Мне никогда не удавалось вымарывать из жизни людей. По крайней мере, тех, кто хоть иногда был добр и прекрасен. Несмотря на их последующее перерождение, и сопутствующее уничтожение доброты и красоты, и моё ответное закономерное стремление "покрасить чёрным", или хотя бы вымарать образ, заштукатурить, заклеить обоями, закрасить краской, образ всё равно остаётся; всё равно, зараза, проступает.

Меня в детстве очень забавлял этот момент — если в доме было окно, то хоть закладывай его кирпичами, хоть замазывай штукатуркой, хоть триста раз потом покрась поверх — оно есть, его контур видно. Либо сразу видно, если штукатурили грубо, либо в косых лучах солнца, если замазывали тщательно и старательно, но — видно. Призрак окна. Заложено кирпичами, замазано цементом, закрашено белилами — неважно. Всё равно видно, что оно там было, и оно там есть — только больше не пропускает свет, и не выпускает тепло.

Так же, как с рисунком — рисовал ты ручкой по бумаге, и потом закрашивай, зачёркивай, заливай краской — контур проступает. Смутно, неясно, без подробностей, — но он есть. Есть. Даже если сомнёшь, порвёшь, выбросишь — он есть. И исчезнет он только вместе с бумагой, вместе с основой, или вместе с тобой: нет глаза, нет образа. Другие уже не увидят ничего. Стена как стена, неровная очень. Лист как лист, мятый, грязный. Что там было, что там не было, им нет дела, и... хотя бы это хорошо.

Тогда, в детстве, всё это вызывало у меня дичайшее чувство протеста. В московских переулках и дворах, ещё не разбираясь в стиле и декоре и подобных тонкостях, я просто сосчитывал пустые слепые окна: с наличниками, с замковыми камнями, с рустом и без, всех стилей и без стиля. Это был какой-то мой внутренний список Шиндлера, по степени гнева — во взрослой жизни, такой внутренний протест я чувствовал лишь в политике, глядя на ложь и предательство идей и людей, а ещё в криминальной хронике, когда видишь репортаж об убийстве старика или другого беспомощного. Степень чувства, конечно, очень разная, но природа этого переживания была примерно одна — острое, почти болезненное ощущение, что вот конкретно это, это неправильно, незаслуженно, и даже если рационально, всё равно противно природе.

Болезненность чувств, к счастью, я оставил позади лет в 16, когда проснулся подростковый авантюризм — по крайней мере, применительно к вещам и природе. Тоже был бунт против материального: вчерашние сокровища с презрением отправлялись на помойку, вместе со вчерашними идеалами и увлечениями, причём это был не мазохизм, и не намеренное позитивное переламывание себя с логичной целью стать сильнее и свободнее, а вот, скорей, намеренная ломка и своих устоявшихся чувств, залихватское "мы свой, мы новый мир построим", а старое просто казалось нужным отмести за ненадобностью, за невостребованностью.

А вот это гнусное чувство протеста против того что неправильно, несправедливо, нечестно — оно осталось. Его я тоже пытался ломать, пытался и намеренно, назло себе, возвести говно на пьедестал, и радоваться ему, а хорошее всё слить в канаву (старое же, ненужное, у нас всё будет новое, ура!) — но, как это ни смешно, не получилось.

Самовнушение на тему "мне не больно и не важно", и "чем хуже, тем лучше", заканчивалось только тем, чем кончается любое самовнушение — внутренним конфликтом, заметённым под ковёр сознания. Вроде, пока ходишь поверх, ковёр чистый, да. Но ступнями ног чувствуешь, что между ним и полом что-то есть, что-то мешается, топорщится. На взгляд, оно вроде всё нормально — но, как и с замурованными окнами, под определённым углом света вдруг проступает знакомый контур, и само-враньё становится очевидным. "Чувак, здесь раньше было окно, и хоть ты его заложил-замазал-закрасил, и всячески стараешься внушить себе, что его нет — оно всё таки есть. Замурованное, заштукатуренное, поверх много раз закрашенное — оно есть". Да, оно тебе не нужно, за ним никто не живёт, и всем на это плевать — но оно есть. Ты можешь сколь угодно долго и тщательно делать вид, что стена ровная и цельная — окно в ней всё-таки было, есть, и будет, хоть застеклённое, хоть заколоченное, хоть замурованное.

И тут наступает гнев. Бунт человека против собственной природы, протест против блядского закона подлости, что нельзя всё замуровать, будто не было; зло и бессилие оттого, что формальная сумма кирпичей и штукатурки всё равно, зараза, не даёт в итоге требуемого и желанного монолита.

Всё-таки недаром, в нежном возрасте 12 лет, на грани полового созревания и потери всякой девственности, меня так волновали эти несчастные окна московских особняков: очевидно, я предчувствовал, что в ближайшие 20 лет мне предстоит в своей, в реальной жизни бесконечная борьба за чистоту фасадов и монолитность стен, за правду окна, против неправды лживой замазливой штукатурки, за то чтобы вместо внушения была вера или хотя бы уверенность. Чтобы не нужно было ни скрывать, на замазывать, ни притворяться.

Вроде получается. В итоге имеем и холодные сквозняки, и набеги воров-форточников, и нескромные взгляды прохожих, и доносящиеся пьяные вопли удалых компаний, которые мешают спать — но всё это хотя бы честно, всё это хотя бы реальность, а не подмазанная притворная картинка, не якобы ровненькая-гладенькая премиленькая стена.

* * *

К вопросу о реальности, впрочем: а мироздание-то, зараза, сопротивляется. На финальных абзацах комп вдруг начал спонтанно перезагружаться, чего за ним сроду никогда не наблюдалось; потом, аккурат на последних строках, прямо ровно напротив моего окна — автомобиль, на абсолютно ровном месте, на абсолютно пустой дороге, вдруг улетел через встречку в газон, и долго, с воем, оттуда выкарабкивался, да. Уковылял, скрежеща по асфальту полу-оторванным то ли бампером, то ли молдингом.

Значит, всё это по-прежнему актуально, блядь.

Но, как и заложенное окно, правду не скроешь — и неважно, из соображений ли безопасности, или эстетики, или удобства, или даже здравого смысла, ты заложил кирпичами этот конкретный оконный проём — лучше бы его открыть, и вставить стёкла.

Чувства не проходят, если это чувства; верность нельзя заложить кирпичами, если это верность; свою правду нельзя замазать штукатуркой, сколько ты не орудуй мастерком, сколько не маши малярной кисточкой.

Пусть неудобно, пусть холодно, пусть шумно, пусть воры: но если в стене должно быть окно, то лучше бы ему там и дальше быть.