И свобода становится оружием разрушения, когда размыты все грани морали и на первый план выходит вседозволенность….
Своё

Люди! Молчать больше нельзя. На Украине убивают людей за политические взгляды. Подписывайте петицию.
https://secure.avaaz.org/ru/petition/RF_Putin_VV_K...restupleniyah_protiv_/?cjUAuhb

42 слушали 1 копий [+ в свой плеер]

День ушел, когда ангелы приходят, чтобы остаться, И все тихие шепоты будут сдуты. И лежит в углу пара туфель на каблуках, На стене — золото и серебро для блюза. Один растраченный впустую закат — это слишком много, Слишком много на дорогу. И после наступления темноты дверь всегда открыта В надежде, что кто-то еще покажется. Кто-то ждет за открытой дверью, Серые круги над головой падают на пол. Трещины на стенах стали слишком длинными. Рука медленно тянется, боясь встретить рассвет. Один растраченный впустую закат — это слишком много, Слишком много на дорогу. И после наступления темноты дверь всегда открыта В надежде, что кто-то еще покажется. Перевод Анжелика Кошка 1. 2.

В этой компания, я был младший по возрасту. И когда тебе 15 лет, то разница в год-два поистине огромная. Но замечу, и совсем не ради хвастовства, - себя в обиду не давал и пользовался должным уважением.
- Запомни, - Рыжий натянул поводья, притормаживая Казбека, который плясал под ним от нетерпения. – Если ты ей не понравишься, - всё, можешь больше не появляться.
- Да, ведьма, она! – Совсем серьёзно, без намёка на улыбку, заявил негласный лидер нашей компании, Толик Дольский. – Помнишь, в прошлом году, когда мы на вулкан за кедровыми шишками поднимались? Бабуля встретила нас тогда довольно приветливо. Накрыла на стол, а мы достали заветную фляжку со спиртом. Выпили по чуть-чуть, - и на боковую. Утром рано вставать. Я последний ложился, выходил во двор, и помню точно, дверь на крючок закрывал. Все уснули, а я всё вошкаюсь. Слышу, дверь скрипнула, кто-то вошёл и остановился возле наших рюкзаков. Что бы, не доводить дело до греха, громко так говорю: “Селивёрстовна, зря ищешь! Спирт у меня под подушкой!” Дверь хлоп – и тишина. Встал и вновь закрыл на запор. Уснул, как в бездну провалился. Проснулся от того, что кто-то меня тормошит: “Вставай! Кони спутались! “ Соскочил, как угорелый, чуть бабушку с ног не сбил – это она будила - и во двор. Мало ли что. Утренний туман уже опустился с гор. Видимость – ноль. По пояс в росе вымок, а кони оказались на месте. Всё рядком, всё в порядке.
- Спирт стащила? – Ухмыльнулся я догадливо.
- Нет, спирт на месте. Но больше не мог уснуть. Всё думал, как она смогла открыть дверь. Страшно стало. Точно ведьма! Утром пробовали сами открыть. И ножом, и отверткой пытались – бесполезно! Ни щелочки, ни дырочки, - всё заподлицо.
Я-то прекрасно понимал, что они меня просто стращали. И это только ещё больше раззадоривало, внося смятение в мою беспокойную душу.
Мы, группа закадычных друзей, спешила преодолеть восемнадцати километровый путь, двигаясь верхом на лошадях по берегу бухты Касатка, что огромной подковой, теряясь где-то в дымке, врезалась в песчаный берег океанского побережья острова Итуруп. Целью был брошенный посёлок китобоев, у подножия вулкана Иван Грозный.
Огромные, мутные от взвеси песка волны наплывали на пологий берег, и, вспениваясь недовольно, отступали назад. И так наверно изо дня в день трудились волны перемалывая огромные валуны и глыбы породы в песок. Года. Века. Тысячелетия. Широкий и ровный пляж, более похожий на асфальт, чем на песчаный берег, тянулся вдаль, забирая вправо, оставляя по левую руку песчаные холмы с редкой растительностью. Серебристая низкорослая полынь, остролистая трава, похожая на осоку и небольшие кустики шиповника, с огромными, чуть ли не в куриное яйцо плодами, более всего похожие на помидоры, чем на привычные плоды кустарника.
- Бабка, любит играть в карты. Но мухлюет со страшной силой. Не вздумай ей об этом сказать. Не вздумай перечить! Сразу невзлюбит. Спроси у Белова, - Рыжий кивнул на Серегу, который дремал в седле, опустив поводья. – Сколько раз она за ночь гоняла его за водой в колодец.
- Думал, со страху умру, - встрепенулся Серёга и подключился к разговору. – Колодец в метрах семидесяти от её хибары. Ночь. Темнота. Фонарик ни черта не светит. Иду с пустыми вёдрами – стучу. Обратно – песни пою. На каждом углу медведи мерещатся. Сам знаешь, сколько здесь их. Принесу два ведра, поставлю в сени… только засыпать, как дверь открывается и бабуля сразу с порога к моей кровати: “Выпил всю воду, беги за водой!”
Белов замолчал, задумался, чуть тронул поводья, и его лошадь, чёрная, как смоль Ночка, удивлённо, как мне показалось, скосила на его глаза, явно не понимая, что от неё хочет наездник, и затем задумчиво сказал:
- Интересно, куда она её девала? Ей Богу, не вру, раз семь сбегал. Больше чем двести литров выходит. Вёдра-то пятнадцатилитровые.
- Брагу ставит, - не замедлил вставить Рыжий. – Бочка, поди, где припрятана. Для стирки и других нужд, она пользуется дождевой водой. Вот бы найти заначку.
- А всего-то, сказал, что даму она побила валетом. Карты до того у неё замусоленные, что при нормальном освещении вальта от короля не отличить, а при керосинке – так вообще мрак. Колоде наверно столько же лет, сколько и бабуле.
- Точно брагу замутила, старая. Видно кто-то сахарку подкинул. На семирублевую пенсию, не слишком разгуляешься. – Вставил Дольский.
- Думали уже. Бывало, приедешь, а Селивёрстовна, лыка не вяжет. А ведь до ближайшего виноводочного магазина, километров двадцать пять, с гаком. Вот бы раскулачить старую. - Рыжий мечтательно зажмурил глаза.
- А сколько бабушке лет? – Поинтересовался я.
- А ты у неё спроси… только не так серьёзно, а то подумает, что сватаешься. – Рассмеялся Рыжий, и, зная мой вспыльчивый нрав, на всякий случай отъехал подальше.
- Я спрашивал, - сказал Белов, - сказала, что не помнит.
- Точно с прошлого века. Она старше моей бабки, а ей… - Толик на минуту задумался. - Семьдесят восемь, стукнуло. Они дружат. Когда Селивёрстовна приходит за пенсией, у нас гостит.
- За пенсией? Восемнадцать километров?
Я был удивлён.
- Здесь такси нет, автобусы не ходят. А бабка ещё шустрая. – Ответил Рыжий, подъезжая уже без опаски к нам.
Был солнечный день седьмого августа тысяча девятьсот семьдесят первого года. Голубое небо, синий океан. И простор. Я тронул поводья, мой Монгол вырвался вперёд и понёсся навстречу ветру, прижимаясь к воде, где мокрый, туго спрессованный волнами песок, мягко прогибался под копытами. Пристав на стременах, подгибая колени в такт галопу, - я спешил в эту манящую даль. Я любил быструю езду, солёный ветер в лицо. И спешил жить, от полворота к повороту, ожидая чего-то нового, необычного. Всегда и везде.
Позади, послышались возгласы и дробный, мягкий стук копыт. Друзья, не давая мне уединиться, побыть наедине с собой, догоняли. Мы пронеслись молчаливой кавалькадой несколько километров. Перешли на рысь, а затем снова на шаг. И молча, ехали к заветной цели.
О Селиверстов не, - я был наслышан. Она проживала одна в брошенном посёлке. Я и раньше там бывал. Но к отшельнице не пришлось зайти. О чём постоянно жалел, и даже немного завидовал друзьям, которые уже не раз побывали у неё в гостях. Сопоставляя всё, что слышал, все байки, сплетни и домыслы, я так и не смог представить себе эту личность воочию. И как человек неравнодушный и жадный до всего нового, просто горел желанием увидеть эту легендарную бабулю.
О ней рассказывали многое. И уже было трудно отличить, где просто байки, а где, правда.
Я вспомнил рассказ Бубы, напарника отца по работе, балагура и насмешника. Такому лучше на язык не попадать. Последнее слово оставалось всегда за ним. Он не просто рассказывал, а представлял в лицах и озвучивал все мизансцены так, что слушатели буквально катались от смеха по полу.
“Как добропорядочный человек, - я к бабуле: Селиверстовна, а не выпить ли нам винца? Она, чуть пожеманилась, для форсу и отвечает: Давай, чего уж там. Я: У нас только одеколон Шипр. Будешь? Бабуля: Будешь, будешь… давай. Берет у меня флакон, отворачивает пробку, быстро крестит рот, и, запрокинув голову, вливает в себя сию огненную жидкость. Занюхивает рукавом, бросает флакон и кричит: Эх, стара, стала, раньше два флакона выпивала!...”
Что скрывать, пил народ. Много пил. В Буревестнике, где стоял военный гарнизон, был ”сухой закон”, так пили всё, что горит. И не последним в этом списке был одеколон. Но особым спросом пользовался спирт для нужд авиации, который доставали в местном авиационном полку.
- А что у бабушки такая маленькая пенсия? – Спросил я у всезнающего Рыжего.
-Так не работала ни дня в своей жизни. С юных лет всё по лагерям и ссылкам…
- Как Ленин. – Вставил Дольский, который, особо не скрывая, мягко сказать, не очень любил Советскую власть. – И каким интересно ветром её занесло на Курилы,- здесь-то и простым смертным нужен особый пропуск?
- Люди говорят, она из анархистов. Комиссар Чёрной Гвардии. – Ввернул Рыжий. – Дворянка.
- Грамотная бабка. – Добавил Дольский.
- А что одна живёт? – Любопытничал я.
- Надоели люди… Так сказала.
Толик Дольский, поправил на плече двустволку и продолжил:
- Как-то власти захотели её принудительно выселить. Приехали на двух “козликах”; районное начальство, милиция. А она, как чувствовала. Набралась с утра по полной. Чего пила, не знаю, врать не буду. Заначка, поди, была. Они только к дому – она им с крыльца навстречу… таких отборных матюгов. Пьяный прапор позавидуют. Всё вспомнила. И Сталина, и Ленина… и нынешним, досталось. Так и укатили ни с чем. А что им драться с ней? Она же кочергой голову любому расколенвалит… Только тронь. Меня говорит, дальше Итурупа некуда ссылать. Боевая, старушка.
- М-да, на семь рублей не разгуляешься. – Вставил я свою реплику, преодолевая молчание после слов Толика.
- Рыбаки, охотники, геологи спасают. У неё в доме, в зале много коек, наверно со всего посёлка подсобрала. Довольно часто останавливаются пришлые люди. Селиверстовна платы не берёт. Но каждая компания что-то ей оставляет из снеди. Крупу, сахар, консервы, соль, рыбу, дичь. Воды питьевой принесут. Овощи сама выращивает на огородике. Живёт потихоньку. - Сказал Белов, и после своих слов, снова о чём-то задумался.
Сын начальника геологоразведочной экспедиции, большого начальника по островным меркам, он многое чего мог себе позволить, в отличие от нас. У Толика отчим, прапорщик, пил. У Рыжего семья была большая. Да и мои родители не жили в большом достатке. Постоянные переезды – этому не способствовали. Мы его любили брать с собой в походы. Его огромный рюкзак, всегда был полон деликатесов. Даже водка иногда присутствовала. Наверно самый дефицитный продукт в этих местах.
- Коек не знаю. А вот котов и кошек, - точно со всего посёлка собрала. И всех, даже кошек, Васями зовёт. Чулков случайно одного Васю застрелил, так второй год не показывается. Помнишь? – Обратился Рыжий к Белову.
- А ведь случайно застрелил. Во время охоты один патрон дал осечку. Он его не вытащил из ружья, и пока ехали до бабули, просто так, от нечего делать, всё щёлкал. Взведёт, щёлкнет курком. Говорил я ему, что и палка стреляет раз в году, не верил. Приехали. А в гостевой комнате, на печи, здоровенный котяра лежит, ну Юрка и прицелился в него. Тот нервничать начал. А Юрка: Не бойся, Вася, - говорит, а сам раз на курок – и выстрел. – Белов сурово посмотрел на нас, - Нельзя с оружием играть. Опасно. Мы, правда, быстро всё убрали. Печь отмыли, отскоблили, подбелили, где надо. Не докопаешься. Селиверстовна в это время ходила за черемшой. А вечером заходит к нам и сразу к Чулкову: Ты чёрного Васю не видел? Тот со страху сразу заикаться стал. Не-е, говорит, - а сам чуть ли не трусится. Бабуля вышла, хлебнула видно чего, и вновь заходит. А Толян в это время решил гитару настроить, сидит колки тянет. А она прямо с порога: “А-а, да ещё и с гитарой! Быстро вон отсюда!”. Пришлось у костра ночевать, комары сволочи зажрали. – Подытожил Белов невесело, после небольшой паузы.
Так за разговорами, незаметно, мы подъехали к посёлку.
Прямо у въезда, сразу за хиленьким, видавшим лучшие времена мостом, - высились разделочные цеха, складские помещения, и огромные, стоящие “на попа”, цистерны. Что виделись сторожевыми башнями средневекового замка на фоне дальних гор и моря. Во многих до сих пор был китовый жир. Густая, тягучая чёрная масса. Мы проверяли. Да и в складских помещениях сохранились остатки былого промысла. Огромные, скрученные проволокой, тюки китовых шкур, разрезанные на широкие, с метр, ленты. Деревянные бочонки с кашалотовой амброй, больше похожей на вазелин. Мешки с окаменевшей и порыжевшей от времени солью. А во дворе; выбеленные ветром и дождями рёбра, позвонки гигантских морских животных, что когда-то обрели здесь вечный покой.
Сам посёлок, за малым исключением, был полностью разрушен. Остатки фундаментов жилых домов и бараков. Кирпичные россыпи, где раньше стояли печи и бушующий зелёным пожаром бурьян, что скрывал многое от наших, жадных до всего глаз. Тем не менее, дом Селиверстовны, не смотря на окружающий бедлам, был целехонький. Возле него небольшой огород с цветущим картофелем и овощными грядками. Кусты смородины и крыжовника. Уж совершенно неожиданная идиллия среди разрухи и развала. Но моё внимание больше привлекал забор. Спрыгнув с Монгола, я подошёл поближе и пригляделся. И было к чему. Между пролётами столбов была натянута проволока в несколько рядов и плотно, без малейшего просвета, переплетена китовым усом. Гибкие, широкие светло-коричневые пластины с бахромой по краям поднимались к небу частоколом, суживаясь вверху, как острые зубы акулы.
Следом за мной, спешились все. Спутали передние копыта коней и отпустили их на вольные хлеба. Пока шли к крыльцу по подгнившим доскам настила, я всё глазел по сторонам.
- Смотри! – Толик тронул меня за плечо и кивнул на грядки.
И там было на что посмотреть. От тропинки с ветхим тротуаром, грядки отделял невысокий, с полметра высоты, импровизированный заборчик, изготовленный из положенных друг на друга мин от миномёта. Которые мы называли шестикрылками, по количеству стабилизаторов хвостового оперения. В это гряде, даже на первый взгляд, было пару тонн смертоносного груза. Ржавые, пузатые болванки наполненные тротилом, даже без взрывателей, что я успел заметить, сами по себе уже несли опасность непроизвольного взрыва от случайной детонации. Мины, судя по клейму – выбитые иероглифы у стабилизатора – были японского производства. Таких “подарков” со времён освобождения Курил, на островах было более чем достаточно.
Здесь я прерву описание, ради некоторых подробностей. Да, земля Южных Курил была буквально нашпигована оружием и боеприпасами. Мы находили танки и самолёты в непроходимых бамбуковых зарослях. Доты, склады с продуктами, с амуницией и оружием, вполне пригодным для использования. И сюда, в этот посёлок мы приехали, совсем не ради Селивёрстовны. Может только я один жаждал встречи с ней. Мы приехали ради поиска японской береговой батареи гаубиц, скрытой где-то в зарослях стланика и бамбука на небольшом плато Пирог у подножия вулкана, откуда прекрасно просматривался, а значит и простреливался пролив, соединяющий бухту с открытым океаном. К слову замечу, в наше время эта горловина, так же была под прицелом береговой батареи, но только с противоположного берега.
Эту батарею гаубиц искали многие. Кто-то возможно из взрослых уже и нашёл. Если разобраться, то вполне допустимо, что эта батарея была не более, чем просто выдумка. Миф. Но её искали, и мы в том числе. И совсем ни ради боеприпасов. Ни ради, брошенного в спешке, при отступлении, оружия. Нам нужны были прицелы. Мы в это время читали книги. Много читали. Жили с Робинзоном на острове, пробивались с золотоискателями на Клондайк и отправлялись к неведомым берегам с флибустьерами. Бредили прериями и джунглями, как наверно, почти все мальчишки того времени. Мечтали о полётах в космос. Хотели видеть звёзды поближе. И многое в этом мире любили. Рано повзрослевшие, в большей мере предоставленные сами себе, мы росли и узнавали окружающую реальность, не только по книгам, но и по прикосновениям к ней. Иногда это было светло и радостно, иногда очень больно. В прошлом году погибли двое наших сверстников, - подорвались при переносе снарядов. Одному из знакомых оторвала руку – взорвалась граната. И мой младший брат получил несколько осколочных ранений. Они со своими друзьями взрывали небольшие снаряды от противотанкового ружья в костре,- взрыв запоздал, - он решил проверить и подошёл ближе. И как это иногда случается – боезапас сработал. Госпиталь, вертолёт и долгие месяцы лечения.
Селиверстовна встретила нас довольно приветливо.
- Проходите, мальчики в дом. Располагайтесь. С вами новенький. Как звать вас, юноша?
- Витька! Поэт наш. – Влез Рыжий, пока я подбирал слова для ответа. Мне бабушка сразу понравилась. Всё, что о ней рассказывали, осталось где-то за кадром. Передо мной стояла пожилая женщина, опрятно одетая и очень внимательно смотрела на меня.
- Поэт. Проходи поэт, будешь гостем. – Сказала Селивёрстовна и вошла в дом.
Когда распаковали рюкзаки, заняли койки, я, схватив удочки, убежал на небольшую речку.
Клевало просто замечательно. Кунжа, мальма, таёжная форель и краснопёрка, которую многие и за рыбу не считали – больно костлявая, - но я любил. Я был не только рыбаком, но и знатным рыбоедом. Когда рюкзак прилично потяжелел, я вернулся к месту ночёвки. Коты и кошки, почуяв добычу, вмиг окружили меня во дворе. Я вытаскивал из рюкзака самую мелкую рыбёшку и кидал страждущим. Для которых, сразу же, стал другом.
На крыльцо вышла Селиверстовна доброжелательно посмотрела на меня и сказала с улыбкой:
- Балуешь ты их, юноша. Теперь они будут за тобой ходить табуном. Заноси рыбу в дом, завтра ухи сварим.
Вечером мы зажгли свечи. Выпили разведенного спирта в компании с Селивёрстовной. Начались разговоры “за жизнь”, но хозяйка в них не участвовала. Она смотрела на пламя свечи и думала о своём.
Я вышел на улицу. Небо было усеяно звёздами, что случается редко. Итуруп – это страна туманов. Я не думал о завтрашнем походе. Просто смотрел в звёздное месиво, просто смотрел сквозь ослепительный, сияющий фон. До головокружения.
Скрипнула дверь и кто-то встал рядом со мной на крыльце. Это была Селивёрстовна. После долгой паузы, она вдруг неожиданна произнесла:
Ночь распростерлась надо мной
И отвечает мертвым взглядом
На тусклый взор души больной,
Облитой острым, сладким ядом.

Я вздрогнул и повернулся к ней. Мне показалось, что в этих словах мне открылась пронзительная боль, безысходная тоска… и восторг.
А она помолчала, затем сказала, уже обращаясь ко мне, а не к звёздам.
- Не смотри, юноша, так пристально в звёздное небо. Это опасно. Можно заболеть. Иди спать. А я постою здесь одна.
Она помолчала и затем добавила, пристально глядя на меня:
- Сегодня, седьмого августа, ровно пятьдесят лет назад умер Саша. И он любил смотреть на звёзды. Мы часто об этом говорили с ним.

Утром, с рассветом, мы покинули этот дом. Дом, на самом краю огромной Империи, у самого дальнего моря…
В этот же год, я уехал с Итурупа. И как хотелось бы надеется, что не навсегда.
Мы в тот раз не нашли батарею гаубиц на плато Пирог. Да и не очень она была нам нужна, как я понимаю теперь. Годы прошли, как на едином вздохе. Но я помню всё в мельчайших подробностях. Словно всё было вчера. Помню солёный ветер в лицо, пьянящий запах трав… и море.
Теперь я знаю, кто умер в тот день. Чьи строки стихов, я услышал из уст, как многие считали тогда, полоумной старухи. Но, увы, поздно… А ведь я мог многое узнать. Настоящего и истинного. Увы…

13 января 2011 г.
с. Никольское

АРМЕЙСКИЕ БАЙКИ


Иногда задумываешься о прошлой жизни. Вспоминаешь события. Друзей и просто знакомых. Этапы жизни. Один из них - служба в армии. Собрали стриженых мальчишек со всего Союза и в общий котёл. Новые места, новые встречи, новые лица. Всё внове. Дисциплина. Форма. Распорядок дня. После воли вольной – это давалось нелегко. Но мы были готовы к этому. Мы ждали призыва. Отчитывая года, деля свою жизнь на два неравнозначных отрезка – до армии и после. Как не тяжело там было особенно в первый год, но вспоминается самое лучше. Хотя было и много неприятного, недоброго. Ведь, по сути, “дедовщина‘ – это не изобретение сегодняшнего дня, сие уродливое явление присутствовало и тогда, в первой половине семидесятых. Нас оторвали от дома, от знакомых, от привычного. И вселили в некое пространство, - в огромную комнату-казарму, где каждый из двухсот человек на виду. Здесь не спрячешься, не уединишься, не поспишь, когда вдруг захотелось. Не откроешь холодильник, не перекусишь. И мы жили иной жизнью. Обретали друзей. Вживались в коллектив. Ведь иначе было нельзя. Не выжить. Об этом можно написать огромный роман или долгую повесть. Но я решил писать небольшие отрывки о тех, кто был рядом со мной в то время. Написать честно, без прикрас. Ведь мы не были идеальными. Мы были грешными, немного сумасшедшими, живыми и с юмором. Выкраивали минутку-другую, где поспать. Выпить спиртного и по мере собственной ответственности сбегать в самоволку, продать что-нибудь из казённого имущества и купить водки, или, на худой конец, дешевого, по 97 копеек за пол-литра, вина, прозванного в народе “чернилами”, оно же: “плодово-выгодное” пойло. Некоторые из нас позже заглянут смерти в лицо. Некоторых привезут к безутешным родителям в свинцовых гробах. Вечная им память! Но для многих армии станет просто неким поворотом, за которым настанет иная жизнь. Но это будет много позже. А сейчас…

ЛЁХА ЕВРЕЙ

В армии не спрашивали, кто ты по национальности. Спрашивали: “ Откуда призывался?” Среди 104-х бойцов нашей мотострелковой роты, были люди со всего огромного Союза. А количество наций на личный состав, ни как не меньше в процентном отношении, как и среди легендарных защитников Дома Павлова в Сталинграде. Многие представители Кавказа, среднеазиатских республик, Украины, Белоруссии, прибалты. Общий котел.
Если честно, но я до сих пор не знаю, кто был по национальности мой ближний друг и “сподвижник“ того времени Лёха Кудрин. Но так, как он призывался из Биробиджана, ему сразу приклеили кликуху Еврей. Так и звали: Лёха Еврей.
Если бы мне пришлось писать “советского бравого солдата Швейка”, он бы стал главным прототипом, сей вымышленной личности.
Служили мы первый год. Он был механиком-водителем на гусеничном БТРе. А я, хоть и был по воинской должности в штатном расписании “старший стрелок”, но благодаря старшине-земляку, пристроился каптенармусом, в просторечье каптером. Кто служил, представляет, что это значит. Ну, а для непосвященных, объясняю - что-то сродни завхоза при роте.
Наш мотострелковый полк стоял на границе с Китаем, недалече от Дальнереченска, бывшего города Иман. В то время ещё была свежа память о Даманском, и некоторые сверхсрочники и офицеры были участниками тех событий. А в Ленинской комнате висел список из двенадцати бойцов нашей роты, которые погибли при извлечении подбитой техники со льда Уссури.

Как-то рота вернулась с караула. Личный состав сел чистить оружие. Это обязательная и довольно приятная процедура, которая не терпит суеты и даёт возможность пообщаться, помечтать. В каптерку, она же и канцелярия, и моя вотчина, зашел, командир второго взвода, старлей Макеев и командир роты старлей Соснин. Один был сутки начкаром, второй дежурным по части. Здесь же крутился замполит, прилично упитанный и уже с заметным животиком в свои двадцать четыре года, лейтенант по прозвищу Мультик. К слову сказать, эту личность не уважали: ни офицеры, ни солдаты. Как говорил комбат, старый служака, из суворовцев: “Ни рыба, ни мясо”. Стрелял он плохо, на перекладине висел “мешком”, как никудышный боец. Да и иными талантами не блистал.
Перед тем, как отправится на заслуженный отдых, офицеры обсуждали прошедший караул.
- Это же надо, провёл, как солдата-первогодку. Да таких, надо в разведку брать! – вдруг сказал старлей Соснин.
- Кто такой шустрый? – спросил Макеев.
- Да вон, друган его, - кивнул командир на меня. – Лёха Еврей. Решил проверить посты, взял разводящего, твоего помощника прихватил. Всё согласно Уставу. Уже проверили большую часть постов. Всё в порядке. Всё в норме. Заходим на седьмой – тишина. Ну, думаю, спит где-то в укромном уголке служивый, тут я его и возьму тёпленьким. Луна светит, травка скошенная по периметру. Тепло. Идиллия. Я его издали заметил. Автомат под себя – и спит. Крадусь и следом за мной сопровождение. Только тронул за плечо – мгновенная реакция. Поднимает голову, палец к губам и шёпотом мне: “Тихо. Там на складе кто-то ходит. Я землю слушаю”
Командир роты на замолчал, видно обдумывая произошедшее.
- И что? – Спросил Макеев с улыбкой.
- Что, что… и я идиот, минут двадцать лежал рядом и “слушал землю”. Разговаривал шёпотом. Пока до меня не дошло, что меня провели, как воробья на мякине. Это же надо, какую реакцию иметь, - мгновенно сориентироваться спросонья и выдать такую… вполне правдоподобную версию.
- Вот проедоха! – рассмеялся командир взвода. – Выскользнул, как налим.
- Я и говорю, - таких надо в разведку брать.
- А я его поймаю! – влез замполит. – Ночей спать не буду, но поймаю!
Это он конечно зря погорячился. Я сразу же предупредил Лёху о похвальбе Мультика, так что он был готов. Мягко сказать, они оба не очень любили друг друга. И для этого было множество причин. Может я когда-нибудь напишу и об этом.
Всё случилось через пару недель в ненастную, дождливую ночь. Лёха заступил на пост у продуктового склада нашего полка. Пост был только ночной, но оружие полагалось. Там не было привычного периметра с колючей проволокой. Большое здание прямоугольной формы. Без закоулков и всяких выступов. Простая геометрия. Четыре угла – четыре прекрасно просматриваемые стороны. И возле самого фундамента – узкая полоска бетона, по которой, собственно, и передвигался часовой. Нигде не спрячешься, не укроешься. Только бесформенный дождевик из грубого брезента спасал от дождя.
Замполит роты был один. Что есть прямое нарушение караульной службы. Видно решил самолично отличится. Подкрался к посту. Заметив, что на прямой никого нет, без опаски вступил на бетонную полоску и пошёл крадучись до ближайшего угла. С надеждой обнаружить там спящего Лёху. Остановился у поворота. Прислушался и заглянул за угол. Тут же ему в спину упёрлось лезвие штыка, лязгнул затвор. И кто-то очень спокойно, тихо и внятно произнёс:
- Стоять.
Мультик мгновенно вспотел. Хотел было оглянуться, но дёрнулся штык, и сквозь плащ и китель, он почувствовал холодный, безжалостный металл.
- Стоять, я сказал.
- Лёха, это же я…. Свой. Убери автомат. – Чуть ли не взмолился замполит.
- Свои по ночам не ходят. Свои спят. Левое плечо вперёд, три шага прямо марш!
Замполит прошёл три шага, и когда услышал команду: Ложись! Рухнул всем телом в огромную лужу, что Лёха Еврей специально присмотрел для этого.
Ровно полтора часа, до своей смены, он продержал Мультика в луже. Не смотря на мольбы и нешуточные стоны последнего.
Могу сказать, что это навсегда отбило желания Мультика проверять посты. Ну а Лёха получил благодарность за бдительность. Вот такие-то дела.

СВИНАРЬ
На утреннем построении, когда уже были зачитаны все приказы, комбат вдруг после небольшой паузы сказал:
- И ещё, нашему батальону необходимо выделить человека на свинарник. Такова воля высшего командования, - майор ткнул указательным пальцем вверх. – Так что желающие - шаг вперёд. Не моя это воля.
Если я скажу, что вперед шагнул весь батальон, - то только чуть преувеличу. Но вперёд шагнули многие, и я в том числе. Армия проявляла таланты у бойцов, о которых они даже не подозревали на гражданке. Первые полгода службы, присмотревшись и поняв службу, многие лихорадочно искали способ, вроде бы и служить, но, в то же время, быть в тепле и подальше от муштры и тактических занятий. Стремились занять освобождаемые с каждым уходом дембелей места: писарей, коптёров, художников, кладовщиков и т.д. А свинарник – это не худшее место. Сам себе хозяин, живёшь отдельно, каждый день у тебя помощники-нарядчики, нарушители дисциплины. У свинаря свой домик. Своя вотчина.
- Так-так, - комбат оглядел строй желающих. – Вместо того, что бы Родину защищать, каждый норовит пристроиться потеплее. Будет два года свиней пасти, а домой поедет с танковыми эмблемами на петлицах. Танкист, мать-его-за-ногу. Но приказ есть приказ.
Майор медленно прогуливался вдоль строя, пристально вглядываясь в лица бойцов.
- Ты Шура куда намылился? У тебя и так вроде должность не пыльная. Портянки, да подшивку раздавать. Пыль с башмаков сдувать.
Это комбат остановился напротив меня. С самого начала службы, он меня особо выделял и видно в честь легендарного Шурика из знаменитой серии фильмов, называл Шуриком. Я был в очках, а это редкость в боевой части. Дело давнее, но в армию я попал только по собственному желанию и с немалыми усилиями. Мне грозил “белый билет”. Но сейчас не об этом разговор.
- Тем более, предыдущий свинарь, боец Ноздрёв, был твоим земляком. Уж сколько он пропил поросят, только Бог, да его совесть знает. Трезвым бывал наверно только на гауптвахте. Домой поехал, как и было ему обещано, после вечерней проверки 31декабря. Больше я не имел его права задержать, увы. Общеизвестно, что вы сахалинцы потомки каторжан… и вообще, ваш остров похож на тухлую рыбу.
- Комбат! Поосторожней, - и я с острова! – Вмешался зампотех, седой капитан.
- Вот-вот, и в наши ряды проникли потомки разбойников. Но с этим мы разберёмся, позже… за чашкой чая.
Комбат был прекрасным человеком и отличным офицером. Его отец погиб на фронте, и он попал в Суворовское училище. Всегда подтянут, чисто выбрит. Отличный стрелок со всех видов стрелкового оружия и спортсмен. Единственно слабое место – любовь к алкоголю. Но сдерживающим фактором были: и ответственная служба, и супруга, которую, он называл “мой комбат”. С прекрасно развитым чувством юмора, прямой во всём – он пользовался огромным авторитетом среди солдат и офицеров. Много позже, именно о таком человеке споёт Николай Расторгуев в песни о комбате.
Майор остановился около Лёхи Еврея, который буквально ел его глазами.
- Гм, забыл сказать, что механикам-водителям, просьба не беспокоится.
Чем очень разочаровал Лёху. Он себя уже видел на этой должности.
- А не сделать ли нам ход конём? – комбат лукаво улыбнулся. – Назначим на свинарник мусульманина. И свиньи будут целы, да и пьют они поменьше. Желающие есть?
Первым сделал шаг вперёд татарин Равиль.
- Я!
- Вот и ладушки. Иди, принимай хозяйство. Писарь напиши приказ! Главное поголовье пересчитай. И доложи, как надо, зампотылу полка. Лично!
Так Равиль попал на свинарник. Так как он был из моего ближнего окружения, то мы частенько гостили у него. Жил он по барски. Почти как гражданский человек. Сорок – пятьдесят голов свиноматок, несколько хряков и четыре огромных, клыкастых кабана. Свиньи поросились справно. Полковой свинарник оправдывал себя. Частенько в солдатском котле было свежее мясо. Дай Бог, здоровья и долгих лет зампотылу, который придумал откармливать и разводить свиней.
Каждый день после обеда, Равиль запрягал старого мерина Сироту и неспешно ехал к столовой. Специально изготовленная телега в виде большого деревянного корыта, плавно подплывала к посудомойному цеху. У нас в столовой питалось более полутора тысяч человек (надеюсь – это уже не секретные данные), так что отходов хватало. Особенно в дни, когда в рационе присутствовала сухая картошка, больше похожая по вкусу на опилки. Пару ложек было достаточно, что бы отправить остальное в помои. Пока Равиль, важно ходил по столовой, набирая себе, что ему нравится, нарядчики в алюминиевых баках таскали помои. Потом он привозил помои на свинарник, где такие же нарядчики, то бишь, нарушители дисциплины раздавали их по кормушкам.
Он частенько приглашал нас на свеженину. Разве при забое свинарь не отрежет себе лакомый кусочек. Мы дружно (человек пять-шесть) ели сочные куски мясо с огромной сковородки, не забывая налить водочки, которая у него всегда была. Он никого из своего призыва не обижал. На мой вопрос, - а как же вера? Он отвечал просто: ” Я воин! И я далеко от дома, - значить мне можно!” Некоторые поинтересуются, - откуда водочка? Ну, в этом особого секрета нет. Свиньи постоянно поросятся. Сколько там поросят было, трудно определить. А зимой, он вообще придумал прекрасную схему. Толковый был парень. Заморозил мертворождённого поросёнка, и утром после очередного опороса предъявлял зампотылу. А здоровенького и самого упитанного, его помощники сносили в посёлок, меняя на водку. Так продолжалось почти всю зиму. Показал поросёнка, - получил приказ утилизировать. Но поросёнка закопал в снег. И по новой. Пока зампотылу, - я уже был старшиной роты, - не сказал мне открытым текстом: ” Скажи своему другу-татарину, пусть сменит поросёнка. А то этого я уже помню в лицо, как родного.”
Это было.

ОДИН ДЕНЬ

Утро. От реки белым покрывалом поднимается туман. Долина просыпается. Просыпается посёлок. В соседнем сарае кукарекнул петух. Спросонья ли, или просто молодой – но запев не удался. Минуту-другую тишина. И наконец – в полный голос, в полную силу петушиных лёгких, над сонным посёлком разнеслось победное: КУКАРЕКУ!!! Эстафету подхватили собаки, радостным лаем приветствуя новый день. Замычали телята, где-то скрипнула калитка, и раздался кашель.

Фёдор открыл глаза и ни секунды не мешкая, соскочил с кровати. И закружилось. Напоил телят и выгнал из калды на вольные хлеба. Дал жиденького пойла корове Ламбаде, ей предстояла дожидаться хозяйку с утренней дойки. И наконец, зашёл в загон к Егор Тимуровичу, который уже верещал от нетерпения. Получив свою порцию жиденького варева, - рубленый белокрыльник с горстью комбикорма и картофельные очистки - свин приступил к трапезе, исподлобья посматривая на хозяина. Судя по взглядам, - он был недоволен скудным пайком.

Заглянул к курам, но яиц не было. Только сонная мордочка кошки Маньки выглядывала из гнезда. Пару вымоченных рыбок соленой мойвы, он аккуратно выложил на блюдечке. Манька, хоть и не знала дома и была сарайная, но была очень воспитанная и ухоженная кошка. Это были её владения. Её мир. Здесь она жила вольно.
Последних, Фёдор накормил собак. Гайка, маленькая беспородная сучка и Кучум. Лайка. Гайка сидела на привязи, а Кучум был вольный. Им досталась отворённая горбуша с крупой.

Кучум охотничий пёс. И достался ему от друга, который спешно покинул Сахалин и осел на материке. Какие-то семейные неурядицы. Он долго привыкал к смене хозяина и образа жизни. Благо рядом был лес, который он исправно посещал и довольно часто возвращался с добычей. То зайца принесёт, то птицу какую. Что очень разнообразило их с Гайкой стол, в эти нелёгкие времена.

Федор вспомнил, как он однажды обидел Кучума. Вечером, это было пару лет назад, он стал загонять в сарай кур, а Кучум кинулся, как он понял позже – помогать. Но тогда ему показалось, что он посчитал кур за дичь и отругал его. И тот ушёл в лес. И почти неделю не выходил. Только показывался в прилесье и на его зов не отвечал. Отворачивался и уходил в чащу. Затем простил, и вернулся. Худой, неухоженный. И теперь Фёдор, был осторожен в словах, когда разговаривал с этим псом.

Сегодня у него был рабочий день. Сутки дежурства на водонасосной станции. В совхозном гараже, откуда его должны везти на место работы, медленно собирался народ. Работать никому не хотелось. Зарплата уже не выплачивалась несколько лет, только небольшие авансы и продукты. В основном овощи и мясо. Жили все тяжело. Кроме совхозного начальства. Но как говорится: “Не пойманный, не вор.” Не смотря на отсутствия денег, пили много. Тащили и совхоза всё, что не успели утащить или припрятать начальники. Меняли на спиртное комбикорм, молоко, горючку… Всё, что пользовалось спросом.

В дальнем углу гаража, среди сваленного хлама и металлолома суетилась группа человек пять. Фёдор знал, что туда привлекает этих людей. Пару недель назад один из членов этой группы, тракторист, с красноречивым прозвищем Кардан (за высокий рост), среди этой кучи хлама нашёл алюминиевый электропровод, судя по всему: целую катушку. Которая неизвестно ещё в какие, но очень тучные времена, оказалось под этой свалкой. Наверно зимой убирали снег бульдозером, случайно зацепили и похоронили в куче хлама. Тогда никто и не хватился. Государство справно подвозило нужное и необходимое, что даже сейчас, когда оно же забыло напрочь совхозы, нет-нет, да наткнёшься на новенький электродвигатель среди кучи отходов… или даже на ржавую бочку дизтоплива в кустах.

Кардан завёл свой старенький “Белорус”, и быстро, особо не скрываясь, подогнал к свалке. Электрик, за совершенно лысую голову прозванный Плафоном, прицепил заранее приготовленную гачу к фаркопу - и натужно взревев, трактор вытянул новенький, блестящий провод. Всё было отработанно до мелочей. Быстро отрубив нужное количество: не меньше не больше, как на две литровых бутылки спирта ”Рояль”, тщательно замаскировав в отходах отрубленный конец, что бы ни соблазнять других, провод утянули за котельную. Где довольно оперативно порубили на куски, извлекли и выкинули в отходы стальную жилу. Затем упаковали в мешки и закинули в трактор. И ”Белорус”, виртуозно объезжая лужи, отправился к месту скупки цветных металлов. У заброшенной общественной бани в начале посёлка.

Так происходило не один день. Это было по сути своеобразная “золотая жила”, которая принадлежала артели механизаторов. И никто не знал, насколько её хватит. Брали каждый день только необходимое количество. Ровно на две литровых бутылки спирта. Пили сами, и “лечили” тех, кто перебрал вчера. Хватало с избытком. Но язык не повернётся сказать, что эти люди жили одним днём. Ведь помимо выпивки, они содержали семьи, учили детей, выращивали овощи, выкармливали домашнюю животинку и работали. Практически бесплатно. Что бы была возможность, хотя бы собрать детей в школу, заплатить за электричество и рассчитаться с долгами в местном магазинчике. Где в большую чёрную тетрадь хозяин магазина исправно записывал должников. Все, кто работал или получал пенсию могли брать в долг. Но, увы, кроме необходимых товаров, приходилось брать и просроченные и не столь необходимые продукты.

К десяти утра, Фёдор прибыл на рабочее месть. Перекинувшись парой слов со сменщиком, осмотрел стацию. Проверил насос, вагончик. И после того, когда смена уехала, строго по заведённому распорядку принялся готовить себе пищу. В это раз это был суп из лапши быстрого приготовления, с добавленной картошкой и мясом, и собственной зажаркой. А уж здесь, фантазия Фёдора было поистине неисчерпаема. В ход шли коренья сахалинских трав, лесная зелень, включая черемшу и сушёные, перетёртые в муку грибы. В основном белый гриб или шампиньоны, которых было не мало вокруг.

Приготовив пищу, плотно поев, он пошёл прогуляться. Воднасосная станция, которая питала посёлок прекрасной, чистой водой, располагалась в живописной долине. То тут, то там на верхних склонах были видны участки заросшие елью и пихтой. Малая часть леса, которая внедрилась в лиственные рощицы и поляны склона долины. Встречалась и сосна. Но это уже завезенный на Сахалин материковский житель. Пикуль в своём романе “Каторга” ошибался, описывая сосны. Сосну на Сахалине разводили искусственно. Огромные массивы посадок со стройными рядами сосен, нет-нет, да обнаруживались среди сопок на склонах. И ещё неизвестно зачем садили именно сосну. Это не пригодное почти не для каких целей дерево. (Не путать со строительной сосной) Даже в печи оно трещало и лопалось, создавая пожароопасную ситуацию из-за обилия искр. Сучковатый ствол не шёл в строительство, не на пиломатериалы. Хотя может всё дело было не в правильной посадке. Вон лиственница, посаженная плотными рядами, росла практически без сучков, ровными и гладкими стволами подпирая небо. Восхитительное зрелище.

Так же, в округе было много заросших кустарником старых геологоразведочных дорого. Именно на них было много малины и грибов.

Ручей Малый (скорее чистая горная речушка), на котором собственно и стояла станция, был полон рыбы. Таёжная форель, кумжа, минога – похожая на змей рыба, в простонаречии: семидыры, но по свои вкусовым качествам не уступавшая угрям, и сима. Последние две разновидности, заходили наперво в реку в самом начале лета на нерест. Ближе к осени, преодолев приличное расстояние от моря по реке Углегорка, подходили к ручьям и речушкам помельче. Притаившись в труднодоступных местах среди коряг, - ждали своего времени. Сима, лососёвая рыба, гораздо более редкая и малочисленная, чем обыденная горбуша, заходила в эту речку уже в брачном наряде. Огненно-красная окраска и хищные, изогнутые носы самцов. Созревшая икра ссыпалась красным горохом, и уже была жестковатая на вкус. Сима хитрая рыба. Умеет прятаться среди притопленых коряг и под промытыми берегами реки. И только в конце августа, когда блестящие, серебристые рыбины обретут брачную окраску - входит в ручьи и речушки, вроде этой, ради продолжения рода. И так из года в год. Века.

Что бы не бродить бесцельно, он прихватил с собой удочку и наживку – простых дождевых червей. Сочетание приятного с полезным, ни сколь не принизило его роль в этом лучшем из миров. Именно в эти минуты единения с природой, когда один, когда нет суеты, когда отсутствуют сиюминутные желания – он становился самим собой. Не усталым Фёдором, который бился изо дня в день ради простого и банального – прокормить семью. Выжить в это страшное время перемен. А человеком созерцающим мир. И это, не смотря ни на что – был прекрасный мир. Не требующий лишних слов, и приукрашений – реальность была краше любых фантазий. Каждый цветок случайно встреченный на опушке, среди изумрудных трав – чудо. Журчание реки на перекатах, таинственные и глубокие заводи, где возможно притаилась большая форель в ожидании наживки, испуганный заяц, с прижатыми ушами, бегущий прямо из-под ног – это восторг. Быть восторженным и юным невзирая на возраст – это жизнь. А равнодушие – это тлен.

Азарт. Кто не испытал трепет пред тем, как забросить рыболовные снасти в маленькую, тёмную заводь, где не просматривается дно, с пенным налётом по краям, в аккурат на выходе – тот и не жил. Мгновенный рывок, приятная тяжесть добычи, радужные пятна на обтекаемом теле, только что пойманной рыбы. Священный трепет добытчика и кормильца, как и тысячи лет назад. Нет городов, нет дорог, нет радио и телевещания, есть девственная природа и ты. Осторожный и ловкий. И удача.

Клевало просто восхитительно. Мелкая разнорыбица. Кукан, изготовленный из рогатой ветки ивы, с каждой минутой тяжелел. Фёдор был доволен. Присев на упавший ствол огромной ольхи, с наслаждением закурил. Впервые, как появился на работе. Пора было идти и запускать насос. Огромная ёмкость, что располагалась выше, из которой самотёком вода доставлялась в посёлок, скоро должна была опустеть. Чего не желалось. Ибо в противном, образовывалась воздушная пробка. А так не хотелось покидать эту местность. Аккуратно потушив окурок, годы проведённые в геологических партиях, этому научили, он неспешно двинулся обратно.

Насос запустился сразу. Значить вода не полностью ушла из цистерны. Приготовив часть рыбы, остальную выложил в старенький холодильник. Быстро перекусив, Фёдор лёг спасть. Ибо впереди была ещё ночь.

Разбудил его кот. Прилично упитанный и вальяжный Бася, имеющий окрас нежно- кремового цвета, - цвета топлённого молока. Как и положено коту, он гулял сам по себе. Уходил, когда хотел и приходил незваный. В первой декаде июля – слётки, молодые птенцы становились на крыло, и часть из них становилась лёгкой добычей Баси. Это для него было вольготное и сытное время. Он равнодушно обходил полёвок, ящериц, и важно ступаю гулял среди кустов. Ожидая свою добычу. И в вагончик возвращался раз в сутки, чтобы получить свою порцию свежей рыбки и отоспаться на продавленном диванчике. Но случалось иногда, что он приходил среди ночи, громким мяуканьем предупреждая о своём приходе, и в знак благодарности жителям этого вагончика, притаскивал в зубах огромную крысу. Которую он гордо укладывал перед крыльцом. Первые же попытки внести добычу внутрь были настойчиво пресечены обитателями вагончика и он всё прекрасно понял. Укладывал тушку и громко мяукал, ожидая похвалы.

Уже настал вечер. Колдовское время суток. Тишина. Хоть и не был виден закат в полном объеме прямо в створе долины - фон неба закрывали далёкие сопки, - но его присутствие ощущалось в полной мере. Солнце уже скрылось за строгим и темным рельефом, и на полотно уходящего дня, кто-то щедро плеснул багрового. Редкие и неподвижные облака – словно замерло время – лишь с одной стороны были подрумянены уходящим солнцем – были тяжелы. Пение птиц на фоне тишины стало более отчётливей, журчание ручья – внятней. Словно дальний разговор близких людей. Этим стоило любоваться, - это стоило слышать.
Фёдор достал из чулана, где хранились необходимые в малом хозяйстве вещи, писчую машинку. Старая, тяжёлая, с облезлыми краями, с нескольким западающими клавишами и разбитой кареткой, в последний год она служила ему некой отдушиной, - инструментом, посредством которого он мог говорить с другими, ещё неведомыми и неизвестными пока собеседниками.

Ровная стопка бумаги слева. Пепельница из консервной банки, карандаш и спички, заняли своё место справа. Там же солдатская кружка холодного и несладкого чая из стеблей малины. Другого просто не было.

Задумавшись на минуту, он нежно, словно музыкальный инструмент, тронул клавиши машинки. И затем дробный стук наполнил вагончик. Буквы впечатывались в бумагу, рождались слова… предложения… миры. Реальность окружения смыло потоком фантазий – и время потекло иначе.

Далеко за полночь, он остановился. В небольшое окно заглянул месяц. Реальность вновь стала осязаемой. Звуки вернулись, запахи. Гул насоса, плеск воды на перекате. Всё вернулось. Только душа, словно выжженная степь в безлунную ночь, - затерянная и забытая во тьме, - так и не смогла обрести покоя.

Что бы успокоить растревоженный рой мыслей, Фёдор вышел на улицу. Заглушил насос – воды должно хватить до утра. Полюбовался открытым участком неба, месяцем в серебристом ареале. Вдохнул несколько раз полной грудью свежий воздух и вернулся.

Взял в руки отпечатанные листы, просмотрел, не делая поправок и бросил их небрежно на табурет у изголовья. Один лист выскользнул из стопки и спорхнул на пол. Потушил свет и лёг спать. И словно провалился в сон.

Светил месяц, мягкий и тихий свет струился из окна, создавая причудливые образы из теней. Тишина. Белый лист на полу. На котором, местами со сбитой, не попадающей в общий ряд буквой Р, с иногда плохо пропечатанными знаками препинания, было написано:

“Некоторое время Ральф любовался этими двумя женщинами, сравнивая, - радовался, когда находил что-то общее в них: жесты, черты лица, голос и интонацию. Но почувствовав, что им требуется остаться наедине, неспешно и незаметно вышел.
Догорал закат. Как некий фон, как занавесь, что опустился по прошествии дня. Феерическая игра света отражалась в воде, скрыв мутные потоки, чуть приукрасив действительность, - или это только грезилось, после трудного и долгого дня...
Там в дали, где находился Город, иллюминация в этот вечер была совершенно иной. Не так было ярко зарево уличного освещения, и ему казалось, что в сегодняшнем спектре больше присутствует красного, - даже кровавого. Может это отсвет больших пожаров? А может просто, кажется?
Может в Городе все в порядке. Добропорядочные индивиды разбрелись, как всегда, по квартирным блокам, сожалея и скорбя о допущенных беспорядках... И вновь, как заведено, - вспыхнут большие экраны личных видиконов и каждый, согласно Цензу, поспешит насытиться доступной информацией, в большинстве своем счастливые и всем довольные...

Ночь не вечна.
Бремя пройдет и наступит рассвет.
Холодный и серый, - но это рассвет, - и значить - день впереди! Впереди; радость, печаль, надежда… или каждодневный путь на Голгофу. ... Как знать...”




Сима, вишневый лосось. В брачном окрасе и нет


Минога

Автор. Дневник могу назвать: "Реальность в которой я живы и мир моих фантазий."