106 лет назад, 15 января 1917 года,
родился великий актёр Евгений Алексеевич Лебедев.
КАКАЯ всё-таки удача, что среди замечательных актёров, с которыми за прожитые годы довелось мне много общаться (не только в качестве зрителя либо журналиста), был и Евгений Алексеевич Лебедев. В последний раз, помню, встретились накануне его 80-летия... В тот вечер он на сцене БДТ был Фомой Опискиным. Только что отгремели аплодисменты, артист пришёл в свою гримуборную, устало опустился в кресло...
***
– ЗНАЧИТ, Евгений Алексеевич, вот-вот восемьдесят стукнет?
– Да, серьёзная цифра: «восьмидесятилетний Лебедев» – это, знаете, что-то вроде новой роли. И правда, ощущение – как перед премьерой. Наверное, только в детстве так волновался, когда на день рождения подарка ждал...
–  Что же вам тогда дарили?
– Разное. Например, «Сказки» Пушкина. Или сапожки – хромовые, «со скрипом»... А когда стал актёром, скоро понял, что самый лучший подарок – хорошая роль.
– Ну, уж у вас-то хороших ролей всегда хватало!..
– Да,  хорошими ролями не обижен.  Причём в каждой – часть моей биографии.
– Как это? И даже Фома Опискин – про вас?
– И Фома. Ведь в любом человеке есть и добро, и зло, важно –  ч т о  в их единоборстве побеждает... И Бессеменов из «Мещан», которого много лет играл, – тоже про меня: ведь все мы  –  бессеменовы,  все  хотим,  чтобы наши дети были лучше нас... И Артуро Уи – сколько в этой  роли  было  моей  боли!.. Постигая суть этого персонажа, в частности, изучал «Майн кампф» и, помню, поражался: как же много там от Сталина! Потом сравнивал сталинские и гитлеровские снимки – и ещё раз был потрясён схожестью: Сталин с ребёнком и цветами – Гитлер с ребёнком и цветами, Сталин в саду с лопатой – Гитлер в саду с лопатой. И так далее. Причём гитлеровские мысли об искусстве оказались куда интереснее сталинских. Вот и помог Брехт высказать про своё, наболевшее. Могло ли мне тогда, почти сорок лет назад, даже в самом страшном сне привидеться, что фашисты когда-нибудь появятся в моей родной стране, что будут открыто устраивать сборища, со страниц своих газетёнок и даже порой с телеэкрана декларировать свои гнусные идеи... Ах, как бы хотел сыграть сейчас эту роль снова! Как пронзительно-актуально прозвучали бы теперь слова Брехта, которые я в финале, уже сбросив маску своего героя, обращал к залу: «Хоть человечество и было радо, // отправить этих выродков налево, // торжествовать пока ещё не надо: // ещё плодоносить способно чрево, // которое вынашивало гада...» Ну а мой Холстомер из «Истории лошади», поставленной по повести Льва Николаевича Толстого, которого играл подряд два десятка лет (сейчас – только в концертах), по главной своей сути для меня вообще автобиографичен. Помните песню Холстомера?

– Как можно забыть этот его плач, вопль, который буквально брал за горло?!
– Так вот, этот вопль во мне давным-давно, с одной страшной ночи в деревне, где мы тогда жили. Я проснулся от воя бабы. Она выла, как воет корова на бойне перед тем, как убьют. Прижавшись к окну, увидел: против нашего дома соседка вцепилась в рога своей коровёнки, а военный стегает её по рукам плёткой. Вовсю шла коллективизация... Наконец руки не выдержали, корову увели, и мои подружки Юлька и Фроська, поднимая с земли плачущую мать, тоже что-то выли, тоже долго кричали вслед тем, кто уволок со двора их кормилицу... Почти семь десятков лет минуло, а всё слышу этот вопль. Отсюда и плач моего пегого Хостомера. Ведь я тоже долго в этой стране был, так сказать, «пегим»...
– Потому что сын духовного лица?
– Конечно. В глухом приволжском городке Балаково отец служил в церкви Иоанна Богослова, и сколько же мне, братишке,  сёстрам за это доставалось,  особенно в школе. Только и слышишь бывало:  «Эй,  ты,  поп, попёнок, кутейник!» Учиться нам,  «кутейникам», позволялось лишь до четвёртого класса, и с каждым годом издевательства  сверстников  становились  всё мучительней, всё изощрённей. Да ещё «умная» учительница вносила свою лепту: «Ну что, "лишенец", опять ходил в церковь? Опять слушал этот обман, этот опиум для народа? Ступай к отцу и скажи, что он – длинноволосый дурак!»
– Не отсюда ли ваша знаменитая Баба-Яга, которую вы показывали и в театре, и на эстраде?
– Именно отсюда... Что такое «лишенец», я ещё не понимал, что такое «опиум», не знал, но ноги всё равно становились ватными...
– В общем, свою классовую неполноценность ощутили быстро...
– А сколь тяжело было отцу... Хорошо, успел перебраться с семьёй в Кузнецк, а всех балаковских священников скоро сослали на Соловки. Впрочем, в Кузнецке (как и всюду) издевательства продолжались, и мы, в поиске покоя, переезжали с места на место. Чтобы учиться дальше, мне надо было оставить «поповский» дом – так в двенадцать лет оказался в Самаре, у дедушки и бабушки. Скрыв своё происхождение, закончил семь классов и поступил в ФЗУ, при заводе «Кинап»: учился на слесаря-лекальщика, пел в заводском хоре, играл в драмкружке...
– Так вот когда, оказывается, всё началось! Помните самую первую свою роль?
– А как же: в какой-то доморощенной комедии изображал симулянта, который приходил к врачу за справкой... Потом оказался в самарском ТРАМе, даже Карандышева в «Бесприданнице» играл. И вдруг коллеги узнают (по доносу), что я, оказывается, – «пегий»! И вот уже собрание, на котором я опять слышу: «Поповское отродье!» И ещё: «Тебе не место среди нас! Театр – трибуна, а что ты будешь с этой трибуны говорить? Нести вражескую пропаганду? Вон! В колонию! На перевоспитание в социалистическом духе!» И всё это выкрикивали мои друзья, для которых ещё вчера я был – свой, Женька... Так я узнал, что такое предательство, про которое потом тоже с болью говорил мой Холстомер...
– И куда ж вы делись?
– Вернулся к родителям, а там, в Нижнем Поволжье, страшный голод – тридцать третий год... Мёртвые прямо на улицах лежали. И мой отец, священник, сам опухший от голода, их хоронил, выполнял свой долг... В соседнем городке был агротехникум, куда меня приняли сразу на второй курс, но отец сказал: «Это так близко, что всё равно узнают, кто твой родитель. Уезжай-ка лучше подальше, в Москву...» Добрался до столицы, поступил в театральный техникум, при Театре Красной Армии. Но как учиться, когда – ни жилья, ни продовольственной карточки... Ночевал на вокзалах, в подъездах, трамвайных будках... В столовой подбирал объедки. Зима, мороз, а на мне – физкультурные тапочки, калоши, короткое полупальтишко, и вместо шарфа – вафельное полотенце... Все эти муки сказались на здоровье: начался страшный фурункулёз, малярия... Потом перешёл в так называемый ЦЕТЕТИС, Центральный техникум театрального искусства (это нынешний ГИТИС), который, однако, быстро переформировали – и меня направили в школу Камерного театра. Знаменитый Камерный, который возглавлял Александр Яковлевич Таиров, где играла Алиса Коонен, где шли такие «буржуйские» спектакли, как «Адриена Лекуврер» и «Жирофле-Жирофля»... Тут целовали дамам ручки не только на сцене, но и в жизни... В общем, заявился я туда – тощий, с прыщавым лицом, в штопанных брюках, в дырявых носках – поднялся лишь до второго этажа, а на четвёртый, где помещалась школа, не решился: ну куда мне в этот дивный мир в таком виде... И ушёл. Снова на улицу. В самом прямом смысле...
– Евгений Алексеевич, но вы же теряли профессию, к которой так стремились. Шаг отчаяния?
– Да. Я решил, что должен во что бы то ни стало вылечиться, встать на ноги, одеться, и только потом – в Камерный... Скоро мне повезло, увидел объявление: «Кондитерской фабрике "Красный Октябрь" требуются грузчики, разнорабочие». Там, в шоколадном цехе, все хворобы постепенно пошли на убыль. Потом поехал в Харьков, на Всесоюзный смотр художественной самодеятельности работников пищевой промышленности, и выступил так успешно, что Микоян вручил мне коверкотовый костюм... В тридцать шестом вернулся в школу Камерного... Но наступил тридцать седьмой: моих родителей арестовали, расстреляли. Так я стал сразу и сыном «врагов народа», и сиротой...
–  И долго вы ещё потом ощущали на себе эту «пегость»?
– Долго... В сорок девятом Товстоногов в питерском «Ленкоме» ставил спектакль по пьесе Дадиани «Из искры...». Мне поручил роль Сталина. В обкоме партии возмутились: «Как можно роль товарища Сталина  доверить  Лебедеву,  чьи  родители знаете,  кто были?..» Товстоногов возражал:  «Но ведь товарищ Сталин тоже в духовной семинарии учился...». Еле отстоял. Правда, когда за эту роль я был удостоен звания лауреата Сталинской премии первой степени, в обкоме несколько успокоились. Вскоре меня выдвинули в депутаты Ленсовета, и всё равно поступило указание: «Про родителей в автобиографии не указывать». За границу не выпускали. Как-то после очередного отказа (это было уже в начале 60-х) не стерпел, пришёл в Управление КГБ: «Какие ко мне претензии? Вы же знаете, что мои родители уже реабилитированы. В чём ещё виновен?» Засмущались: «Ну что вы, Евгений Алексеевич, никаких проблем...»
– Значит, Ленинградский обком вас не жаловал?
– Мне-то доставалось не очень, а вот Товстоногову... Например, однажды поставил он по пьесе Зорина «Дион» блистательную «Римскую комедию», где основной темой было взаимоотношение поэта и власти. Я играл как раз древнего правителя Дамициана. Но тогдашний первый секретарь обкома Толстиков спектакль нам запретил. Вскоре после этого лежу в больнице, и вдруг приглашают в палату-«люкс». Захожу. На широченной кровати – маленький человечек с прыщиком на носу (этот прыщик ему как раз там и лечили), секретарь по идеологии Богданов: «Здравствуйте, Евгений Алексеевич! Скажите, как вам это удаётся: смотрю на вашего Дамициана, а вижу – Сталина, Гитлера и Хрущёва?» Я усмехнулся: «Наверное, потому, что у всех диктаторов к поэтам отношение одинаковое...»
– А с одиозным Романовым тоже общались?
– Слава Богу, немного. Когда Романов вручал мне орден, я пригласил его на «Историю лошади» (специально, так как «Лошадь» обком пропустил тоже с трудом). Он: «У меня помощники смотрели». Я: «Знаю, но хочу, чтоб посмотрели вы». Он: «Для меня вполне достаточно мнения помощников». Театра Романов не любил, правда, ко мне относился терпимо: вероятно, потому, что я – русский. А уж грузина Товстоногова, точно, принимал за еврея...
– Как хорошо, что, благодаря своим героям, вы, даже в самые безнадёжные для гласности годы, могли сказать со сцены нечто такое, что произносить вслух у нас запрещалось. Достаточно вспомнить хотя бы вашего Крутицкого из пьесы Островского: своим восхитительным маразмом он очень явственно напоминал нам одного из генсеков...
– Для меня тоже это было очень важным... Вот, например, такие слова моего Холстомера: «Есть люди, которые землю называют своею, а никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые других людей называют своими, а никогда не видали этих людей; и всё отношение их к этим людям состоит в том, что они делают им зло...». Знаете, о чём думаю, когда произношу это? О нашем преступном вторжении в Прагу в 1968-м, о нашей авантюре с Афганистаном, о нашем преступлении в Чечне... И ещё о многом другом. Наверное, этому меня научил Товстоногов...
– Когда вы встретились впервые?
– В тридцать четвёртом, В ЦЕТЕТИСе, где я учился на актёра, а он – на режиссёра. Потом в Тбилиси он работал в Театре имени Грибоедова, а я – в ТЮЗе. В сорок девятом в Москве я получил приглашение сразу из МХАТа и из Малого. Выбирал. Но неожиданно возник Георгий Александрович, позвал в Ленинград, в «Ленком», куда его назначили главным, и я без раздумий променял известнейших режиссёров на «неизвестного» Товстоногова. И это был мой золотой выигрыш!
– А то, что вашей женой стала Натэлла Александровна, его сестра, – разве не золотой выигрыш?
– Это просто счастье. Мы познакомились, когда Натэлла была ещё совсем девочкой. Всю свою жизнь посвятила Гоге, мне, вырастила и нашего сына, и его Сандро, Нику. Пятерых мужиков (причем – с такими непростыми характерами!) подняла, образцово вела наш общий дом и продолжает вести – разве  это не подвиг!
– Трудно последние семь лет без Георгия Александровича?
– Очень. Мне кажется, что по уровню интеллигентности, образованности, таланта второго такого режиссёра в нашей стране нет...
– О какой роли мечтаете на пороге восьмидесятилетия?
– Пожалуй, о короле Лире, который слишком поздно осознал, что потворствовал лжи, предательству, лести: как это созвучно с нынешними кремлёвскими играми... А ещё вот подумалось: за шесть десятков лет кем только на сцене я не был – и женщиной (не раз!), и пуделем Артемоном, и лошадью по имени Холстомер; почему бы теперь не сыграть... дерево? Да, дерево! Ему, которое за триста или даже четыреста лет столько на своем веку всякого повидало, наверняка есть о чём поведать людям... Понимаю, идея немного сумасшедшая, но всё же – если б нашёлся автор, чтоб написать такую, несколько отстранённую, философскую роль...
– У вас столько разных званий: и Герой Соцтруда; и лауреат всех, какие только возможны в нашем отечестве, премий; и «народный»; и почётный гражданин сразу трёх городов – Балакова, Тбилиси, Санкт-Петербурга... Какое же – самое главное?
– Самое главное – просто «артист». Звания выше, чем это, для меня не существует...
***
К ТОМУ ЖЕ у него были золотые руки (потрясающе работал с деревом!) и отличное чувство юмора. Особенно хохотал, когда в «капустнике» по случаю  его 75-летия я среди прочих куплетов спел и такой:
Вздыхают зрители: «Ах, Лебедев! Ах, Женя!
Он так освоил лошадиные движенья!
Так бьёт копытом, от спектакля возбуждённый,
Что на него б взобрался сам Семён Будённый!»
Но прежде тогда в исполнении артистов БДТ прозвучала целая «оратория», которую я сочинил на мелодию Исаака Осиповиче Дунаевского из фильма «Трактористы», помните: «Мы с железным конём все поля обойдём…» – это же прямой «ход» для вокального «гимна» в адрес «чудесного Коня» – лебедевского Холстомера. В общем, хор грянул:
Эту песнь мы поём в честь премьера!
Пусть подхватит её с нами зал!
Необычную роль Холстомера
Юбиляр гениально сыграл!
Мы с чудесным Конём
Все края обойдём –
От Японии до Аргентины…
Юбиляр на коне,
Щедро дарит стране
И спектакли, и кинокартины!
Юбиляр, хоть белеет твой волос,
Но всё зорче глядишь ты вперёд!
И подруги серебряный голос
Эту звонкую песню поёт.
Мы с чудесным Конём
Все края обойдём –
От Литвы до Канады и Польши…
Нет судьбы нам другой,
Будь здоров, дорогой!
И живи, дядя Женя, подольше!
Ну а потом я – в канотье и с тросточкой – выдал юбиляру свои, «одесские», куплеты – на мелодию популярной песенки: «На Дерибасовской открылася пивная…»:
Сегодня празднует вся матушка-Расея
Ах, в честь Евгения! В честь сына Алексея!
И я займу сейчас минутку и не боле –
Чтоб тоже вспомнить Ваши избранные роли…
В «Ленкоме» Сталина сыграли вы когда-то –
И получили аж медаль лауреата.
Сказал Лаврентий: «Я влюблён в него до гроба!
Следить за Лебедевым, Коба, надо в оба!»
Когда Манахова Вы в «Варварах» играли,
То в зале зрители от жалости рыдали,
А на Доронину смотрели очень хмуро:
«Такого мужа может бросить только дура!»
А боцман Кобза? Ой, позор такому кадру!
Ведь он угробил черноморскую эскадру.
Ох, и силён тот ваш герой антипартийный –
Ведь всё же стала Украина самостийной.
А дед Щукарь ваш развлекал народ умело:
В колхозе байки он травил заместо дела.
Такой успех имели эти клоунады,
Что до сих пор мы жрём пшеницу из Канады.
И к женской теме тоже приложили руку:
Играли барышню Вы – по прозванью Куку.
И Ольхина (мы ж это видели из зала)
Тогда Рыжухина к Вам очень ревновала…
Вы так Рогожина играли в «Идиоте»,
Что забывали мы о доме, о работе.
Стояли в кассу от субботы до субботы,
А кто не видел Вас, те были идиоты…
Ну а когда играли Вы Уи Артура,
В нём проступала всем знакомая натура.
В своих намёках Ваш герой был так неистов,
Что в дрожь бросало самых стойких коммунистов.
Ах, Ваши краски ярче красок Тициана!
В «Дионе» так сыграли Вы Дамициана,
Что даже Толстиков, хоть и дремал он в зале,
В момент допёр, КОГО ему Вы показали!..
(Читателям напоминаю: Толстиков был первым секретарём Ленинградского обкома КПСС).
Спросил раз Шадрин Ваш в Октябрьскую ночку:
«Товарищ Ленин, где добыть мне кипяточку?»
Вы все проблемы обсудили с ним – и точка!
И вот теперь у нас нет даже кипяточка…
Ваш Бессеменов был исполнен постоянства,
К тому ж стал символом российского мещанства.
Но, как мужчина, он ещё совсем не лапоть:
Готов Макарову немедленно облапать!
(Народная артистка Людмила Макарова в «Мещанах» играла весьма соблазнительную, легкомысленную Елену).
Фальстаф Ваш в «Генрихе», спектакле знаменитом,
Ел очень много и с огромным аппетитом.
Увы, сегодня это сложно для артиста:
Ведь нынче мясо на Кузнечном – аж за триста!
(Да, тогда дороговизна на всех рынках была страшная!..
Ну а в следующем куплете вспомнил я спектакль «Энергичные люди»):
Играли всех Вы – от плебея до монарха!
А как люблю я прохиндея Аристарха!
В своих деяньях Аристарх не очень тонок –
И с Валей Ковель поступает, как подонок.
Ну а какой Серебряков Вы в «Дяде Ване»!
Как философствуете, лёжа на диване!
Лишь одного уразуметь я там не в силе:
За что стреляет в Вас Олег Басилашвили?
Ну а в «На дне» Вы одарили нас Лукою:
Он в той ночлежке призывает всех к покою.
Пусть он утешит нас, хотя б на половинку,
Чтоб как-то выжить нам при «переходе к рынку».
У Холстомера беспокойная работа,
Он Вас везёт от Тель-Авива до Киото.
Сам Хирохито записал в свою тетрадку:
«Я сто «тойот» отдам за пегую лошадку!»
Когда Крутицкий Ваш являл своё уродство,
Я сразу вспомнил про родное руководство:
Вы ж подсмотрели те дрожащие коленки
Сперва – у Брежнева, а после – у Черненки…
Были ещё и другие куплеты…
Когда там же, на банкете, шефы из ЛОМО (для непосвящённых – Ленинградское оптико-механическое объединение) спросили юбиляра, что будет, если его Холстомера скрестить с ЛОМО), Лебедев хитро прищурился: «Тогда будет ЛОМОвая лошадь».
В общем, совсем не зря ещё при жизни артиста было мудро сформулировано: «По судьбе своей Евгений Лебедев – самый что ни на есть ломовой конь в нашем разномастном актёрском табуне. Конь, знающий цену ноше, которую верно тянет – служит на театре».
Ну а широкий зритель знает Евгения Алексеевича в основном по кино, где он, снявшись почти сто раз (Ромашов в «Двух капитанах», Мармеладов в «Преступлении и наказании», Королёв в «Блокаде», дед Ничипор из «Свадьбы в Малиновке» – и ещё, и ещё) тоже был весьма хорош.
***
ПОСЛЕ того нашего последнего разговора, спустя всего четыре с небольшим месяца, он, «ломовой конь нашего театра», великий лицедей,  скончался во время пустяковой операции, без которой, кстати, можно было вполне обойтись…
Лев СИДОРОВСКИЙ
Таким я запечатлел Евгения Алексеевича
в его гримёрке.
Фото Льва Сидоровского