«Литературная Россия», 25 октября 1985 г.

 

 

Вот и вышел у Ильи Львовича Фейнберга том «в сафьяне». Огромный, тяжелый, по­смертный. С аппаратом. С иллюстрациями –от старинных гравюр до пушкинских росчерков на полях ру­кописей.

Составитель и комментатор тома — М. И. Фейнберг. Она же – автор иллюстративного «ряда». Страницей дальше – ав­торское посвящение: «Мазли Фейнберг. Без тебя эта книга не была бы написана». Труд же­ны, переходящий в труд вдовы. Еще одна неслышная драма, вплетенная в литературу и в нау­ку.

Итак, здесь «весь Фейнберг». «История Петра» – история опознания пушкинской про­зы в «голиковских конспектах». Сожженные «Записки». «Тетра­ди»: их реставрация и реконст­рукция — по черновикам, намекам и обмолвкам Пушкина. Труды, широко признанные в пуш­кинистике, результаты, закреп­ленные в академических собрани­ях поэта. Здесь же – воспоминания о Цявловском, о Тыняно­ве. Биография Абрама Ганниба­ла. Доклады, сообщения. Изыска­ния, которыми И. Фейнберг был занят до последних минут жизни. Вся его жизнь – жизнь пушкиниста – в этом семисотстраничном томе. Итог.

Не буду углубляться я оценку работ И. Фейнберга по существу. И повторяться не хочется (я уже раза четыре писал об этих работах), и, главное, думаю, по существу этот итоговый том, изданный в «Советском писателе» как раз к восьмидесятилетию автора, еще будет оценен по достоинству.

Но существо пушкинистикой не исчерпывается: в жизни и работе Ильи Фейнберга есть еще аспект, который не менее важен, я думаю, для теперешнего чита­теля. Хотя и кажется «формальным»: где и когда что писалось? В каких условиях?

Том «в сафьяне». А что рань­ше было? Были книги. Были огоньковские тоненькие брошюр­ки, какие выходили у Фейнбер­га в шестидесятые годы. Были неведомые широкой публике, но быстро оцениваемые специалистами «Вестники Академии на­ук», где исследования Фейнбер­га появлялись в сороковые и пя­тидесятые годы... Еще раньше были карандашные записи в во­енкоровских блокнотах. И — зеленка...

«Во фронтовых дневниках моих – несколько листков, пи санных зеленкой... в госпитале, – чернил других не было. Они датированы 17 декабри 1943 го­да. Я был тогда на Северном флоте... Вечером я должен был читать в землянке лекцию о Пушкине для летчиков-штурмовиков. Они были мрачны в тот вечер, потому что вернулись без товарища, потеряв самолет. И они не очень были расположены слушать лекцию даже о Пушкине…»

Пушкинист в землянке летчи­ков. Литературовед на военном корабле. Интеллигент на войне. Вот сюжет, оставленный нам недавней историей, и этот сюжет имеет прямое отношение к мироориентации современного чело­века.

Пушкинист пишет в каюте лин­кора, а на столе вместо настольной бумаги расстелена карта Чер­номорского побережья от Сева­стополя до Ялты, с обозначением зоны, «запретной для плавания коммерческих судов».

Пушкинист на корме эсминца, конвоирующего транспорт, мето­дично записывает в блокнот, что «тяжелая торпеда стремительно проходит между носом транс­порта и кормой эсминца», в потом резюмирует маневр эсмин­ца, уклонившегося от торпеды: «Вничью…»

Пушкинист на борту крейсера «Красный Крым» возвращается из боевого рейса; крейсер пус­кает дымовую завесу, чтобы проскочить мимо немецких батарей; пушкинист отмечает, что дым пахнет плохо, «химией пахнет», а потом заявляет:

– Это как у Гомера, знаете, когда Паллада прикрывает облаком героя, которого хочет спа­сти от смерти в бою!

Фигура Фейнберга, пушкини­ста в морской форме, описана у Константина Симонова, у Ве­ниамина Каверина.

У Каверина так:

« – ...Он вообще-то тоже воен­кор, но начальство уважило его, позволило заниматься сво­им делом... он предложил читать лекции о Пушнине экипажам уходящих кораблей.

–       И читает?

–       Да, с огромным успехом...

–       Ну, если моряки перед по­ходом просят рассказать о Пуш­кине, мы победим...»

Последняя фраза – решаю­щая. Вениамин Каверин свидетельствует: это же сказал сби­тый и взятый в плен фашистский летчик: «Если моряки перед бо­ями... слушают лекции о Пушки­не, то вы выиграете войну».

Это и Фейнберг ощущал каж­дую секунду. Но в двух момен­тах каверинский диалог все же нужно откорректировать.

Во-первых, моряки слушали лекции не «перед походом», а во время похода. Фейнберг читал не уходящим экипа­жам – он уходил с этими эки­пажами сам. Он говорил: чтобы читать во время войны лекции о Пушкине воюющим людям, ну­жно иметь на это право. Нужно быть там, где они. Там, где «тя­желая торпеда проходит между носом транспорта и кормой эс­минца».

Люди мгновенно чувствовали, какой человек рассказывает им о Пушкине, и с этим связан второй нюанс, который нужно откомментировать в каверинском диалоге. Начальство не «уважило» пушкиниста, позво­лив ему заниматься «его» делом — это дело оказалось на боевых кораблях жизненно необходи­мым, общим делом. Поначалу сам Фейнберг в это на очень верил. Он начинал как нормаль­ный военкор, он отложил пушкинистику до мирных времен и писал очерки и коррес­понденции о боевых делах крас­нофлотцев. Идея прочесть лекцию о Пушкине пришла ему а голову почти случайно: заметил клей­мо «Пермь» на пушках крейсе­ра: Таврида была за бортом; строчка «От Перми до Тавриды» всплыла сама собой...

Отправился в каюту начальника:

– Давайте я расскажу матросам о Пушкине.

Тот сказал:

– Мы в боевом походе. Про­диктуйте ваш текст машинистке, мы его завизируем. Читать будете из радиорубки, потому что собрать людей в одном мес­те нет возможности.

Афина не прикрывала его облаком, когда он из радиоруб­ки читал лекцию, — прикрывал его дымовой завесой крейсер «Красный Крым».

Так это началось.

«Начальство» не то что «поз­воляло» пушкинисту «делать свое дело» – оно его коман­дировало: «С получением се­го предлагаю вам отправиться в бригаду эсминцев для чтения докладов и лекций о Пушкине. Срок командировки 7 дней. Ос­нование: приказание начальни­ка Политуправления Северного флота».

Ветхие пригласительные би­летики в архиве И. Л. Фейнберга говорят о войне нечто, чего не уловишь в сводках; портрет поэта в уголке, рядом надпись: «Смерть немецким оккупантам!». Оксюмороны войны.

Должен ли интеллигент оста­ваться интеллигентом на поле боя? Вопрос нелегкий. Война «неинтеллигентное» дело.

Из дневников Фейнберга:

«Разговор с генерал-майором Петровым в Севастополе.  «всем хороша военная служба, только вот спать мало приходится…» Фейнберг вспоминает Даниила Заточника: «Сон есть дивное таинство, обновляющее все силы человека, телесные и духовные…»

Помогает ли Даниил Заточник на фронте?

Ассириолог и пушкинист, познакомившись, начинают выяснять, что имел в виду Пушкин под «Александрийским столпом».

Ассириолог заявляет:

— «Александрийский столп» в «Памятнике» – не Александровская колонна, как принято думать, это Александрийский ма­як, одно из семи чудес света. У Вергилия «пирамиды» — у Пушкина «маяк»: замена адекватная.

Пушкинист возражает:

– Но «столп» все-таки не «маяк»!

– Почему же?» Столп» – это башня. Симеон Столпник сидел на на «столпе», а на башне. И потом: у Пушкина сказано: «АлександрИЙский», а не «АлександрОВский» — не ради размера же!

– Это ни о чем на говорит: слово «александрийский» для Пушкина обычное: «александрийский стих». «Столп» — колонна, а не маяк. Помните – в поздних «Воспоминаниях в Царском Селе»: «Стоят населены чертогами, вратами, столпами… ». Ясно, колонны. Чесменская, Opловская. Да и у Батюшкова: «Погиб навек Коринф столповенчанный…». Едва ли это башни, а не колонны.

– Ну, тогда, надо думать, у Пушкина двойной смысл. Возможно,  так: он имеет в виду Александровскую колонну, но нарочно говорит так, будто речь идет о древнем маяке. Чтобы в случае чего оправдаться перед цензором.

– Однако в том же «Памятнике» четвертая строфа совершенно неподцензурна, какой же смысл оцензуривать первую?

Диалог специалистов. Особенность: диалог идет под бомбежкой. Спорящие пережидают разрывы. чтобы сообщить друг другу доводы.

Возвращаюсь к вопросу: зачем нужен пушкинист на боевом корабле? В боевых условиях, где люди должны з а б ы т ь о своих мирных специальностях,  должны перестать быть теми, кем были прежде. Что такое интеллигент на войне? Еще один боец, готовый встать в строй? Да, так. Думающий военный? Да, и это. «И еще что-то». Что-то помимо войны — в самой войне. Человек, который и в этих условиях не перестает быть интеллигентом.

В 1941 году Фейнберг был не столь уж молодым. Ему уже сравнялось тридцать шесть, он являлся ученым сек­ретарем Пушкинской комиссии Союза писателей СССР, его труды были признаны.

Четыре флотских года дали ему нечто большее, чем мор­ской «аспект» пушкинской те­мы, хотя именно в эти годы он обдумал и написал известную свою работу «Море в поэзии Пушкина».

Эти четыре года дали его пуш­кинистике пробу реальностью.

К званию пушкиниста на флоте ему добавили приставку: «флаг»: знак флагманского достоинства. Бывают на кораблях «флаг-офицеры», «флаг-капита­ны», «флаг-минеры».

Фейнбергу присвоили звание «флаг-пушкинист».

Этим званием Илья Львович гордился до конца своих дней.

 

На снимке: Илья Фейнберг. Фото военных лет