"Литературная Россия", 26 октября 1979 г.
Среди загадочных явления русского искусства конца прошлого – начала нынешнего века имя Борисова-Мусатова занимает одно из первых мест. Подчас странным кажется, как в саратовской провинции мог сформироваться такой пышный и своенравный гений, в творчестве которого слились воедино прошлое и будущее, притом сформироваться в такой свободной и пропорциональной безграничности, что он с одинаковым правом может принадлежать различным эпохам. Поражает и краткость жизни, отпущенной ему природой,– всего тридцать пять лет, а из них только последние семь лет отданы интенсивному творчеству. В характере его жизни есть что-то лихорадочное, стремительное, феерическое и в то же время болезненное, эфемерное.
Борисов-Мусатов – современник таких не похожих друг на друга художников, как Коста Хетагуров и Чюрлёнис. При взгляде на творчество всех троих бросается в глаза некая общность в стремлении постичь мир мечты, души, фантазии. Это мир грез, но грез трагических, порожденных смятенностью чувств, отчаянием и горечью неразделенной любви, неоправдавшихся надежд. Объединяет их еще и роковая незащищенность перед жизненными испытаниями.
Словом в то время, когда Коста Хетагуров расписывал Алагирский храм мятежными ангелами, с болью отвергающими земную юдоль, а литовский тезка Коста – Микалоюс Константинас Чюрлёнис создавал из хрупких хрусталей зимнего утра воздушные дворцы и замки, в светлом, открытом всем ветрам азиатских и европейских степей Саратове, городе, лежащем словно на дне чаши, образованной тремя холмами, начинав свой путь в искусстве Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов. Он родился 14 апреля 1870 года. Его отец – мелкий железнодорожный служащий, сын мельника, бывшего прежде крепостным. Фамилия Мусатов была татарского происхождения (от слова «мусат», что значит «молот»), а по отчеству своего отца — Эльпидифора Борисовича – в ряде документов будущий художник был записан под фамилией Борисов. Во избежание недоразумений при поступлении в Академию художеств Виктор Эльпидифорович взял ceбe двойную фамилию, пoд которой и вошел в историю.
Мать Борисова-Мусатова была дочерью владельца живописной и переплетной мастерской. Семья, где вырос будущий художник, жила просто, бесхитростно, провинциально, в маленьком домике на Вольской улице. Тот, кто хотя бы раз спускался по Волге к Саратову, запомнил навсегда опаленные солнцем холмы Вольска – над ними багровеет раскаленная медь степного заката, ощутил расплавленную реки у Хвалынска, жаркое марево дня над дикой степью, откуда уже веет запахом пустыни. Говорят, что в Саратове живут самые красивые волжанки, таящие в своей крови азиатский азарт, в ладонях – запах полыни, а в глазах – русалочий омут.
Известнo, что в результате несчастья, случившегося с ним в детстве, Виктор Эльпидифорович на всю жизнь остался «с прекрасной, гордо взнесенной головой и горбатым туловищем». Его лицо, известное нам по автопортретам, отличала некая демоничность взгляда. Усы и бородка делали его похожим то на Бальмонта, то на Врубеля. Нет в этом лице ни каприза, ни кокетства, ни позы. Зрителю открывается приподнятое состояние души, в котором постоянно находился художник. Он, создавая вокруг себя атмосферу красоты, чистоты, уюта, какой-то одухотворенности, домовитости.
Петров-Водкин, часто наблюдавший Борисова-Мусатова в Саратове, был свидетелем его жизни, посвященной миру, труду, покою.
«Очевидно, я не знал тогда, что уют создается работой, что от всех раздоров и мелочности защищает настоящий творческий процесс, что нет большего уюта, как наедине с работой, когда вокруг тебя существа-образы просятся быть оживленными на холсте…», – так объяснит нам Петров-Водкин замкнутый, внешне однообразный жизненный уклад, необходимый Борисову-Мусатову, выросшему в окружении матери и сестры и с детства привыкшему к теплу и ласке.
Власть женственности, словно запах жасмина,- дурманил тот неизменный сумрак, в который погружены тени, призраки, силуэты мусатовских полотен, плывущие тo в ритме менуэта, то в хроматической сюите весеннего сада. И снова во всей своей трагической красоте встает перед нами светлый образ художника. «Горбатость нисколько не мешала ему, он был ловок, быстр и даже по-своему строен. Цветочные гирлянды его террасы, жена и сестра, как бы вышедшие из его холстов, увязывали обстановку с его картинами. В комнатах на всем чувствовалась мягкая женственность, та самая, которая так трогательна и в «Ожерелье», и в «Призраках», ив портретах…» – вот как описывает Петров- Водкин стихию Борисова-Мусатова.
Мусатовский «Автопортрет с сестрой» вызвал в свое время много споров и шума. Московское товарищество художников сочло необычной его композицию – сам художник был помещен с правого края, казалось бы, затем, чтобы заполнить пустоту, возникшую вследствие неравномерности расположения смысловых центров картины. Слева – сестра Мусатова, его единственная и бессменная натурщица в течение многих пет. От ее лица ведет начало тип, который впоследствии приобрел нарицательное определение – «мусатовская красавица».
Грубоватые черты, тяжелый подбородок, гладко зачесанные волосы над крупным выпуклым лбом, настороженный взгляд, несколько диковатый и даже угрюмый, – вот какова мадонна из Саратова, облаченная в пышные кринолины давно ушедшей эпохи. В волосах ее розы, как у пылкой севильской красавицы, и жемчуг тусклых дешевых бус никак не вяжется с экзотическими листьями агавы, будто касающимися приглаженных волос. Откуда она, эта агава, как бы взятая напрокат у Семирамиды? Зачем этот веер, на наших глазах выскальзывающий из бессильно опущенной на колено руки? Словом, это мираж, видение, ирреальный мир, где не происходит ничего, кроме, мучительного погружения в сон, мечты, грезы. И не оттого ли в этом автопортрете сам художник чем-то напоминает молодого Боттичелли, запечатлевшего себя среди толпы в картине «Поклонение волхвов»?! Лицо Боттичелли кажется высеченным из камня, оно отяжелено думой, и глаза, словно растворенные створки раковин, матово затуманены. Столь же мятежно непроницаем и Борисов-Мусатов в «Автопортрете с сестрой». Веки полуприкрыты, угловатые плечи будто вырублены из скалы. Розы, лежащие на туалетном столике, точно вылеплены из воска. Все в этой картине подчинено декоративности, плоскостным ритмам чуть-чуть углубленной зелени сада, в котором развертывается это внутреннее действие, похожее на сновидение. «…Портрет… я написал экспромтом. Виноваты эти проклятые краски – темпера. Виноваты Тинторетто и Веронезе», – писал Борисов-Мусатов своему другу Н.С. Ульянову вскоре после того, как картина побывала на выставке Московского товарищества художников. Значит, не только один Боттичелли питал творчески потенциал Борисова-Мусатова. «Автопортрет» Тинторетто тоже психологически близок «Автопортрету» Борисова-Мусатова: та же психологическая напряженность, предельно выраженная самоуглубленность, подчиненность вдохновенному труду и та же монолитность, массивность, огрубленность, монументальность линий, ритмов, объема…
Одно из ранних дошедших до нас полотен Борисова-Мусатова – небольшая картина «Окно». Мусатову исполнилось всего шестнадцать лет, когда он ее написал. В то время он был воспитанником своеобразного художественного кружка, который возник на квартире у саратовца, выпускника Петербургской академии художеств В.В. Коновалова. Этот кружок стал городским центром молодежных споров, диспутов и дискуссий об искусстве, о назначении живописи и литературы.
В двадцатилетием возрасте Мусатов всерьез начинает заниматься изобразительным искусством. Поначалу в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, а потом через год в Петербурге, в Академии художеств, надеясь получить необходимую профессиональную подготовку.
Однако в академической школе он быстро разочаровывается. Лишь в частной мастерской чудаковатого мудреца П.П. Чистякова, у которого, кстати, учился и саратовский «корифей» В.В. Коновалов, Борисов-Мусатов находит моральную поддержку и удовлетворение. Девизом Чистякова было творческое искание: «Чем ближе к натуре, тем лучше, а как точь-в-точь – так нехорошо». Недолго задержался Борисов-Мусатов в Петербурге. Он вновь возвращается в Москву, поступает в натурный класс к самому Поленову и быстро приобщается к передовым течениям, возникшим в среде русских пейзажистов, смыслом которых становится, по словам Нестерова, «искание живой души, живых форм, живой красоты в природе, в мыслях, в сердце, словом повсюду». Духовно близки Мусатову в этот период Нестеров, Коровин, Серов, но особенно старик Ге, чьи искания в области исторической живописи стали центральным явлением 90-х годов.
Мусатова захватывают пленэрные этюды, согретые неизменным теплом любви к отчему краю, русской природе. Его муза по-прежнему блуждает в густой зелени садов, в тени старых беседок, на крылечках загородных дач. В прекрасный майский день открывается перед ним картина неизъяснимой прелести: две девочки в белых оборчатых платьях играют в мяч среди белоснежных вишневых деревьев. Игра бликов, цветение солнечных пятен и трепетная неловкость детских тел заворожили художника совершенно, в результате чего родилась картина «Майские цветы», принесшая ему первый серьезный успех. Все дальнейшее, созданное им в искусстве, – сложнейший сплав глубоко личного, пережитого в глубине сознания, но в то же время истинно национального, чисто русского отношения к миру, гармонии, красоте. Автор «Водоема», «Весны», «Изумрудного ожерелья» остается и по сей день спутником наших душ, сердец, грез…
Кто, кроме него, мог кистью создать композиции, напоминающие мелодический строй русского романса, взволнованный ритм стихов Фета, адажио из балета «Лебединое озеро»!
Борисов-Мусатов скончался в расцвете лет и таланта, внезапно, во время работы над самым совершенным своим творением «Реквием», потрясающим зрителя скорбным шествием женщин к подножию белокаменного обелиска. Здесь типично муcaтовская цветовая гамма, напоминающая прозрачность серебристого осеннего дня. Женские фигуры очерчены плавными волнообразными линиями, повторяющимися в контурах отдаленных деревьев.
В Тарусе по сей день живет воспоминание о прекрасной подруге Борисова-Мусатова – замечательной русской женщине Н.Ю. Станюкович, чья ранняя и внезапная смерть побудила его написать «Реквием». Сердце художника не вынесло горестного напряжения этой потери. Борисов-Мусатов ушел из жизни вместе с последним аккордом прозвучавшего для него «Реквиема». Случилось это 8 ноября 1905 года в Тарусе, где художник находил уединение для работы в последние годы.
На его могиле вскоре было установлено надгробие работы молодого еще тогда скульптора А.Т. Матвеева: гранитный пьедестал, впечатавшаяся в него спиной фигура лежащего мальчика… Надгробный памятник рисуется на фоне далекого горизонта, открывающегося за крутояром быстро текущей Оки, принадлежа пейзажу России, столь дивно воплощенному Виктором Борисовым-Мусатовым
Маргарита НОГТЕВА
