Избранное для поэта всегда испытание. И серьезное. Одно дело — сборник, или, как сейчас принято заявлять свое собрание текстов, — книга стихов. Весьма распространенный в последние десятилетия вариант большой поэтической формы (а истоки, как мы знаем, — и Анненский, и Мандельштам, и Ходасевич), где композиция восполняет сюжет (кстати, вспомним, какое непомерное значение уделял именно композиции, пространственному соотношению и взаимодействию части и целого, Бродский). И совсем другое дело — избранное, по сути, собрание сочинений поэта. Если уж не полное, то в любом случае — вполне внушительный корпус тщательно отобранных автором текстов (а когда еще представится возможность столь выигрышного самопредъявления?), the best по-нынешнему. В сборнике еще можно заслониться некой особой, выбранной именно на этот случай, концепцией. В избранном заслоняться нечем. Здесь поэт явлен на суд читателей и критиков таким, каков есть. Под афишей-плакатом — помните расхожую фотографию Маяковского? — 20 лет работы, 30 лет работы, 40 лет работы, кому как повезет. У Даниила Чконии, похоже, именно последняя цифра таится за вышедшими ранее шестью книгами стихов. И хоть первая (“Звук осторожный”) явилась на суд читателю в 1976 году, но в избранном есть стихи, помеченные серединой шестидесятых, от них и поведем отсчет.
А начнем с самого внешнего — с обложки, поскольку не заметить ее элегантную стильность и выразительность невозможно (автор всего художественного оформления — молодой заметный петербургский художник Иван Граве). Нам вручается самая настоящая бандероль, обернутая характерным коричневатым почтовым крафтом и по обыкновению перевязанная бечевкой. Пластическая метафора послания сразу сообщает читателю определенный импульс личностного обращения, приглашения к беседе, которая, в свою очередь, оборачивается путешествием по времени: ведь композиционно книга выстроена по типу практикуемых ныне резюме — от сегодняшнего дня к началу работы. А главы — изданные книги. Замечательно придумано художником начинать каждую с фотографии обложки одного из шести сборников в окружении разорванной почтовой бумаги и обрывков бечевки. Открыли бандероль, а в ней, как оказалось, нам посланы все книги Даниила Чконии. Раскроем их. Но прежде прочтем автоэпиграф, ведь не зря же он предпослан этим тремстам страницам, в нем кредо автора, его обнародованный способ взаимодействия с миром и словом :

* * *
Поймать деталь, подметить жест,
Догадкой взгляд согреть…
Мне никогда не надоест
На этот мир смотреть.
Пусть умный критик объяснит –
Приладит — что к чему.
Но все, что он наговорит —
Ни сердцу, ни уму.
А там — метафор водопад,
Бенгальские огни,
Я им завидовать бы рад,
Да холодны они.
Давай на мир — какой он есть —
Свой взгляд перенесем:
Примет случайных в нем не счесть,
И музыка — во всем.

Все просто. Никаких загадок, многозначительных намеков и отсылок, подмигиваний посвященным. То самое прямое лирическое высказывание, о невозможности которого в современной культурной ситуации еще лет двадцать назад начали говорить адепты постмодернизма. Напротив, все, как на ладони: и полное приятие мира без какого-либо надлома, предъявления счета к мирозданию и соответственно столь нередкого в российской изящной словесности возврата билета, и внимательность к самым мелким деталям мироустройства, и открытая приверженность традиционному письму. Каждую из этих посылок можно было бы развернуть в убедительный тезис. Тем не менее что прежде всего бросается в глаза, если говорить о книге в целом?
Две вещи, на первый взгляд, выглядящие парадоксальными свойствами творческой личности поэта. Во-первых, ранняя мудрость (стихи, как мы помним, даны с середины шестидесятых) и свежесть, отсутствие возрастной усталости зрелого взгляда, этакий перевертыш привычной стандартной трансформации: от щенячьего восторга юности к скупому на эмоции скепсису зрелых лет. Хотя есть, есть горькие строки, прямо говорящие как бы об обратном — “…Я спасаюсь последней любовью/ От усталости долгой земной.” или же “…И отправлюсь в привычный обратный путь…/И вздохнул бы, да что-то нечем вздохнуть…”. И здесь можно ловить рецензента на прямой нелогичности и соответственно абсолютно неверных выводах (так сказать, с точностью до наоборот), если бы не та утешительность и энергичная полнокровность формы, которая всегда творится от избытка, а не от недостатка и никак не может быть создана усталым человеком. Возможно, именно поэтому у критиков возникает соблазн причину, говоря профаническим языком обывателя, “пессимизма” искать в географической удаленности от родного языка, т.е. в эмиграции. Не слишком ли упрощенное решение? Во-первых, если брать в библейском масштабе, все мы — дети не по своей воле эмигрировавших из рая, и души наши тоскуют по дому, а уж души поэтов — в первую очередь. А, во-вторых, вот вам и контраргумент в виде прямой цитаты из финала стихотворения “Gospel”:

…Стоустый выплеснув восторг,
Дух человеческий исторг
Хвалу в счастливом плаче.
Я вас люблю! А вы — меня!
А мы — Его! В сиянье дня
Не может быть иначе!
(“9 января 2004”)

Впрочем, поэт и сам ощущает свое двоящееся возрастное “я”: “…Вот и я постарел, не успев повзрослеть, и все же — / я и время — друг другу — по-прежнему корчим рожи…” А с каким бесстрашием молодости, не боящейся быть выкинутой из либеральной телеги ввиду наличия собственной, отличной от принятой в литреферентных кругах, гражданской позиции, Чкония осмеливается спорить с последним нашим нобелевским лауреатом, элегантно подбросившим в свое время лукавую формулу, опровергаемую всем звериным строем постсоветской жизни:

…А может быть, я слишком желчным стал?
Или устал от вечного витийства?
В стране ворюги нынче правят бал.
Но ведь они милей, чем кровопийцы.

Не жил покойный Иосиф Александрович при нынешних ворюгах, не знал, что бывает при смене геноцида политического на геноцид экономический, когда ворюги неизбежно трансформируются в кровопийц, правда, косвенных, но оттого не менее виноватых в стремительном оскудении народа. А каким, к слову, буквально историческим прозрением наполнено четверостишие 1986 (!) года, когда вся страна была полна самых радужных надежд и перспектив:

Итог

Опять пустые разговоры,
С концами не свести концы…
Нас учат честной жизни воры
И — благородству — подлецы.

У всех — перспективы, а у Чконии — Итог. Не в ногу шагаете, товарищ! Или вот, еще один оптимистический прогноз:

…все у кого остались свидетели
бывшие в Белом доме —
если доживем —
то лет через сорок
приползем
в Комитет Ветеранов Августа
за талоном
на право внеочередного
приобретения
колбасной пайки —
у, с какой ненавистью
поглядит на нас очередь
строителей
очередного светлого будущего!...

И, во-вторых, если вернуться к общему впечатлению, удивительное сосуществование двух, казалось бы, взаимоисключающих мощных начал: лирического и эпического. Способность к поэтическому нарративу в нынешнем поэтическом негласном кодексе хорошего тона непредосудительна разве что в эстрадных устных жанрах. Между тем Чкония, с одной стороны, превосходный рассказчик, наблюдатель чужих судеб, эпохо- и бытописатель, абсолютно свободно владеющий изящным автологическим письмом, с другой стороны, чистый беспримесный лирик. Стихотворения “Поселок”, “Уроки истории”, “Баллада про гаданье”, “Простая история”, “Курортная повесть”, “Старый сюжет” самими своими “прозаическими” названиями настраивают читателя на историю со сплетением судеб, характеров, ситуаций. Так оно и оказывается, что вовсе не мешает присутствию во всех этих текстах поэзии. Откуда же она берется? Как откуда? Из особого поэтического мировосприятия и способности опять же художественно трансформировать любой жизненный импульс в “лучшие слова в лучшем порядке” и любую физику в метафизику, что, собственно, и есть дар. Весьма характерен здесь, условно говоря, верлибр (скорее ритмический нерифмованный текст) с рефреном “внимание — опасность”, начинающийся с перечисления ситуаций сугубо социально опасных (подозрительный незнакомец, неожиданный звонок в дверь и т.д.), и завершающийся ситуациями экзистенциальными, где опасной
оказывается и любовь земная, и любовь небесная:

Господи,
обращаюсь
с мольбою
но кто-то невидимый шепчет
внимание — опасность

Да, Чкония не боится задавать заведомо безответные вопросы мирозданию (отчего-то именно это бесстрашие критик называет “нахождением в тупике, бессмысленностью существования и тоской от ощущения себя на свалке души”). Причем как в вольной форме свободного стиха, так и в традиционной манере. Вот на последнем стоит остановиться, поскольку в нынешней ситуации требуется известная смелость и для подобной позиции.
Классическая силлаботоника многими адептами западного пути стихосложения нынче воспринимается не только как инертность на грани косности, но, более того, едва ли не как признак творческого малосилия. Мол, новое время требует нового языка, а топтаться в старых размерах и на старых рифмах (еще Ахматова покровительственно брала Бродского в свою компанию посвященных: мы же с вами знаем все рифмы русского языка! — кто не помнит этой фразы?) — мало чести! Впрочем, и эта песня уже давно стара, но пышно зеленеет древо жизни. За внешней безыскусностью традиционных размеров у Чконии таится та самая музыкальная изобретательность и чистота звука, которыми поневоле залюбуешься:

По дорожке пыльной старой,
По тропинке — да не споро! —
Чок да чок — бычок Цикара
Чок да чок — бычок Никора…
(“Грузинская песенка”, 2003 г.)

Ну, чистая же музыка! Литературные снобы высокомерно скажут: детская песенка. Между прочим, именно в детских песенках звук самой высокой прозрачности, именно там нельзя сфальшивить даже на четверть тона, и именно их отчего-то помнят всю жизнь.
Даниил Чкония уже 10 лет назад перебрался в Кельн. Несколько лет под его началом выходит любимый многими журнал “Зарубежные записки”. И, к счастью, по-прежнему пишутся стихи. И отчего-то столь любимые в России рассуждения о влиянии эмиграции на судьбы поэтов по отношению к нему видятся автору этих строк спекулятивными. И даже его собственное “…Я стою посредине Европы/С азиатской тоскою в глазах.” кажется всего лишь неизбежным отдаванием дани поэтической традиции, в которой мы и скифы, и азиаты с раскосыми и жадными очами… Так в романсе положено с надрывом петь о роковой гибели любви. Поэтому вопрос “Легко ли стоять посредине Европы?” вполне может быть заменен вопросом “Легко ли стоять посредине судьбы?” Легко ли быть поэтом? Легко ли вообще быть? При том что быть-то — каждому! — приходится в ускользающем ежеминутно и необратимо времени перед неизбежным — в будущем —отчетом о том, как ты и этим временем, и своим даром сумел распорядиться.

…Чайки то пикируют на сушу,
То опять срываются к воде…
Где тебе согреет осень душу,
В сумерки упавшую? Нигде.
Ничему не придавать значенья,
А еще вернее — помолчать.
И реки стремительной теченья,
Как теченья лет, не замечать.

Свое испытание избранным Даниил Чкония прошел с честью: и ранние стихи не выцвели и живы по-прежнему, и недавние демонстрируют отличную поэтическую форму автора. Не с каждым стихотворцем такое случается. Хотелось бы посмотреть на лауреатов нынешнего “Дебюта” и прочих сетевых конкурсов поэзии через сорок лет. Впрочем, никто не даст гарантий, что к тому времени сохранится сам материал нашей поэзии — русский язык: слишком стремительны процессы деградации общества и деволюции человека.